ЧАСТЬ ВТОРАЯ. С той ночи, как я возвратился на Большую зем­лю, прошло почти четыре месяца

КОНЕЦ «ОСИНОГО ГНЕЗДА»

ГОРЕ

С той ночи, как я возвратился на Большую зем­лю, прошло почти четыре месяца. Зима круто повернула на весну. На смену морозам пришли оттепели. По широким про­сторам, степям и лесам нашей великой страны бродил бодрый весенний ветерок. Реки гото­вились взломать ледяной покров. Нестойкие морозцы держались лишь ночью, и по утрам только местами стек­ленели лужицы, затянутые тоненькой, непрочной коркой льда. Снег, изглоданный и источенный, точно короедом, теплыми ветрами, тяжелел, оседал, становился ноздре­ватым и похожим на слежавшуюся соль. Его поедало солнце, подтачивали туманы. Он еще держался в овра­гах, на откосах дорог, в теневых местах. А под снежной коркой звонко журчали потоки талой воды и пенистыми ручейками текли своим извечным путем. Обнажились пашни, чернели дороги, а кое-где на припеке щетинилась и ласкала глаз молодая травка.

Мой домик стоял в глубине соснового бора, у самого обрыва, на берегу тихой речушки, в пятидесяти минутах езды от Москвы.

Я вспомнил ту снежную ночь, когда, подхваченный потоками ледяного воздуха, я падал сквозь непрогляд­ную муть к белой земле. В памяти еще свежи были под­робности той ночи.

Я помнил, как перехватило дыхание, когда рывком раскрылся парашют, а потом я свалился в мягкий снег и заскользил по снежному склону на дно оврага. Это было между шоссейной дорогой и станцией Горбачево.

Передохнув немного и оглядевшись, я с трудом ска­тал парашют, взвалил его на плечо и выбрался из ов­рага.

Кругом была ночь, снег. Так же, как и на той сто­роне, на вражеском аэродроме, здесь тоскливо выл ве­тер. Ни жилья, ни звездочки, ни огонька... Но теперь все – и ночь, и пурга, и ветер – не казалось таким зло­вещим. Все это пустяки. Ведь я был на своей, на родной земле!

Я пытался сориентироваться, но никак не мог опре­делить, по какую сторону шоссе оказался и где находит­ся станция, на которой меня ждали.

Я бродил по степи добрый час, устал и взмок. Нако­нец ветер донес надрывные и тяжелые звуки работаю­щего мотора. Я прислушался. Звуки то усиливались и казались совсем близкими, то замирали. Я пошел на них и минут через десять – пятнадцать выбрался на шоссе.

Первое, что я увидел, – был гусеничный трактор-тя­гач. Он натруженно тарахтел, поднимаясь на взгорок, волоча за собой огромные сани с цистерной. Я подошел к трактору и, уцепившись за поручни, спросил водителя, куда он едет. Выяснилось, что на станцию Горбачево и что до нее километров семь.

Трактор, несмотря на оглушительный треск мотора, полз очень медленно, и, добираясь на нем, я мог бы за­мерзнуть. Я решил идти пешком и зашагал, оставив трактор позади. Мимо проносились автомашины с поту­шенными фарами. Шоферы лихо вели их в потемках на большой скорости и очень ловко разъезжались при встречах.

Но вот встречный грузовик внезапно мигнул фа­рами, ослепил меня и остановился.

– Эй, товарищ, одну минутку! – раздался голос.

Из кабины вылез приземистый человек в черном по­лушубке и, подсвечивая карманным фонариком, напра­вился ко мне. Подойдя вплотную и осветив меня с ног до головы вместе со скомканным парашютом за спиной, он спросил:

– Кто вы такой?

– Человек...

– Да вы бросьте шутить! Вы не майор Стожаров?

– Ну да, черт возьми!

– Где же вы пропадали?

– Как это понять? – усмехнулся я.

– Давно приземлились?

– Пожалуй, больше часа. Еле выбрался на дорогу,

– Фу ты черт! А мы с ног сбились. Скорее в ма­шину! – И он подхватил мой парашют. – Сторожили вас на станции, кругом все облазили. Замерзли?

– Наоборот. Весь мокрый. Вот в машине, наверное, замерзну.

– Не успеете. Лезьте в кузов. Я бы вас в кабинку посадил, да мне надо дорогу показывать. Машина чу­жая...

Сколько человек было в закрытом брезентом кузове, я в темноте определить не мог. По голосам можно было предположить – не меньше четырех. Я оперся спиной о кабину, а ногами о что-то твердое.

Некоторое время мы ехали по шоссе, затем кузов на­кренился набок, машина перевалила через кювет и за­прыгала на ухабах. Я был в каком-то блаженном со­стоянии.

Вскоре наша машина остановилась и послышалась команда:

– Вылезайте, товарищи!

Спрыгнув на землю, я увидел среди степи одинокий самолет, почти слившийся с белым снегом.

– Быстрее в самолет! – раздался тот же голос. – А то погода час от часу все хуже.

Я поднял голову – с неба опять начала сыпаться мелкая пороша.

Через несколько минут я снова был в воздухе. В са­молете было светло, тепло, уютно. Мягкие кресла по­крыты парусиновыми чехлами. Меня угостили бутербро­дами с ветчиной, горячим чаем из термоса, преотличным «Беломорканалом».

Как быстро все изменилось! Какой-нибудь час назад я сидел во вражеском самолете, бок о бок с оккупан­тами, с гитлеровцами Гюбертом и Рихтером. Час назад мне жал руку матерый диверсант, фашистский волк Гюберт. А сейчас я обменивался рукопожатиями с товарищами, советскими разведчиками. Всегда – и в дет­стве, и в зрелые годы – я увлекался приключенческими книгами, зачитывался романами Жюля Верна, Майн Рида, Луи Буссенара, Фенимора Купера. Я тайно и явно завидовал подвигам смелых патриотов-героев, бор­цов за справедливость и свободу, мечтал о путеше­ствиях и приключениях, но разве мог я думать, что подлинная жизнь бросит меня в такой водоворот борьбы, опасностей, приключений! Разве мог я думать, что стану участником таких необычайных событий!

С самолета я вновь попал в машину, из машины – в горячую ванну, а из ванны – за накрытый стол. Мос­ковская ночь была уже на исходе.

Распоряжался за столом майор Петрунин, тот, кто подобрал меня на шоссе, – широкобровый, скуластый и очень энергичный. Помогал ему маленький лейтенант с пушком на верхней губе, которого все звали Костей. Они были радушны, оказывали мне самое сердечное внимание, проявляли трогательную заботу.

За столом я почувствовал, что меня начинает проби­рать мелкий озноб. Этого только не хватало! Неужели простудился или подхватил грипп? Я высказал свои опасения товарищам. Тотчас же Костя сбегал к квар­тирной хозяйке и возвратился с тремя таблетками каль­цекса.

– Эту утром, – поучал он меня, выкладывая таб­летки на стол, – эту в обед, а эту перед сном. И как рукой все снимет, товарищ майор!

Действительно, все как рукой сняло. По-видимому, озноб был вызван сильной нервной реакцией. Я встал здоровым.

В полдень меня принял полковник Решетов. Я уви­дел то же хмурое, суровое лицо, те же внимательные и как будто сердитые глаза. Он по-прежнему то и дело массировал свою поврежденную левую руку.

Встретил он меня приветливо: вышел из-за стола, обнял, довел до кресла и усадил.

Беседа затянулась часа на три.

Полковника интересовало буквально все, что проис­ходило на Опытной станции. Я восстановил в памяти все события и изложил их последовательно, день за днем, перечислил всех обитателей станции, дал им ха­рактеристику, а затем отвечал на бесчисленные вопросы полковника.

– Вы уверены, что Габиш полковник? – спросил он.

– Конечно. Я видел его в форме полковника, и об­ращаются к нему все как к полковнику.

– Значит, русским языком он владеет сносно?

– Вразумительно. Может обходиться без перевод­чика.

– А Гюберт?

– Хорошо. Так же, как и своим, только с акцентом.

Полковник Решетов вставал, прохаживался по каби­нету, вертел карандаш между пальцами, вглядывался в карту, висевшую на стене, и снова усаживался против меня в кресле. Он все время был в движении, в мыслях и ставил всё новые вопросы.

– Значит, гауптман Гюберт – заядлый охотник?– спросил он.

Я подтвердил.

– Это интересно. Очень интересно! А кто из них – Габиш или Гюберт – посоветовал вам заинтересовать Саврасова деньгами?

Я ответил, что Гюберт.

– А как отнесся к этому Габиш?

– Он рассмеялся и сказал, что «это есть умно»!

– А какую цель преследовали вы, давая указание Кольчугину закрепиться на Опытной станции?

Я пояснил. Фома Филимонович, став необходимым спутником гауптмана в охоте, сможет упрочить свое по­ложение и информировать Криворученко обо всем, что происходит на Опытной станции.

– Разве я поступил не так? – спросил я.

– Вы поступили совершенно правильно! – успокоил меня полковник. – Кольчугин, говорите, человек вполне надежный?

– Да. За него я могу поручиться.

– Ну хорошо, – сказал Решетов. – На сегодня до­вольно. Я полагаю, что пора послать гауптману Гюберту такую телеграмму... Пишите. – Он подал мне блокнот и карандаш. – «Саврасов месяц назад арестован при­своение крупных денежных сумм и подделку отчетных документов осужден десять лет». Как вы находите?

– Пилюля для них неожиданная и горькая...

– Что поделать, – усмехнулся Решетов. – Все рав­но придется глотать. Раз он так любит деньги... Не меньше, чем вы. – Мы рассмеялись. – Вы не кладите карандаш, пишите дальше: «Брызгалов из больницы вы­писался, веду розыски. Сообщите, как поступить радиостанцией». Вот так. Теперь всё.

– Когда отправить эту телеграмму?

– Дней через десять – двенадцать после того, как вы уведомите Гюберта, что прибыли благополучно.

– Понимаю.

Полковник взял из моих рук блокнот, перечитал те­леграмму вслух и заметил:

– Пожалуй, так будет правильно. Вы дали Савра­сову телеграмму, а вам ответили, что его нет. Вы вы­ехали или вылетели на место и разузнали все подроб­ности. Времени вполне достаточно. Все коротко и пре­дельно ясно. Для порядка порадуйте их кое-какой ин­формацией. Ну, а этих ваших новых «друзей», шесте­рых железнодорожников, мы постараемся сегодня же устроить... О них можно будет сообщить дополнительно и по-разному. Все это мы обсудим. Кстати, вы хорошо запомнили фамилии, имена, пароли, не перепутали?

– Надеюсь, что нет... А Константина вы видели?

– А как же! Он сидел в этом же кресле, в котором сидите вы.

– Интересно, какое впечатление произвел он на вас?

– Как вам сказать... – Решетов на мгновение заду­мался. – Во всяком случае, человек решительный и пре­данный. Ведь он очень много перенес, много выстрадал и не согнулся. Ну и дал же он вам аттестацию!..

– Я думаю...

– Когда я назвал Константину имена Отто Бунка, Гюберта, Похитуна и прочих гадов из этого гнезда и со­общил, что пилот, который его вез, – уцелел, парень за­думался.

– То есть? – поинтересовался я.

– Задумался и сказал: «Вот оно что... Значит, кто-то вас информировал? Понятно! Вопросов я вам, то­варищ полковник, задавать не буду, так как знаю, что вы мне на них не ответите, но теперь мне кое-что ясно. Придется произвести переоценку некоторых фигур». С уверенностью он, конечно, ничего сказать не может...

Мы помолчали. Полковник искоса поглядывал то на меня, то на свою руку, затем встал и спросил:

– Вы хотели бы повидаться с женой?

Ну что я мог ответить? Конечно, хотел бы, но пока идет война, это, вероятно, невозможно. Я так и сказал.

– Невозможного ничего нет, – объявил Решетов. – Так вот... Завтра возьмите мою машину и съездите в Л., на аэродром. И встретите жену. Самолет должен прилететь к шестнадцати часам...

Кажется, я изменился в лице.

– Завтра? – растерянно, глупо улыбаясь, переспро­сил я.

– Да, да. Ее по нашему вызову отпустили на пять суток. Ведь она работает в госпитале. Мы подумали с Фирсановым и решили, что, чем вам ехать туда, лучше ее сюда вызвать. Тем более что вы с самого начала войны не виделись. Да и вообще ей надо немного... – Что «немного», полковник не договорил, а сделал неоп­ределенный жест рукой. – Идите отдыхайте!

Я скатился с седьмого этажа, не чувствуя ступенек, и пришел в себя лишь на морозном воздухе.

Значит, Маша работает в госпитале? А как же до­чурка, как Танечка? Возьмет ее Маша с собой? А по­чему бы и нет? Таньке сейчас... Я подсчитал... Да, ей сейчас уже четыре года и восемь месяцев. Конечно, они прилетят вместе.

Но прилетела одна Маша.

Я сразу заметил ее среди пассажиров, вышедших из самолета, и бросился навстречу. Она была меньше всех, в своей старенькой беличьей шубке, с маленьким чемо­даном в руке. Она стояла и искала меня глазами, а уви­дев, пошла быстро, ровными, мелкими шажками, такой знакомой и родной походкой. Но не дойдя до меня шага два, она остановилась, прижала руку к груди и как-то странно посмотрела на меня. Я подумал, что ей стало плохо, только не мог догадаться отчего. Потом она улыбнулась. Улыбнулась тихой улыбкой, как улы­баются лишь тяжело больные или чем-то потрясенные люди.

Я схватил ее, обнял, прижал к груди, заглянул в глаза. Она опять улыбалась, а из глаз ее градом кати­лись слезы.

– Машенька! Что с тобой? – Я расцеловал ее в теплые щеки, в глаза, в губы. – Я же тут, с тобой!.. Успокойся.

Но она все плакала и только через минуту, тяжело вздохнув, проговорила:

– Нет у нас больше Таньки, Кондрат!..

У меня сжало горло. Я почувствовал смертельную усталость и слабость во всем теле. Все вокруг стало чужим и безразличным. Потом, боясь, что мужество со­всем покинет меня, я взял Машу под руку и повел сам не знаю куда.

Мы медленно шли по расчищенной от снега, асфаль­тированной дорожке, и Маша тихо, как бы опасаясь, что кто-то услышит про наше горе, рассказывала, как все случилось.

Это произошло еще в августе сорок первого года, ко­гда эшелоны с эвакуированными пробивались в глубь страны, на восток. В ночь на 26 августа на поезд на­летели фашистские бомбардировщики... Осколок убил девочку мгновенно, она даже не проснулась. В Машу угодило два осколка. Она выжила. Ее увезли в один из уральских военных госпиталей, а когда встала на ноги, осталась там работать. Меня убивать страшной вестью не хотела. Она знала, что я занят. Оказывается, Фир­санов переписывался с нею. И как знать, плохо или хорошо она поступила, утаив от меня смерть дочери...

Маша умолкла и молчала до самой квартиры. И я молчал. И думал. Много горя выпало на долю Маши. На шестой день войны погиб ее старший брат – коман­дир артиллерийского полка. Месяцем позднее разбился второй брат, летчик-испытатель. А теперь Таня...

Я знал, что у каждого человека, рано или поздно, бывает своя невозвратимая утрата. У Маши уж слиш­ком много!

Итак, произошло это в ночь на 26 августа сорок пер­вого года. Эту дату я не забуду. И врагам ее припомню. Сделаю все, что в моих силах!..

Когда пять суток спустя я провожал Машу в обрат­ный путь, она сказал:

– Кондрат... В степи, недалеко от станции Выгоничи, есть маленький холмик. Я обложила его камнем... Четырнадцать шагов от выходной стрелки железнодо­рожного пути, став спиной к водокачке – строго вправо. Семь шагов от березы-двойняшки. Она одна растет там... Я все вымерила своими шагами... Там лежит Таня. Если тебе придется...

– Хорошо, хорошо! – прервал я ее. – Я все понял...

Шесть дней спустя, в ночь на воскресенье, меня раз­будил телефонный звонок.

Рассвирепев, я вскочил, схватил трубку и крикнул:

– Какого дьявола вам надо?!

– Вас, майор, именно вас! Впрочем, кто у телефона?

– Майор Стожаров.

– Порядок! Говорит Петрунин. Неужели вы так крепко спите? Я барабаню с полчаса. Скажите, вы пра­вительственные награды имеете?

– Не заработал еще. Что за пустяшные вопросы среди ночи?

– Считайте, что имеете. Михаил Иванович Калинин подписал Указ о награждении вас орденом Красного Знамени, Криворученко и радиста Ветрова – орденами Красной Звезды, а Кольчугина – медалью «За боевые заслуги». Ясно?

Я ничего не ответил – не нашелся. И принял это со­общение довольно равнодушно. Еще слишком сильна была боль, от которой я не мог оправиться. Все думал о Тане. Не хотел думать, глушил в себе мысли, но... ни­чего не получалось. А тут...

– Вот и всё, – подвел итог майор Петрунин. – И прошу учесть, что я первый вас поздравил.

– Учту, – угрюмо бросил я.

Через несколько дней мне приказали вылететь к под­полковнику Фирсанову. Я быстро с радостью собрался. Горестные мысли и щемящая печаль уступят место уде­сятеренной ненависти к врагу. Скорее к новым делам, к беспощадной борьбе.

Теперь все эти дни в прошлом. Теперь это воспоми­нания. Они приходят непрошено, и от них никуда не уйдешь.