Гюберт собирается на охоту

Горе замутило Танины глаза. Потух в них лучистый, чудесный блеск, и на смену ему пришло выражение без­мерного горя. В Тане что-то сразу надломилось. И что меня пугало –она не плакала. Сухими, невидящими глазами она смотрела вдаль и бродила по лагерю, и все мы понимали, как тяжело дается ей это внешнее спо­койствие. Никто не пытался утешать ее, так как каж­дый из нас нуждался в утешении. У Тани не было слов выразить свою боль, не находили слов и мы. Все, начи­ная с меня, самого старшего по возрасту, и кончая са­мым молодым – Сережей Ветровым, понимали, что обычные слова утешения здесь не нужны и бесполезны. Говорить пустые, ничего не значащие фразы мы не хо­тели. Бывают в жизни моменты, когда молчание лучше всего выражает чувство человека.

Почти всю ночь мы рыли могилу на том самом месте, где я не так давно очнулся после недельного беспамят­ства. У нас не было ни лопаты, ни кирки. Мы рыли мо­гилу топором, ножами, немецким штыком, выгребая влажную землю руками.

Рано утром, с восходом солнца, при общем молчании мы бережно опустили тело Семена, обернутое в плащ-палатку. Потом долго стояли у открытой могилы.

«Прощай, дорогой человек!.. Прощай, боевой друг! – мысленно говорил я. – Я запомню день твоей смерти так же, как день смерти моей Танюшки. И я припомню его врагам».

Там, где положили Семена, вырос холмик. Неболь­шой свежий холмик, который мы обложили дерном.

А солнце уже поднималось. Оно пробилось сквозь густое сплетение ветвей и уронило на холмик яркий золотистый луч.

С нетерпением и тревогой ожидал я встречи с Фо­мой Филимоновичем. Одно то, что старик требовал до­срочного свидания, уже само по себе вызывало беспо­койство. И чего только я не передумал: над Фомой Фи­лимоновичем нависла какая-нибудь угроза; Гюберт и Штейн разведали что-либо о Полюсе недоступности; Опытную станцию опять решили передвинуть на новое место...

Я терялся в догадках. Особенно тревожило сообще­ние Фомы Филимоновича о том, что Штейн приказал регулярно прочесывать лес. Нельзя было не сопоставить этого обстоятельства с гибелью Семена.

Я рассуждал так: Фома Филимонович, вероятно, по­пал под подозрение, и майор Штейн установил за ним слежку. Эта слежка привела солдат с овчаркой к месту свиданий старика с ребятами. Ведь ранее, до этого, ни­кто из участников нашей группы не замечал, чтобы фашисты проникали в глубь леса так далеко. А тот факт, что мы обнаружили свежие зарубки Фомы Филимоно­вича на заброшенном зимовье, еще ни о чем не гово­рит. Эти знаки старик мог оставить до того, как про­изошла схватка Семена с солдатами и овчаркой, и до того, как он был схвачен сам. И возможно, что с овчар­кой пришло не двое солдат, а больше – трое, четверо. Один из них занялся Фомой Филимоновичем, схватил его и повел в «осиное гнездо», а двое, с которыми столк­нулся Семен, остались в засаде.

Но могло быть и так, что Фома Филимонович еще не схвачен, но с него не спускают глаз. Возможно, что немцы обнаружили место его свиданий с кем-то, для них еще неизвестным, и решили пока не трогать ста­рика. Они видели, как Фома Филимонович делал за­рубки, выждали, пока он ушел, а через некоторое время столкнулись с Семеном.

Одним словом, я приходил к очень неутешительному выводу, что свидание с Фомой Филимоновичем таит в себе опасность не только для него самого, но и для всего дела. Если старик уже арестован, он может по­явиться в лесу под дулом автомата, как приманка. А если он не арестован, еще не подозревает о своем провале и явится на свидание, все равно по пятам за ним будут идти люди Гюберта. И они, конечна, органи­зуют засаду.

Я поделился своими опасениями с Логачевым и Березкиным. Разумеется, подобные же опасения волно­вали и их.

– Для меня одно ясно, – сказал Логачев. – Фома Филимонович ничего не знает о гибели Семена.

– Откуда у тебя такая уверенность? – спросил его Березкин.

– Сейчас скажу... Если бы он знал, то, бесспорно, оставил бы на березе сигнал тревоги и опасности. Он знает, как это делать.

– А если ему не дали этой возможности? – спросил Березкин.

– То есть?

– А так, не дали, и всё. Его сцапали, – сказал Бе­резкин.

– Кто же мог сцапать? Солдаты к этому времени уже были покойниками,

– Это в том случае, если их было двое, – возразил Березкин. – А если четверо, пятеро?..

– Ерунда! Если их было больше, то они не оставили бы в лесу убитых.

– Хотел бы я посмотреть, – усмехнулся Березкин, – как двое или трое уцелевших потянули бы на себе двоих убитых. Не так это легко. Мы вчетвером несли Семена и потратили на это одиннадцать часов...

– Ну хорошо, допустим, ты прав. Дальше?

– Дальше? – спросил Березкин. – Я считаю так... За трупами они могут приехать на подводе. Наконец, они, может, умышленно не трогают убитых, чтобы со­здать видимость того, что никому не известно о про­исшествии.

– Да... – задумчиво произнес Логачев. – Все это очень сложно и непонятно. Можно предполагать что угодно...

Я внимательно слушал спор Логачева и Березкина, слушал и размышлял по-своему. Я скорее склонялся к точке зрения Логачева. Мне, как и ему, думалось или, может быть, только хотелось думать, что Фома Филимонович не знает о гибели Семена.

Мы не могли отказаться от встречи с Фомой Филимоновичем, независимо от того, что таила эта встреча.

К долгожданному дню встречи, от результатов кото­рой зависело почти всё, мы обстоятельно продумали план действий.

Прежде всего на заброшенное зимовье отправились сразу все, кроме Тани. Мы вышли ночью двумя груп­пами, разными тропами и к рассвету собрались в услов­ленном месте. Мы не пошли сразу на поляну, понимая, что враг мог нас опередить и выставить засады. Мы подо­брались к зимовью с четырех сторон, предварительно обшарив лес в радиусе до полутора километров, и убедились, что после нас здесь никто не был: трупы гитлеров­цев лежат там, где мы их спрятали, от овчарки остался почти скелет. То, что мы не обнаружили никаких призна­ков засады, нас, конечно, обрадовало, но не успокоило: враги могут еще появиться, пойти по следам Фомы Филимоновича.

Чтобы не попасть впросак, я задолго до полудня вы­двинул Березкина и Ветрова примерно на километр от зимовья навстречу Фоме Филимоновичу.

Я сказал им:

– Кольчугина пропускайте, себя не обнаруживайте и ждите. Если вслед за ним появятся немцы, исходите из того, сколько их. Если человек пять-шесть, на худой конец – семь-восемь, топайте окружным путем к нам, и мы их здесь сообща встретим, а если их больше, про­пустите на приличное расстояние и подавайте сигнал.

Я считал нецелесообразным ввязываться в драку с врагом, намного превышающим нас в численности и вооружении. Я учитывал и то, что нам не удастся за­стать немцев врасплох. Уж если они лезут сюда, то знают зачем и будут, конечно, наготове.

Мы долго думали, на каком сигнале остановиться. Расстояние не позволяло прибегать к подражанию крику птицы или животного или к свистку – мы могли не услышать ни того, ни другого. Ракета ненадежна: во-первых, в лесу мы могли ее не заметить и, во-вторых, ракетой можно обнаружить себя так же, как и выстрелом.

Все же пришлось остановиться на выстреле как сиг­нале отступления. Выстрел давался в том случае, если враг намного превысит нас числом. Предупредив нас выстрелом, Березкин и Ветров должны были уйти на запад, в заболоченные места, а оттуда уже добираться до Полюса недоступности.

Я и Логачев должны были задержаться, чтобы пре­дупредить Фому Филимоновича и помочь ему оторваться от немцев, если те движутся по его следам. Я ставил себя на место врагов, как делал всегда в таких случаях, и пришел к заключению, что дистанция между стариком и выслеживающими его солдатами должна быть не ма­ленькая.

Вместе с Фомой Филимоновичем мы должны были уйти в болотистое место, лежавшее в полутора километ­рах от зимовья. Этот маневр преследовал единственную цель – сбить со следа овчарок, если люди Гюберта ве­дут их с собой.

Итак, учтя все возможные случайности, я и Логачев выбрали удобную позицию, с которой хорошо просмат­ривалась поляна, и стали ждать.

Примерно за полчаса до обусловленного времени мы услышали скрип тележных колес. Я и Логачев замерли, почти не дышали... Потом мы услышали, что кто-то поет, и по голосу сразу узнали Фому Филимоновича. Он пел тихо, вполголоса, старую русскую песню: «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит». Слов разобрать было нельзя, но мотив мы улавливали отлично.

Едва я и Логачев успели переглянуться, как на по­ляну, к руинам зимовья, выехала одноконная телега. На ней восседал Фома Филимонович.

Мы наблюдали за ним и продолжали сидеть не дви­гаясь. Мы ждали или появления немцев, или сигналов, или, наконец, подхода Березкина и Ветрова. Но пока стояла тишина и, кроме Фомы Филимоновича, никто не показывался.

Я взглянул на часы. Старик явился раньше двена­дцати, и обнаруживать себя было еще рискованно. В на­шем распоряжении имелось чуть ли не полтора часа. Мы могли ждать и наблюдать.

Фома Филимонович слез с телеги и, продолжая на­певать, обошел поляну, всматриваясь в каждое дерево и отыскивая условный знак. Старик прошел в десятке шагов от нас, ничего не заметив. Это меня успокоило – уж если глаза Фомы Филимоновича не смогли нас обнаружить, то немцев можно было не опасаться!

Пробормотав что-то про себя, он подошел к телеге, развязал супонь, снял дугу, вожжи, чересседельник, хо­мут и пустил лошадь пастись.

Это была ребристая кобыла гнедой масти, очень спо­койная на вид.

Фома Филимонович не «проявлял ни малейших при­знаков беспокойства. Это было важно, однако не давало никаких гарантий, что все в порядке.

Фома Филимонович снова взобрался на телегу, до­стал кисет и бумагу, скрутил самокрутку и закурил.

А сигнала от ребят все не было, не было и их самих. Прошло полчаса, три четверти, час – положение оста­валось прежним.

Вдруг Фома Филимонович, сидящий на телеге, насто­рожился, склонил голову набок и затем стал всматри­ваться в растущие вблизи деревья.

Я и Логачев застыли. В чем дело? Что произошло? Что заметил или услышал старик?

Фома Филимонович слез с телеги, взял дарствен­ную централку, подошел к отдельно стоящей березке и, взглянув на ее крону, стал постукивать прикладом о ствол. И только тут я заметил малюсенькую пушистую белку, испуганно метавшуюся в ветвях березы. Так вот кого увидел старик.

Я посмотрел на Логачева. Он улыбнулся. Значит, и он заметил белку.

Неопытная, должно быть вышедшая на свою первую самостоятельную прогулку, она, увидев незнакомое дву­ногое существо, и не знала с перепугу, что делать. Береза стояла на отшибе, перепрыгнуть зверьку некуда, и бел­ка, пометавшись, прижалась к стволу и замерла.

– Спускайся, спускайся, дурочка! – ласково звал ее Фома Филимонович. – Ишь какая крохотулька! Ну, спускайся же, а не то я сам доберусь до тебя.

Только теперь я убедился, что Фома Филимонович ни о чем не знает и никакая опасность нам пока не гро­зит. Я взял Логачева за руку, и мы вышли из засады. Старик тотчас же повернулся к нам лицом.

– О! Кондрат, Миколка! Смотрите! – И Фома Фи­лимонович показал на белку. – Словим? Это Таньке. Она страсть как любит всяких зверюшек. Ну-ка, Миколка, ты половчее меня...

Теперь у меня окончательно рассеялись все сомне­ния. По настроению Фомы Филимоновича было ясно, что в «осином гнезде» не произошло ничего непредви­денного для нас.

Логачев положил на землю автомат и полез на бе­резу. Видя опасность, белка тоже стала взбираться по­выше. Наконец белка достигла самой верхушки. Дальше лезть было некуда. Она дрожала и поглядывала на при­ближавшегося врага.

– Смотри не сорвись, – предупредил я Логачева.

Но все окончилось благополучно, если не считать двух-трех укусов, которыми наградила белка Николая, когда он ее схватил и сунул за пазуху.

Мы разглядывали зверька, погладили его шерстку. И по совету старика Логачев опять спрятал ее за па­зуху.

– Вот девка-то будет рада! Приручит ее... До войны она пару выходила, я ей из лесу принес. Забавные были... – проговорил Фома Филимонович и, сразу пере­менив тему и напустив на себя строгий вид, обратился к нам: – А кому же это зуботычки полагается нада­вать, а? Кто заставил меня понапрасну трясти кости прошлый раз? Над кем мне расправу учинить? Ты? – кивнул он на Логачева.

Тот покачал головой.

– А кто же: Семенка, Мишутка?

Мы молчали. Я не знал, как сообщить Фоме Филимоновичу о смерти Семена. Держать же старика в не­ведении было совершенно невозможно.

И я прямо сказал:

– Семена, Фома Филимонович, уже нет... Семен погиб!..

Что-то дрогнуло в лице старика. Он отступил на шаг и, уставившись на меня, спросил:

– Ты... ты что мелешь, Кондрат?..

Руки Фомы Филимоновича повисли, точно плети, он побледнел и, словно еще не веря тому, что услышал, сказал неверным голосом:

– Как погиб? Почему ты молчишь?

Я коротко рассказал о случившемся.

Фома Филимонович опустился на землю, схватился за голову и заплакал:

– Как сына родного любил!.. Он был ближе серд­цу моему, чем кора дереву... Семенушка, голубчик!.. Закопала Танюшка свое счастье в землю... – бормо­тал он.

Я взял старика за плечи и заставил подняться:

– Мужайся, крепись, Филимоныч. Не тебе одному тяжело – и Тане, и мне, и всем... Что ж теперь пла­кать – поздно!

Фома Филимонович затих, глядя на какую-то точку, и после долгого молчания проговорил:

– Все пройдет, Кондрат... Все стерплю! Дай только опомниться! – Он вдруг сильно затряс головой, как бы стараясь от чего-то освободиться, и сказал жалобным голосом: – Нельзя же так враз – и забыть Семенку... Нельзя!..

– А мы и не забудем! – твердо произнес Логачев. – Никогда не забудем! И фашистам припомним...

Фома Филимонович грустно покачал головой, думая о чем-то своем.

Чтобы рассеять его немного и отвлечь от мыслей о Семене, я сообщил о наших подозрениях и о том, как мы подготовились к этой встрече.

Фома Филимонович сказал:

– Я никого в тот раз не видел. Я пришел, прождал час и ушел... А теперь мне кое-что ясно.

– Что тебе ясно? – насторожился я.

Оказывается, в день гибели Семена со станции на проческу леса ушли двое солдат, прихватив с собой са­мого крупного и злющего кобеля, под кличкой Спрут.

– Они вышли раньше тебя?

– Раньше. Их до Ловлино довезли на машине.

– А зачем они поехали в Ловлино?

Несколько дней назад из райцентра на Опытную станцию приезжал гестаповец и сказал, что около де­ревни Ловлино, в лесу, староста обнаружил зарытый в песок парашют, и коль скоро гестапо не располагало собаками-ищейками, он попросил Гюберта обследовать местность. Гюберт отрядил солдата – проводника овчар­ки, а второго прислало гестапо. Солдаты уехали и не вернулись.

– Ты знал в лицо обоих? – спросил я.

– Одного знал хорошо, второго видел один раз.

Я предложил сходить к кустам, где мы спрятали трупы.

Фома Филимонович без труда узнал в одном про­водника собаки и твердо заявил:

– Это Артур. Он самый...

О приезде гестаповца, обнаружении парашюта и посылке солдат в лес Фоме Филимоновичу рассказал Похитун.

Мы вернулись на полянку. Теперь ясна стала при­чина появления немцев так далеко от «осиного гнезда» и так близко к Полюсу недоступности.

– Что же теперь говорят на станции? – поинтере­совался Логачев.

– Разное плетут, – ответил Фома Филимонович. – Одни говорят, что солдаты заблудились в лесу, другие – что напали на след, а след их завел далеко. Штейн счи­тает, что они отправились в Раковку и хлещут там са­могон. Он обзвонил все окрестные деревни и наказал старостам и полицейским учинить розыск. Да где же теперь искать... – Старик усмехнулся и махнул рукой. Немного погодя он добавил: – Значит, я был здесь, когда все уже свершилось...

– А что случилось, почему ты досрочно пришел? – спросил я.

– На уток готовимся ехать, Кондрат. Вот какое оно дело!

– Когда?

– С субботы на воскресенье.

– В эту субботу?

– Да нет... В будущую. Через девять дней.

– Решили открыть охотничий сезон пораньше? – усмехнулся Логачев.

Старик кивнул головой и заметил:

– Выходит так. Утка еще не везде готова, но ему мало дела до этого. Сказал: «Ищи, чтобы наверняка».

– Нашел? – полюбопытствовал я.

– Есть на примете озерцо... За мной дело не станет. Ну, я и заторопился свидеться. Видишь, Кондрат, как оно оборачивается!.. – Фома Филимонович нахмурился (вид­но, тяжелые мысли опять одолели), помолчал и продол­жал: – Тут, однако можно устроить бал-маскарад. Озерцо-то в самой глухомани, а нас, охотников, будет раз-два – и обчелся! Ты смекаешь, куда я клоню? Одно дело – громить их гнездо. Это – стоящее дело, слов нет! А сцапать майора живьем тоже недурно. А?

Я, как говорят в таких случаях, весь загорелся. Так вот почему Фома Филимонович просил о внеочередной встрече!

– Где это озеро? – спросил я.

– От Селезневки версты четыре будет.

– От Селезневки, говоришь? – переспросил я, бы­стро достал из планшетки карту и разостлал ее на траве.

Да, озеро было обозначено. В двух километрах к во­стоку от него пролегала лесная дорога на железнодо­рожный разъезд.

– Это? – спросил я старика.

– Оно самое, – подтвердил он. – Мы будем доби­раться до него на подводе.

Тысячи мыслей зароились в моей голове. Неожидан­ное обстоятельство облегчало наши планы. Жизнь да­вала нам в руки редкую... редчайшую возможность.

Я не отрывал глаз от карты, вымерил расстояние от озера до Полюса, до Опытной станции и спросил:

– Значит, точно в субботу?

– Это как водится. Как он велел, так и будет.

– А кто поедет с ним?

– Вот этого не скажу. Весной он брал солдат, на двух подводах ездили, а как решит сейчас – не скажу.

– Ты был уже на озере или только собираешься? – спросил я.

– Собираюсь. Во вторник туда поеду. Гюберт велел поразведать все досконально, соорудить там шалашик, скрадки...

– Хм... во вторник... Чудесно! В котором часу ты там будешь?

– Как сейчас, в полдень.

– Договорились! Я тоже подойду.

– Правильно. Так-то лучше! – одобрил Фома Фи­лимонович. – На месте виднее будет, а к тому времени я проведаю, кто поедет с нами. Однако у меня еще есть что рассказать тебе...

И Фома Филимонович сообщил новость, не очень приятную. Вчера его вызвал к себе Штейн и поинтере­совался, куда именно, в какой город выехала его внучка и получает ли Кольчугин от нее какие-либо известия. Старик рассказал, что документы ей дали до Франкфурта-на-Майне, но никаких вестей от нее он не имеет и очень беспокоится. По этому поводу он уже дважды обращался к Гюберту, но тот заверил, что все обой­дется хорошо и со временем выяснится.

Штейн ничего не сказал на это и начал расспраши­вать о сыновьях Фомы Филимоновича: какого они воз­раста, кто по профессии, где работали до войны, с кем водили дружбу, служили ли в армии, почему не оста­лись в городе, а эвакуировались, что он знает о них в данное время и так далее... Выслушав ответы Кольчугина, Штейн заговорил о помещике Эденберге, стал расспрашивать, как жил Эденберг, какое у него было хозяйство, кто работал у него по найму, как часто Кольчугин бывал с ним на охоте.

Фоме Филимоновичу не составило никакого труда ответить на все вопросы Штейна: со слов брата он знал всю подноготную о помещике, сам подолгу живал у бра­та. Но самый факт такого допроса насторожил старика.

– Видать, хочет, злыдень, вывести меня на чистую воду, – заключил Фома Филимонович. – Я уж прики­дываю: не пора ли мне сматывать удочки?

Разумеется, для этого были серьезные основания, но уход Кольчугина со станции именно теперь, когда пред­стояли решающие операции, грозил серьезным ослож­нением, если не срывом дела. Во всяком случае, при­шлось бы решительным образом перестраиваться.

Поэтому я попросил старика:

– Потерпи до субботы!

– А потом?

– Потом ты сможешь плевать на всех, в том числе и на Штейна.

– Что ж, до субботы так до субботы, – согласился Фома Филимонович. – Тебе виднее, Кондрат.

На этом мы закончили беседу, распрощались, и каж­дый отправился своей дорогой.