Один в лесу

Все слышали такие странные клички, как «тихоход», «огородник», «этажерка», «примус», «утенок», «король воздуха». В этих словечках заложены любовь и юмор, теплота и дружеская фронтовая шутка. Так окрестили в годы войны замечательный нехитрый самолетик У-2, завоевавший славу смелого соколенка и приумножив­ший заслуги нашей боевой авиации.

Это он во мраке ночи незаметно, тихо появлялся над тщательно замаскированными вражескими объектами и подвешивал огненные «люстры» – ориентиры и свое­образные светофоры для своих старших братьев-бом­бардировщиков. Это он в погоду и непогоду, зимой и летом, весной и осенью скрытно подкрадывался к перед­нему краю противника и добросовестно обрабатывал его гранатами, сам оставаясь неуязвимым. Это он подвозил к передовой, в дивизионные санбаты, драгоцен­ную человеческую кровь, возвращавшую жизнь тысячам бойцов, и доставлял в безопасный тыл тяжелораненых, которым требовалась немедленная и сложная операция. Это он развозил по всему необъятному фронту, от Чер­ного моря до Ледовитого океана, офицеров связи с при­казами и планами, которые нельзя было доверить ни коду, ни шифру, ни телеграфу, ни телефону, ни радио, – сокровенные замыслы и предначертания советского командования. Это он первым опустился на Малую зем­лю, к народным мстителям – доблестным партизанам, и связал их с Большой землей.

«Рус фанер» – с презрением и издевкой отзывались о нем в первые дни войны гитлеровцы. Но когда они по­знакомились с ним вплотную, когда он стал отбивать у них аппетит и превращать спасительную ночь в яр­кий и беспощадный день, они начали называть его не иначе, как «стоячая смерть».

Я питал большую любовь к этой маленькой и удоб­ной, нетребовательной и выносливой, безотказной и ма­невренной машине. Она оказала мне при полетах в тылы врага много неоценимых услуг. Я предпочитал ее любой другой машине. Но, признаюсь честно, когда в эту ночь повис в ней над линией фронта, то особого удовольствия не испытывал.

Подо мной внизу кипел тяжелый бой, разгоревшийся с вечера. Басовито ухали дальнобойные пушки, и разры­вы снарядов угадывались по взметавшимся вверх язы­кам пламени, взлетали ракеты, освещая все вокруг мерт­венным светом, огненный пунктир трассирующих пуль чертил воздух, что-то горело, и огонь метался из стороны в сторону.

Попав под многослойный зенитный огонь, «утенок» жалко вздрагивал всем своим хрупким телом. На ниж­них плоскостях появились пробоины. Но он, словно пре­исполненный презрения к смерти, упорно полз через ли­нию фронта.

Нас спасало лишь то, что немцы били наугад, так как после первого выстрела летчик почти совсем сбро­сил газ, и мы плыли бесшумно. Но зато мы теряли вы­соту и снижались.

Я вздохнул облегченно не тогда, когда огонь, пре­следовавший нас, остался позади, а когда снова услышал мотор, заработавший на полных оборотах. Значит, все обошлось и на этот раз. И на этот раз «утенок» оправдал себя.

Потянулась территория, захваченная противником. Летчик внес поправку в куре, взял правее, и спустя не­которое время я увидел внизу сигналы Криворученко. Пять костров, выложенных в форме конверта, показа­лись мне маленькими светящимися точками. Самолет шел на них, сделал разворот, и мне подали сигнал.

Я удачно сбросил мешок с грузом, а сам немножко замешкался. Я зацепился лямками за что-то в кабине и прыгнул на несколько секунд позднее, чем следовало. И эти несколько секунд обошлись мне очень дорого.

Выбираясь на плоскость, я подумал, что и этот оче­редной прыжок дается мне как первый в жизни, потом ступил в пустоту и провалился.

Когда я опускался, сигнальные огни появлялись то позади, то впереди меня и, как казалось, разгорались все ярче и ярче. Я следил за ними, но с каждой секун­дой убеждался, что меня относит в сторону. И вдруг я обнаружил, что спускаюсь не на землю, а на воду. Было это озеро, болото или пруд – я не успел определить, Зеркальная водная поверхность отчетливо рисовалась на густо-черном фоне леса, в воде мерцали отражен­ные звезды. В моем распоряжении оставались считанные секунды. Раздумывать и гадать было некогда. Ясно, что, если я опущусь на воду, не освободившись от пара­шюта, меня накроет, я запутаюсь в стропах и, конечно, не выплыву. Когда до воды оставалось несколько мет­ров, я отстегнул лямки и камнем полетел вниз.

Я нырнул удачно и довольно глубоко, но дна не до­стал. На поверхность выбрался с трудом: движения связывал вещевой мешок. От сапог я освободился так же решительно, как от парашюта. Затем, не сбросив за­плечного мешка, я стал медленно подгребать к берегу. Вскоре ноги мои коснулись дна, я попробовал встать, но тотчас погрузился до колен в липкую и густую жижу. Меня охватил естественный в таких случаях страх. Я ре­шил, что попал в одну из зыбких трясин, из которых спастись можно лишь чудом. Кое-как высвободив ноги, я поплыл как можно быстрее и наконец ощутил под ногами более или менее твердую почву. Передохнул. От напряжения меня мутило, в висках стучали молотки. Сердце колотилось часто и гулко.

До берега оставалось еще шагов восемь – десять.

С исколотыми об осоку и изрезанными в кровь бо­сыми ногами я наконец на четвереньках выбрался на кочковатый, сырой берег и растянулся пластом.

Мокрый, не чувствуя от усталости холода, я проле­жал неподвижно минут пятнадцать. Затем встал, при­слушался, осмотрелся. Где-то далеко-далеко ворчала артиллерийская канонада, а здесь вокруг меня стояла глухая тишина. Лишь болото, из которого я выбрался, тяжело вздыхало, булькало, чмокало, как огромное чу­довище, – это вода заливала мои глубокие следы в или­стом дне.

Только теперь я почувствовал, что начинаю коченеть: зубы лихорадочно застучали, озноб охватил все тело. Я хотел сразу бежать в лес, чтобы согреться, но вспом­нил о парашюте: нельзя бросить его на болоте, надо спрятать. Ночью этого не сделаешь, придется ждать утра...

Да и куда бежать? Прыгнув с опозданием, я перед приземлением не мог засечь сигнала, а в болоте окон­чательно потерял ориентировку. В каком направлении надо идти, где искать Криворученко и его ребят? До рассвета оставалось часа два – срок небольшой, но у меня зуб на зуб не попадал, всего трясло. И все-таки надо что-то предпринимать.

Прежде всего я выбрался на сухое место, снял с себя одежду, белье, выжал то и другое и снова натянул на себя. Теплее не стало. Озноб усиливался. Я отхлеб­нул из фляги, закрепленной на поясе, и это ненадолго согрело меня.

Можно бы развести огонь, обсушиться и обогреться, благо зажигалка моя работала, но нет, нельзя: неизве­стно, где я находился, неизвестно, кого мог бы привлечь мой костер.

Я прыгал на месте, делал коротенькие пробежки, приседал, согревал себя этим на короткое время и вновь мерз.

Потом я забрался в густой молодой ельник. Мне ка­залось, что в нем, укрытый от промозглого дыхания бо­лота, я согреюсь. Из ельника меня выжила мошкара. Она гудела, наседала, липла к лицу, рукам, мокрой одежде и жалила беспощадно. Я опять выбрался на чистое место и принялся плясать. Тьма постепенно ре­дела. Никогда розовеющее на востоке небо не прино­сило мне такой радости. Я прыгал, бегал, ждал, считал секунды. Я видел, как меркли звезды, но мне казалось, что они гаснут слишком медленно и слишком уж долго и ярко горят на западе.

Я успокоил себя мыслью, что ребята, конечно, ищут меня, возможно, что бродят где-нибудь вблизи и не ре­шаются окликнуть.

Я хотел было подать голос, но не рискнул. В тылу врага опасность подстерегает на каждом шагу. Могло быть и так, что невдалеке проходит дорога, что появле­ние самолета замечено врагом и меня уже ищут.

Небо бледнело. Я различил на руке циферблат ча­сов с замершими стрелками, гряду леса, очертания бо­лота и, наконец, увидел свой парашют. Он белел посе­редине болота, окруженный чашеобразными цветами кувшинок.

Когда солнце показалось над вершинами осин, я ре­шился: снял с себя влажную одежду и бросился в тем­но-зеленую воду. Сразу стало теплее.

Парашют дался мне с большим трудом. Я долго ба­рахтался в болоте, пока наконец не выволок его на сушу.

Я спрятал парашют под трухлявый пень, уселся на солнышко и принялся развязывать вещевой мешок. Вы­тряхнув на землю его содержимое, я грустно покачал головой: все пропало! Сахар, соль, шоколад, табак, сухари – все превратилось в месиво, облепившее белье. Единственное, что было годно к употреблению, – это две банки рыбных консервов и десяток папирос, хра­нившихся в металлической коробочке.

Я решил поесть. Но перочинный нож, уже второй за войну, подаренный мне Костей Воронковым, видимо, выпал из кармана при прыжке. Я пустил в ход все, что можно: поясную пряжку с острым штырем, пряжки от парашютных лямок, острые сучки – и кое-как, изодрав в кровь пальцы, исковеркав банку, добрался до кон­сервов.

Солнце пригревало все сильнее. Я не стал дожи­даться, пока моя одежда высохнет, и оделся. Я был уве­рен, что на мне она просохнет быстрее.

Спрятав в заплечный мешок оставшуюся единствен­ную банку консервов, флягу со спиртом и пару белья, я решил, не углубляясь в лес, обойти вокруг болота. Мне казалось, что где-то на этом маршруте я натолк­нусь на друзей, а если и не на них, то на следы костров, которые они жгли. По моим расчетам, сигнальные костры отстояли от болота недалеко, я лишь не знал, в какой стороне. А что друзья, разыскивая меня, так или иначе возвратятся к месту, где раскладывали костры, я ни на минуту не сомневался.

Я закурил, двинулся в путь и, ощутив во рту не­приятную горечь, бросил папиросу. Это был верный, знакомый признак: при малейшем повышении темпера­туры я не мог курить.

Пройдя немного, я почувствовал, что во рту пере­сохло, руки стали влажными, а на лбу выступила испа­рина. Обеспокоенный, я прибавил шагу.

Осиновый лес, окружавший болото, был угрюм и мрачен. Лишь кое-где проглядывали атласно-белые ство­лы берез. Воздух здесь был сырой, полный испарений, затхлый.

Я обошел часть болота, вдававшуюся острым кли­ном в лес, и ощутил неимоверную усталость. Все тело горело, суставы ныли, в ушах стоял звон.

Поляны, где ночью горели костры, я не обнаружил, а поэтому решил отдалиться от болота и немного углу­биться в лес. Осины отступали. На смену им пошли ели, березы, дубки; лес стал веселее и приветливее.

Пройдя с километр, я вышел наконец на неболь­шую, поросшую сочной травой и папоротником полянку. Меня мутило и покачивало от усталости. Надо было передохнуть. Положив на траву свернутый вещевой ме­шок, я прилег, и перед глазами поплыли круги – белые, желтые, синие.

Мне казалось, что стоит только закрыть глаза, уснуть, и я больше не поднимусь. Чудилось, что я уже утратил ясность сознания и воспринимаю окружающее сквозь какой-то горячечный туман. Я решил проверить себя, приподнялся, сел и посмотрел на стену леса. Нет, сознание мое еще не помутилось: я отличил березу от ели, ель от сосны, сосну от жидкой осины.

Над моей головой промчалось что-то, со свистом рассекая воздух. Я быстро повернулся и увидел стаю уток, удалявшуюся «уголком».

Я прислушался к лесным звукам: что-то трещит. Ко­нечно, это коростель, а вот – перестук дятла. Я разли­чил «позывные» кукушки, квохтанье дрозда, заливчатый голос иволги, теньканье синицы.

Но жар усиливался. Для того чтобы в этом убе­диться, мне не надо было градусника.

Я вновь прилег, уставившись глазами в безмятежно спокойное и чистое небо, какое бывает в эту пору лета.

Вокруг меня недружно, вразнобой и монотонно стре­котали кузнечики, над головой неприятно гудел мохна­тый шмель. Когда я прищуривал глаза, шмель превра­щался в самолет, круживший надо мной низко-низко.

«Надо уснуть. Усни! – подсказывал мне внутренний голос. – Ведь ты не спал ни в прошлую, ни в позапрош­лую ночь. Усни, и тебе сразу станет легче».

Я внял этому голосу, закрыл глаза, и на меня сразу навалились какие-то огромные мягкие глыбы. Одна, другая, третья... Стало трудно дышать. Но нет, сда­ваться нельзя! Если болезнь меня одолеет, свалит с ног здесь, в лесу, – я, конечно, погибну. И кто знает, оты­щут ли даже мое тело.

Я встал и, шатаясь, побрел обратно к болоту. Мо­жет, там ищет меня Криворученко?

Я брел, словно опоенный ядом, неровной, шаткой по­ходкой.

Вдруг передо мной открылась новая поляна. Где же болото? Я остановился, пораженный: значит, заблу­дился, шел не в ту сторону... Меня охватило отчаяние, я хотел крикнуть и, если память мне не изменяет, ка­жется, крикнул, но звука своего голоса не услышал.

Вдруг перед моим горячечным взором возникла дряхлая-предряхлая избенка. Я впился в нее глазами. Завешанная прозрачной дымкой тумана, она стояла на самом конце поляны, точно выхваченная из сказки, похожая на театральную декорацию.

Качаясь, я двинулся к избушке. Но не дошел до нее, упал.

А сознание твердило: «Нет, нет... Только не здесь... Вставай! Иди!»

До избушки оставалось каких-нибудь полсотни ша­гов. Собственно, это была не избушка, а полусгнивший, покосившийся сруб, с провалившейся кровлей, оброс­ший мхом, точно плющом.

Я полз, тяжело дыша, по поросшей голубикой по­ляне и видел только сруб – и ничего больше. Дверей в нем не было, вместо них зияла черная квадратная дыра. Возле сруба заметил маленький островок широкопёрой ржи-падалицы, бог весть кем и когда занесен­ной сюда.

Я перелез через трухлявый порог и вытянулся на неровном, устланном горбылем полу. Так ничком, не шелохнувшись, я пролежал несколько минут. Потом перевернулся на спину и уставился глазами в черный, прокопченный потолок. Бугристый, весь в трещинах и дырах, он угрожающе нависал надо мной. Я смотрел, не мигая, боясь сомкнуть, веки; слезы бежали из глаз, катились по щекам, и я не смахивал их. Все стало без­различно. Слух автоматически уловил кваканье лягу­шек, и я подумал, что где-то близко вода, возможно – болото. Это была последняя мысль. Сознание оборвалось.

36. «ПОЛЮС НЕДОСТУПНОСТИ»

Я очнулся в полдень, на открытом воздухе. Я лежал на земле, между березами, осыпанный солнечными брызгами. Наверху с легким шелестом трепетали листья.

Где я? Куда попал?

Опустив глаза, я увидел большое болото и опушку леса за ним.

Лежал я на ворохе душистой хвои, застланной сверху сухим сеном. Подо мной и на мне были серые немецкие шинели. Один вид их заставил меня вздрог­нуть и вызвал вереницу страшных догадок.

Тело уже не болело. Я ощущал, если можно так сказать, приятную слабость. Я приподнялся на локте, чуть повернул голову вправо и едва сдержал крик ра­дости: почти у моего изголовья, свернувшись клубоч­ком, спала Таня Кольчугина. На ней была темная юбка, армейская гимнастерка и легкие, из опойки, сапожки. Тугую темно-русую косу, перекинутую на грудь, Таня держала в руке.

Я облегченно вздохнул и снова лег. Я и не старался понять, как очутился здесь, среди своих. И вообще, ка­жется, в тот момент у меня не было никаких мыслей. Отдавшись ощущению покоя, я бездумно лежал с от­крытыми глазами. Я очнулся в каком-то новом, праздничном мире. Мне было очень хорошо. Сквозь ветви небо казалось необыкновенно чистым и голубым. На болоте что-то промышляли длинноногие кулики, бро­дившие по берегу с писком и пересвистыванием. Зо­лотокрылый дятел, усевшийся на суку, спугнул синюю сойку. Я ощущал аромат земли, леса и трав, нагретых солнцем. Слышал тихое дыхание Тани, жужжание на­секомых, крики уже оперившихся, но еще не подняв­шихся на крыло молодых уток.

Я заснул, опять проснулся, снова заснул. Проснув­шись не знаю уж в который раз, я увидел возле себя высокого, крепкого парня. Он стоял ко мне вполоборота и исследовал в бинокль небо. Там, в облаках, гудел, точно комар, самолет. По звуку я сразу определил, что это «мессершмитт».

Я не знал в лицо троих из группы Криворученко: Ветрова, Березкина и Логачева. Кто же этот парень? Сильная грудь физкультурника распирает гимнастерку, фигура ладная, силищей так и дышит. Наверное, это Логачев, о котором я был наслышан от Тани и Фомы Филимоновича. На парне была летняя армейская фор­ма, новая, – вероятно, из мешка, сброшенного на грузо­вом парашюте.

«Конечно, это Логачев», – окончательно решил я и окликнул парня:

– Товарищ Логачев!

Нет, он не вздрогнул от неожиданности, хотя мгно­венно обернулся в мою сторону. Я увидел белозубую улыбку на крупном, открытом и приветливом лице.

Шагнув ко мне и наклонившись, он проговорил:

– Правильно, товарищ майор, я – Логачев. Наконец-то вы пришли в себя!

Я попытался опереться на локоть, но он мягко, но настойчиво потребовал:

– Лежите! Лежите спокойно!

– А вы разве доктор? – усмехнулся я.

– Не доктор, но в отряде кое-чему научился, вся­ких больных повидал.

– Вот как?.. И сколько же мне лежать?

– Хотя бы сегодня. Ведь вы только очнулись. Нельзя же так, сразу.

– Хорошо, – согласился я. – А где остальные?

– Криворученко и Березкин в разведке, а Таня и Сергей здесь. Я сейчас позову их. Только вы, пожалуй­ста, не вставайте, а то мне нагорит.

Логачев сделал несколько шагов, и мне показалось, будто он провалился сквозь землю. Он непостижимо исчез из моих глаз. Не успел я удивиться, как все объ­яснилось. Послышались голоса. И на том месте, где исчез Логачев, на уровне земли появилась сначала го­лова Тани, затем ее плечи и наконец вся Таня. За нею из-под земли выбрался небольшого роста паренек, ви­димо радист Ветров, и наконец Логачев. Оказывается, впереди был обрыв, и, лежа, я не мог видеть его.

Первой подбежала Таня:

– Кондратий Филиппович! Ожили! – Она опусти­лась возле меня, поцеловала в заросшую многодневной щетиной щеку, смутилась, начала поправлять постель, на которой я лежал.

– Тише ты, тише... – наставительно и серьезно про­говорил подошедший хлопец, в котором я без труда признал радиста Сергея Ветрова. – Здравствуйте, това­рищ майор! – Он подал руку и назвал себя.

Голос у него был басовитый, а может быть, он на­рочно старался так говорить. Хотя на нем было все, что положено разведчику в тылу врага: на шее автомат, на поясном ремне пистолет в кобуре, компас, финский нож, обоймы к автомату в парусиновых чехлах и через плечо на тоненьком ремешке кожаная потертая планшетка, – ничего героического его вид не являл. Ростом он был на самом деле с винтовку. Большие глаза, тонкая девичья шея. Из-под короткого ежика выступал маль­чишеский выпуклый лоб, курносое лицо густо усыпано веснушками.

«Какой же ты малец!» – чуть не рассмеялся я, глядя на него.

Держал себя Ветров с подчеркнутой важностью: он хмурился, на переносице собирались от сосредоточен­ности морщинки, светлые глаза посматривали с напуск­ной суровостью.

Логачев и Таня расположились на траве, по обе стороны от меня, а Ветров опустился на корточки в ногах.

Оказывается, ребята отыскали меня лишь на третьи сутки после прыжка, но не в избушке, а на поляне, ря­дом с вещевым мешком.

– Мы трое суток сряду, не смыкая глаз, искали вас днем и ночью, – рассказывал Логачев. – И чего только не передумали...

– Я нашел ваш вещевой мешок с банкой консервов и флягой в первый же день, вечером, на поляне, – вста­вил Сережа Ветров.

– Верно, – подтвердила Таня. – И мы решили не брать мешок, а установить возле него дежурство. Семен был уверен, что вы придете к мешку, и он оказался прав. Пока все искали вас, Березкий и Ветров дежурили поочередно возле мешка. А на третьи сутки, рано утром, в дежурство Сережи Ветрова вы и сами заявились. – Таня озорно улыбнулась и добавила: – Ветров здорово испугался вас...

Сережа возмущенно тряхнул головой.

– Ничего удивительного! – сказал он. – Тут кто хо­чешь испугается. Вид у вас был такой!.. Вы шли, па­дали, поднимались, кричали что-то в бреду, а когда я связал вас и уложил, городили такое, что у меня во­лосы дыбом поднимались.

– А у тебя и волос-то нет, – деловито поправил Логачев. – Ты стриженый.

Все рассмеялись. Сережа шмыгнул носом, нахму­рился. Он сидел, обхватив руками колени, и покачи­вался из стороны в сторону.

– Что же со мной стряслось? – поинтересовался я.

Отвечал Логачев:

– По всей видимости, горячка.

– Сколько времени прошло с той ночи?

– Семь суток, – сказала Таня.

Я ахнул. Шутка сказать: семь суток, и я ничего не помню! Абсолютно ничего! Потом друзья рассказали мне все подробно.

До лагеря ребята несли меня на руках, пять кило­метров... Клали мне на голову и сердце холодные ком­прессы, пичкали разными снадобьями из неприкосновенного запаса, ночью держали в землянке, а на день вы­носили на воздух.

– А если бы Сережа не нашел ваш мешок, – ска­зал Логачев, – было бы плохо. Ведь мы искали вас со­всем в другой стороне.

Мы проболтали до самого вечера. Собственно, го­ворили ребята, а я больше слушал. Уже в сумерки в лагерь вернулись Криворученко и Березкин.

Встреча с Семеном была бурной и радостной. Он расцеловал меня и тут же предложил побрить. Я не возражал.

Познакомился я и с пятым участником группы – Березкиным. Он мне пришелся по душе. Небольшого роста, худощавый, подвижный, в кепке с залихватски заломленным козырьком, с темным лицом и наголо остриженной головой, он походил на цыгана. Чувство­валось, что он подвижен как ртуть, очень энергичен и не может сидеть без дела. Пока шли бритье и беседа, в которой мы вновь и вновь возвращались к недавним событиям, Березкин нашел себе работу. Остро отточен­ным перочинным ножом он искусно выстрогал и тща­тельно отделал две узенькие дощечки, сложил их вме­сте, обтянул брезентом и, достав из кепки иголку с суровой ниткой, обшил. Получились прекрасные ножны для охотничьего ножа, которые он тут же и вручил Ло­гачеву.

Из рассказов ребят выяснилось, что, если бы Фоме Филимоновичу не удалось закрепиться около гауптмана Гюберта в качестве егеря, друзья несомненно потеряли бы «осиное гнездо» из виду.

Никто, кроме Гюберта и его нового помощника Штейна, не знал, куда будет перебазирована Опытная станция. Не знал даже Похитун. Но старик Кольчугин спас положение. Он отправился со станцией на новое место, обосновался там и немного спустя отпросился на пять дней в отпуск домой. Через Березкина он сооб­щил Логачеву о новом местонахождении Опытной станции.

Я очень обрадовался, узнав, что через четыре дня Фома Филимонович обещал сам пожаловать на Полюс недоступности. Обрадовался, а потом встревожился.

– Это не опасно? – спросил я.

– Да нет, – успокоил меня Криворученко. – Мы не злоупотребляем этим. Он придет второй раз, а обычно мы встречаемся в лесу. Гюберт отпускает его по раз­ным охотничьим делам. То он тетеревиные тока оты­скивает, то утиные выводки, то скрадки оборудует, шалаши всякие строит. Да и осторожен Фома Филимоно­вич. В лесу его черта с два найдешь, а он любого увидит...

Через два дня я впервые встал и сделал небольшую прогулку. Я очень ослаб, похудел, но ко мне вернулся прежний аппетит, и дело быстро шло на поправку.

За эти дни я лучше узнал Логачева, Березкина и Ветрова. Это были верные, надежные люди, отлично подготовленные. С Сережей Ветровым мы откровенно побеседовали как-то вечерком, в его дежурство. Он был очень смешлив, но изо всех сил старался не смеяться. Сережа сдерживал себя, когда речь шла о смешном; на его крутой, выпуклый лоб набегали тоненькие, как паутина, морщинки. Видно было, что он изо всех сил ста­рался выглядеть солиднее и старше своих семнадца­ти лет.

Он рассказал о себе. Его отец и старший брат вое­вали на фронте: отец – комбатом, брат – командиром орудийного расчета. Мать и сестра живут в Москве, обе работают.

Сережа поделился со мной своими жизненными планами. Он стал радистом, потому что с детства увле­кался радио и твердо решил посвятить себя этому делу. Он будет изобретать, экспериментировать, и о нем еще услышат. Он не прочь и попутешествовать. Напри­мер, он собирается побывать на Южном полюсе и гово­рит об этом так уверенно, как будто все зависит только от него.

Десятилетку Сережа не окончил – помешала война, но после войны обязательно закончит, а потом соби­рается учиться на радиофакультете.

Криворученко говорил о Ветрове очень тепло. Он еще в бытность мою на Опытной станции расхваливал радиста, а сейчас души в нем не чаял. Сережа за все время не сорвал ни одного сеанса, не перепутал ни од­ной радиограммы, ухитрялся вести прием и передачи даже в походе, когда группа меняла место стоянки.

А Березкин слыл мастером на все руки. Все ребята курили из мундштуков, сделанных Березкиным. Он чи­нил оружие, правил бритвы, плел корзины для ловли рыбы, ремонтировал зажигалки и карманные фонарики. Взяв в руки какой-нибудь предмет, он сразу начинал соображать и прикидывать, что полезное можно из него сделать. Все, что попадалось ему на глаза, превраща­лось в строительный материал. В сумке из-под противо­газа у Березкина хранились напильники, буравчики, стамеска, шило, металлическая линейка, клещи, плоскогубцы, два ножовочных полотна, оселки, сапожные но­жи, иглы.

После купания в болоте я думал, что навсегда ли­шился часов. Я уже хотел их выкинуть. Но Березкин не позволил: полдня ковырялся в них и вернул. Часы, к моему удивлению, бодро тикали, отставали лишь на одну минуту в сутки от Сережиного хронометра.