ТАНЯ ЕДЕТ ВО ФРАНКФУРТ-НА-МАЙНЕ

Ребята удачно окрестили свой лагерь Полюсом не­доступности. Среди болот, раскинувшихся на сравни­тельно большой площади, стоял небольшой, метров две­сти в длину и немного меньше в ширину, сухой остро­вок, заросший смешанным лесом. Тут росли сосны и ели, береза и ольха, орешник и дуб, осина и шиповник. Северная сторона острова, где лес рос особенно густо, была пологой и опускалась в болото, а южная конча­лась отвесным десятиметровым обрывом.

В отвесной стене, замаскированной густым кустар­ником и толстенными, в руку человека, корнями, ре­бята вырыли и оборудовали под жилье вместительную пещеру. Перед входом устроили нечто вроде балкона. К пещере вели два хода: один сверху – с вершины об­рыва, другой – снизу, с едва заметной на болоте тро­пинки.

– Сюда не всякий рискнет пробраться, – говорил мне Криворученко. – Первые дни мы ходили через бо­лото не иначе, как по двое, а потом освоились. Теперь даже ночью ходим свободно.

За болотами тянулся густой смешанный лес с не­проходимыми зарослями орешника, рябины, молодой бе­резы, ольхи.

– Местечко это высмотрел и посоветовал нам Фома Филимонович, – сказал Криворученко. – Не ошиб­ся дед!

Место действительно было очень удобное, поистине недоступное, но, к сожалению, не очень здоровое. Над болотными хлябями подолгу задерживался влажный туман, от них тянуло сыростью даже в жаркие дни. Вода и после кипячения отдавала тиной. Комары и гнус водились здесь тучами. По вечерам и ночам они ватагами толклись в воздухе, и все звенело от их жуж­жания. Но менять стоянку не имело смысла, тем более что задерживаться здесь надолго я не собирался. Мое задание было ограничено хотя и не совсем точными, но все же недолгими сроками.

В тот день, когда в лагерь должен был прийти Фома Филимонович, я, выражаясь официальным языком, окон­чательно принял на себя командование группой и провел с ребятами обстоятельную беседу.

Это происходило прохладным, росистым утром.

Мы проверили наличие имущества, оружия, боепри­пасов, специальной техники, продуктов и взяли всё на учет. Того, чем располагала группа, и того, что было сброшено в мешке, было вполне достаточно для выпол­нения поставленной перед нами задачи.

Затем я сказал Семену, что хочу осмотреть Полюс недоступности и подступы к нему. Мы обошли остров, а потом отправились через болото в лес.

В болоте гнездилось множество дичи. Кулички и бе­касы выпархивали из-под самых ног.

И я невольно сказал:

– Вот бы сюда централочку!

Семен, шагавший рядом, тряхнул своим непокорным чубом, усмехнулся и сказал:

– Нет, мы ведем себя тихо.

– И правильно. А вблизи никто не появляется?

– Вблизи нет, – ответил Семен, – а вот на озере, километрах в семи отсюда, Березкин как-то видел двух крестьян. Рыбу ловили бреденьком. Но это было еще весной.

Дальше он рассказал мне, что группа помимо на­блюдения за резиденцией Гюберта вела и обычную разведку. Ребята поочередно выходили в отдаленные населенные пункты и, называя себя партизанами, что было удобнее всего, беседовали с жителями и узнавали от них различные новости. Ребята также совершали вы­лазки на шоссейную дорогу и наблюдали за прохожде­нием воинских транспортов. Все сведения передавались на Большую землю.

– А партизаны далеко? – поинтересовался я.

– Не особенно, – ответил Семен, – километров две­надцать. Столько же, сколько до шоссе, но в другую сторону. Логачев дважды проведывал их.

Обход занял около трех часов. Я получил полное представление о Полюсе недоступности.

Возвращались в лагерь проголодавшиеся, уставшие и еще издали заметили царившее там оживление. До нас доносился громкий говор, смех, а когда мы вышли из зарослей орешника, то увидели Фому Филимоновича в окружении Тани и ребят.

Они сидели у пылающего костра, под березой, где я впервые пришел в себя. Над огнем висел закопченный котел, из него валил пар.

Фома Филимонович, увидев меня, поднялся с земли и заторопился навстречу.

Он обнял меня и долго тискал, приговаривая:

– Заждался тебя, душа моя! Заждался! Грешным делом, подумывал, что не свидимся... Какой же ты чах­лый!

– Маленько прихворнул, – ответил я, вглядываясь в подсушенное временем и заботами лицо старика.

– Слыхал, слыхал... Ребятки всё рассказали. И уго­раздило же тебя влипнуть в это болото, пропади оно пропадом! – Старик покачал головой и потянул меня к костру.

– Ты надолго? – спросил я.

– Да часика на три... – ответил Кольчугин и об­ратился к Тане: – А ну-ка, дочка, давай глухаря нала­живать.

Таня бегом бросилась в куст орешника и вернулась с ощипанным и выпотрошенным глухарем.

– Ну-ка, Мишутка, – обратился старик к Березкину, – спроворь мне листьев, да покрупнее. Живенько!

Березкин побежал выполнять поручение.

Фома Филимонович поглядел ему вслед, подмигнул мне и спросил:

– Как паря?

– Хорош!

Кольчугин усмехнулся и заметил:

– Сущий цыган... ни дать ни взять. И большой уме­лец. У него из рук ничего не вывалится!

Фома Филимонович поворошил палкой костер, сгреб в сторонку горящие поленья и золу и, вытащив из-за голенища большой нож, вырыл им в земле вместитель­ную ямку, На самое дно ее он насыпал золы. Когда Бе­резкин принес листья, старик аккуратно обернул в них глухаря, положил в ямку, засыпал ровным слоем золы и земли и передвинул костер на прежнее место.

– Вот так... – проговорил он, вытирая о траву нож.

В котле бурлило какое-то варево, и аппетитный запах щекотал ноздри.

Все расположились вокруг костра, смолистый дымок обкуривал нас и разгонял мошкару. Сквозь зеленые кружева ветвей проглядывало густо-синее безоблачное небо.

Фома Филимонович подвинулся, положил руку на мое колено и сказал:

– Значит, сон в руку выдался. Привиделось мне сегодня в ночь, будто я от тебя письмишко получил. И вручил мне его Похитун. Пришел – а ты уже тут.

– А как Похитун? – спросил я.

– А что Похитун? Он не живет. Прикидывается, что живет. Все мертвую закладывает. Съедает его винный червячок, съедает. Все свои беды и радости вином за­ливает. Пропащий человек! А мы с ним «душа в душу», Сошлись мы... Ты прав был, Кондратушка: надо... для пользы дела. Тьфу!..

– Ты что же, пешком?

– Зачем пешком, на кобылке! Я ее на заброшенном зимовье оставил. Стреножил и оставил. Пусть пасется. Сено ноне выдалось высокое, жирное. Хорош был бы укос. Э-хе-хе! И погодка стоит подходящая. Я кружным путем до зимовья ехал, а сюда, конечно, пешочком, с ружьишком. Пока шел, глухаря и двух тетерок взял...

Ребята внимательно слушали. Березкин тоже слу­шал, но по укоренившейся привычке был занят делом: накалял в огне тоненький железный прут, видимо обло­мок шомпола, и выжигал им какой-то замысловатый узор на очищенной от коры тросточке. Делал он это так, будто в этом состоял весь смысл его жизни.

Таня сидела возле деда. Она стала просто неузна­ваемой. Жизнь на свежем воздухе, в лесу, преобразила ее. Она загорела, окрепла, возмужала, стала подвиж­нее. В ее спокойных и когда-то печальных глазах по­явился задорный, веселый блеск.

Семен Криворученко то и дело поглядывал на Таню. Сегодня, смущаясь и ища нужные слова, он сказал мне, что Таня – его невеста. Все уже решено и договорено: и друзья знают, и Фома Филимонович одобряет.

Что можно было сказать на это? Я был очень рад за обоих: ведь я так любил Семена, моего верного, близ­кого, боевого друга-товарища, и я успел полюбить неж­ную и отважную Танюшу. Хорошо, что они будут вме­сте. Я поздравил своего друга, пожелал ему большой любви и посоветовал беречь счастье.

Танюшу я не успел еще поздравить. Я надеялся, что подыщу для этого удобный случай, а пока спросил:

– А как же Таня попала на Полюс недоступности?

Ответил Фома Филимонович. Когда стало известно, что Опытная станция меняет свое место и Гюберт уво­зит с собой старика, встал вопрос о Тане. Оставлять ее одну в городе было опасно, брать с собой невозможно. Надо было найти какой-то выход, и, хотя времени было мало, ребята сообща додумались. За несколько дней до перебазирования Опытной станции Фома Филимонович пробрался к Гюберту и заявил, что намерен отправить свою внучку в Германию. Пусть, мол, она поживет в та­кой великой стране, как Германия, поработает на пер­вых порах, а потом, глядишь, и подучится чему-либо, а то и образование настоящее получит... Гюберт отнесся к просьбе Фомы Филимоновича положительно и поин­тересовался, чем он может помочь. Кольчугин объяс­нил, что хорошо бы получить от Гюберта «бумаженцию», которая дала бы внучке возможность добраться до Германии по-людски, в пассажирском поезде, а не в общем эшелоне. Он добавил, что внучка у него, как-ни­как, одна-единственная, да и сам он «служит верой и правдой». В тот же день Гюберт вручил Фоме Филимоновичу деньги и документы на индивидуальный проезд в город Франкфурт-на-Майне Кольчугиной Татьяне Фо­миничне.

– А дальше? – полюбопытствовал я.

– Дальше пошло все как по маслу, – усмехнулся Логачев.

– До вокзала я довез Таню на машине, – продол­жал Кольчугин, – а с машины она попала на подводу к Семену – и прямо в лес.

– И волки сыты, и овцы целы! – заключил Березкин.

– Здорово! – одобрил я. – И смело! А Гюберт не интересовался ее судьбой?

– Было дело, – ответил Фома Филимонович. – Как-то он полюбопытствовал и спросил, что пишет внучка, а я почесал затылок и сказал, что молчит... Ви­дать, забыла, дрянная девчонка, старика. Увидела свет, голова вскружилась, и забыла. Гюберт успокоил меня и сказал: «Не унывай, найдется. В Германии все люди на счету!» А я про себя подумал: «Хитрый ты, чертяка, слов нет, однако мы похитрее оказались и обдурили тебя». Потом как-то, по наущению Семена, я сам подо­шел к Гюберту во дворе и сказал: «Как же быть мне, господин майор? Пропала ведь Танька. Ни слуху ни духу! Уж не приключилась ли с ней беда?.. Ведь времечко-то военное, тревожное». И Гюберт опять успокоил меня: «Не волнуйся, старик, все выяснится, ничего страшного не случится. Объявится, мол, твоя внучка да еще пригласит тебя в гости». На том и окончились все разговоры.

Варево побежало из котла через край, и костер за­шипел. Таня спохватилась, сняла с котла деревянную крышку, и клубы горячего пара смешались с дымом.

Я выжидал и берег сюрприз до удобной минуты.

Таня разостлала в сторонке от костра плащ-палат­ку, положила на нее крышку. Семен Криворученко снял котел обеими руками и водрузил на крышку. Появились деревянные ложки, черные, уже тронутые плесенью сухари.

– Где же моя фляга? – спросил я.

– В порядке, товарищ майор, – ответил Березкин. – В целости и сохранности. Доставить сюда?

Я кивнул, и Березкин побежал в землянку.

Когда он вернулся и мы по капельке спирта разлили в кружки, я объявил, что Указом Президиума Верховного Совета Фома Филимонович Кольчугин, Криворученко и Ветров удостоены правительственных наград.

Вначале все опешили от этого известия, особенно Сережа Ветров. Он покраснел, как бурак, и мне пока­залось, что глаза его подернулись влагой. Он судорож­но глотал воздух и, не в состоянии выговорить ни слова, смотрел в огонь. Фома Филимонович хмурился и пощипывал свою обкуренную бороду.

– Чего же приуныли?! – громко воскликнул Лога­чев. – Выпьем за первые и не последние!

Все встрепенулись.

– Медаль!.. – сдержанно проговорил Фома Фили­монович и покрутил головой.

Таня обняла деда и крепко расцеловала.

– Начинайте, Фома Филимонович, – обратился к Кольчугину Березкин. – Вы старейший, вам и начи­нать. – И он подал старику огромную деревянную лож­ку, могущую сойти за черпак.

– Старейший – это еще не старый, – ухмыльнулся Кольчугин.

Вооружившись ложками, все дружно бросились в решительную атаку на суп, черпая его прямо из котла. Суп из двух тетеревов, заправленный концентратами из пшенной крупы, выдался на славу. Все наперебой хва­лили повара – Танюшу.

– Ешь, Кондрат, до отвала, нагуливай жирок! – приговаривал Фома Филимонович.

Сам он ел степенно, не торопясь, держа под ложкой сухарь.

Сережа Ветров подражал ему.

Когда деревянные ложки стали скрести по дну котла, Фома Филимонович сдвинул костер и извлек из ямки глухаря. Он дымился паром и издавал непереда­ваемо аппетитный запах.

Старик разрезал глухаря на куски и предложил:

– Угощайтесь!

От второго блюда все пришли в еще больший вос­торг. Когда я расправился с первым куском, Фома Фи­лимонович подсунул мне второй.

Я наотрез отказался:

– Хватит! Так наелся, что шевельнуться не могу. Сам ешь!

Фома Филимоиович покачал головой:

– Тоже не могу. Душа больше не принимает.

Выручил Криворученко:

– Ну-ка, переправьте этот ломтик сюда! Моя душа примет...

Обед разморил всех. Не хотелось подниматься, дви­гаться. Подбросили свежих поленьев в костер, и, заняв позы поудобнее, ребята начали доставать кисеты и кру­тить цигарки. Фома Филимонович отказался от табака, предложенного мною, и свернул самокрутку из своего горлодера. Выхватив из костра горящее полешко, он дал прикурить мне и прикурил сам.

Березкин запалил свою цигарку солнечным лучом, через увеличительное стекло.

Возобновился прерванный разговор. Я попросил Фому Филимоновича рассказать, что представляет со­бой новый помощник Гюберта – майор Штейн.

Старик сел поудобнее, подобрал под себя ноги и начал:

– Это такой злыдень, такая выжига, что Гюберта за пояс заткнет! Злой, как цепной пес! Ест всех поедом. Все жилы выматывает. Такому палец в рот не клади! А с полковником Габишем – друг. Тот сам его доставил к нам, на своей машине.

Оказывается, с появлением Штейна на Опытной станции положение Фомы Филимоновича несколько из­менилось. Через Похитуна Кольчугин узнал, что Штейн с первых же дней настроился к нему очень враждебно. Ему не понравилось пребывание Фомы Филимоновича на станции. В присутствии Похитуна Штейн как-то ска­зал Гюберту: «Напрасно вы держите здесь эту старую дрянь. У русских есть очень удачная поговорка: «Сколько волка ни корми, он все равно в лес смотрит». Гюберт ответил ему: «Волк волку рознь. Зубы старого волка никого не пугают». Штейн заметил: «Кроме зу­бов, у него есть глаза и уши». Тогда Гюберт объяснил, что не опасается Кольчугина, что внучка его живет в Германии, что до революции старик несколько лет работал у такого верного их соотечественника, как по­койный помещик барон Эденберг. Тот был не настолько глуп, чтобы держать около себя всякую дрянь. Штейн не унимался и утверждал, что нельзя сравнить нынеш­ние времена с дореволюционными, что тогда люди смотрели на все иначе. Гюберту, видно, надоело пререкаться, и он заявил, что знает, что делает, и попросил своего помощника не касаться больше этой темы. Штейн только пожал плечами.

Однако точка зрения Гюберта не изменила отноше­ния Штейна к Фоме Филимоновичу. Он еще пуще не­взлюбил старика, не отвечал на его приветствия и при встречах глядел на него так, что Фоме Филимоновичу становилось не по себе.

Однажды Гюберт, выйдя во двор и увидев Кольчугина, приказал отыскать и вызвать к себе Штейна. Ста­рик разыскал Штейна на радиостанции за беседой с радистом Раухом и передал приказ. Штейн сразу изме­нился в лице, затопал ногами, разразился бранью, назвал Кольчугина старым дураком и строго-настрого наказал, чтобы он даже близко не подходил к радио­станции.

– Он по-нашему, по-русски, здорово говорит, – по­яснил Фома Филимонович.

– Так, так... – заметил я, слушая старика. Такой оборот дела мне не особенно нравился. В лице Штейна появилась определенная угроза. – Продолжай, отец...

Фома Филимонович рассказал, что Штейн завел на Опытной станции новые порядки. Если раньше она ох­ранялась одним караульным у входа, то теперь уста­новлен еще и внутренний пост, во дворе. Кроме того, Штейн завел овчарок.

– Злые, как черти! – говорил Кольчугин. – При­знают только проводника своего да повара. Но ко мне мало-помалу принюхались. Не гавкают уже и не кида­ются. А первые дни – страсть одна! Так и наскакивают. Я их мясцом приманиваю. Их держат полуголодными, а я нет-нет, да и подброшу кусок. Поначалу рычали, скалились и мясо не брали. Должно, так приучены. А по­том пообвыклись.

– Значит, Штейн – человек опасный? – уточнил я.

Фома Филимонович махнул рукой.

– Какой это человек! У него желчь одна и злоба. Разве может человек обидеть бессловесное существо? – И Фома Филимонович рассказал случай, дополнивший характеристику Штейна.

Как-то Штейн ездил куда-то верхом и вернулся до­мой на взмыленной лошади. Она хромала на заднюю ногу, и Кольчугин сразу подметил, что у лошади по­вреждено сухожилие. Когда Штейн надавил на больное место, конь вздрогнул, бросился в сторону и задел ко­пытом ногу Штейна. Тот выругался, вытащил пистолет и выпалил два раза сряду коню в ухо.

– Вот он какой подлец! – заключил старик. – Бес­словесную скотину, коня, расстрелял. Бешеный!

– Да-а... – протянул я. – Видно, трудный характер у нового помощника Гюберта. Чем же еще он отли­чился?

– А он, что ни день, то и отличается. Как-то дал зу­ботычину Похитуну. Повстречал его пьяного в столовой и так запросто сунул ему в зубы. Вот уж проклинал его после Похитун. Боже ты мой!.. Он такую затаил против него злобу, что слопать готов с потрохами. И еще Штейн придумал штуку: два раза в неделю, как по расписанию, солдат и проводник берут самую здо­ровую овчарку, Спрутом ее звать, и марш в лес... Часа по четыре, по пяти болтаются в лесу и прочесывают всю округу.

– И что-нибудь получается?

– Ничегошеньки. Один раз пожилую бабу задер­жали с лукошком, в другой – напоролись на подростков. Подростков пороли шомполами.

Рассказал Фома Филимонович и еще одну подроб­ность. В апреле на станции появился молодой парень, белорус, по имени Тарас. Он прожил на станции около месяца. С ним занимались Раух и Похитун. А перед са­мым маем Гюберт вернулся из города, вызвал к себе Тараса и так исколотил его, что парня на руках вы­несли из его кабинета. Этой же ночью Венцель и Раух вывели Тараса в лес и расстреляли.

– Страшные дела творятся, Кондрат! – сказал Фо­ма Филимонович. – Лежишь ночью в своей дыре, а в голову лезет всякая дурь. Выведут так же вот в лес – и будь здоров!

– До этого еще далеко, – заметил я. – Да и мы по­стараемся не допустить этого. Теперь послушайте, что я вам скажу.

Я изложил друзьям суть задания, с которым прибыл, и задачи на ближайшие дни.

– Ой, беда с тобой, Кондрат! – проговорил Фома Филимонович, когда я окончил. – Помереть спокойно не дашь!.. Всё планы плануешь. Что ж заварили кашу – придется расхлебывать. Хм... А каша, душа моя, крутенькая получилась. До того крутенькая, что и ложкой не провернешь.

Я предложил Фоме Филимоновичу по-новому при­глядеться к Опытной станции, рассмотреть и запомнить все так, чтобы можно было начертить ее подробный план. Старик больше не должен появляться на Полюсе недоступности. Это не вызывалось необходимостью и в то же время могло повлечь за собой тяжелые последст­вия. Он согласился. Мы договорились об очередной встрече и о знаках в лесу на тот случай, если возникнет надобность в срочном свидании.

Я, Криворученко и Логачев проводили Фому Филимоновича до заброшенного зимовья и лишь под вечер вернулись обратно.

Date: 2015-09-19; view: 299; Нарушение авторских прав