Похитун недоволен соперником

Ровно через сутки охотники неожиданно вернулись. Обычно Гюберт задерживался на двое-трое суток. Я с опаской подумал, что Фома Филимонович не выдержал экзамена и сорвал охоту. Я тотчас же вышел во двор. И первый, кто мне попался на глаза, был Гюберт. Уставший, с опавшими, но зарумянившимися щеками, он стоял на крылечке своего дома и тоненькой хворо­стинкой тщательно выбивал снег из своих меховых са­пог. Двор был пуст, сани стояли уже под навесом.

Я подошел к Гюберту и поприветствовал его.

Он довольным тоном сказал:

– Ну и каналья, дед!..

– Подвел? – спросил я, чувствуя хорошее настрое­ние гауптмана.

– Нисколько! Я получил колоссальное удовольст­вие. Не напрасно покойный Эденберг кормил его своим хлебом.

Мои опасения рассеялись. Но я шутливо заметил:

– Результаты охоты определяются не охотничьими рассказами, а наличными трофеями

– Только так! – подтвердил Гюберт. – И резуль­таты прекрасные. На два ружья приходится четырна­дцать тетеревов, три глухаря, пять рябчиков и два зайца. Как?

– Замечательно! – воскликнул я.

– И стрелок он отличный! – продолжал Гюберт. – Перестрелял меня. Бьет с любого положения... Но не в этом главное. Я впервые узнал, что тетеревов можно стрелять, не слезая с саней. Они подпускают к себе на десять – пятнадцать шагов. Как в сказках барона Мюнхгаузена! Сидят на березах, будто чучела, и только шеями крутят.

– Видно на место хорошее попали? – допыты­вался я.

– Редкое место! И недалеко. Молодец дед!

Гюберт был необычно словоохотлив, и мне опять припомнились слова Доктора о том, что ради охоты гауптман способен на все. Гюберт долго рассказывал, как они подкараулили глухарей, как напали на след зай­цев, как рябчики водили за нос Похитуна.

Когда Гюберт ушел к себе, я попытался разыскать Фому Филимоновича, но его точно ветром сдуло. Я за­глянул на кухню, где уже ощипывали и потрошили дичь, в баню, в закуток старика, в дежурную комнату – его нигде не было.

На вечер у меня была намечена встреча с Криворученко. Третья и последняя встреча. Я должен был сегодня переговорить окончательно и со стариком и с Семеном.

В поисках Кольчугина я заглянул к Похитуну и за­стал его за переодеванием. Он неуклюже и смешно прыгал на одной ноге, запутавшись другой в штанине.

– С успехом можно поздравить? – сказал я вместо приветствия.

Похитун повернулся ко мне, наступил на штанину и упал на пол. Штанина треснула. Похитун с остервене­нием плюнул и разразился площадной бранью. Я молча наблюдал за ним, сдерживая смех. Он сидел на полу, разглядывал брюки, отыскивая разорванное место. По­том выругался еще раз и наконец натянул их на себя.

– Что вы сказали? – спросил он, уставившись на меня тусклыми глазками.

Он явно не хотел вымещать на мне свое раздражение. Он отлично знал, что вчера, после их отъезда на охоту, мне должны были выдать водку.

– Пришел поздравить вас с успехом.

– А ну их!.. – бросил Похитун, засовывая ногу в сапог.

– Кого их?

– Успехи, успехи эти самые! Я промок до костей. Это не охота, а сумасбродство. Так можно за милую душу схватить воспаление легких.

– Зато удача!

– Ничего удивительного. Кольчугин – человек ме­стный и лес знает.

– И охотник отличный, – вставил я.

– А человек препротивный! – сказал Похитун.

– Гауптман придерживается иного мнения. Я с ним только что беседовал.

– «Гауптман, гауптман!» – с нескрываемой доса­дой передразнил меня Похитун. – Что – гауптман? Ему нужна дичь, а там хоть камни вались с неба... А я из­мучился, как собака, и ни разу не выстрелил.

– При чем же здесь Кольчугин? – удивился я.

– При том... – неохотно буркнул Похитун. Он уже надел сапоги и теперь влезал в мундир.

– То есть?

– При том, что он грубиян и подлиза, этот ваш Кольчугин.

– Почему – мой? – рассмеялся я.

– Потому что вы его подсунули гауптману. Сам гауптман говорит.

– Так и говорит, что подсунул?

– Ну не так, а вроде того... Покурить есть?

Я угостил его сигаретой и сел за стол. Сегодня я был особенно заинтересован в беседе. Мне хотелось вы­звать Похитуна на откровенность и выудить у него под­робности о Куркове и о моей таинственной «семье».

– Вы напрасно обижаетесь на старика, – сказал я. – Не так уж он плох, как вы думаете.

Похитун молчал, рассматривая свои черные ногти.

– Он был о вас очень хорошего мнения, – фантази­ровал я, – до той поры, пока вы не начали задирать его, не стали подсмеиваться над ним. К людям надо от­носиться терпимее. У каждого из нас есть свои недо­статки, есть они и у Кольчугина. Он ведь тоже выпить не дурак, но побаивается – у него другое положение...

Похитун хмыкнул и спросил:

– Он, значит, тоже?

– А вы думали? И добрый по натуре, хлебосол.

Похитун недоверчиво покрутил головой и про­молвил:

– Этого я не звал.

Мне не хотелось продолжать этот разговор, чтобы не навлечь подозрений, и я сказал:

– Скоро окончится наша дружба...

– Да, жаль! – заметил Похитун. – И водочка окон­чится.

В коридоре послышались шаги. Мы умолкли.

В комнату вошел Раух и сказал Похитуну по-не­мецки:

– Гауптман приказал вам подготовиться к поездке в авиадесантный полк. После обеда за вами придет ма­шина. Подготовьте интересующие командование полка сведения и захватите карту.

– А где карта? – поморщившись, спросил Похитун.

– У гауптмана, – ответил Раух.

Похитун кивнул. Раух вышел.

– Вот, видали? – обратился ко мне с усмешкой Похитун.

– Что такое?

– Ехать надо.

– Куда?

– К чертям на кулички, к десантникам. Это добрых полтораста километров.

– А когда?

– После обеда... – Он выдержал паузу. – Черт знает что! Это не мое дело. Я шифровальщик. Я должен сидеть на месте. Всегда ездил помощник гауптмана, покойный Бунк, а теперь меня впрягли.

– Печально, – заметил я. – Чего доброго, мы боль­ше не увидимся. Знаете что?

– А?

– Давайте разопьем бутылочку. Комендант преду­предил меня, что это последняя. Уж он-то, видимо, знает, что говорит.

– Давайте, давайте! Все возможно.

Я принес из своей комнаты бутылку водки. Похитун выложил на стол головку чеснока, твердые как камень галеты и пожелтевший кусочек сала.

Мы выпили за нашу «дружбу». Я пригубил, а Похи­тун хватил половину граненого стакана. Он закусил чес­ноком и салом, а я – галетой, напоминающей по вкусу фанеру. Потом пил один Похитун. Пил за скорое рас­ставание, за одаренного ученика, каковым считал меня, за благополучный исход моей переброски, за мои буду­щие заработки.

Убедившись в том, что Похитун уже «под градусом», я пустил пробный шар:

– Гауптман объявил, что на той стороне меня будет встречать Курков.

– Правильно, – подтвердил Похитун. – Я знал об этом раньше гауптмана.

– Я, между прочим, думал, что Курков в Москве...

– Чего ему там делать, – сказал Похитун. – В Мо­скве он показался один раз всего и то ради того, чтобы узнать о самочувствии ваших родных.

По спине у меня поползли мурашки. Я потерял вся­кое желание продолжать разговор и даже ощутил су­хость во рту. Значит, меня разыгрывают и дурачат. Ни­каких родственников в Москве у меня нет, и отыскивать их там Курков не мог. Значит, меня провоцируют. И бу­дут провоцировать до конца.

Я выждал, пока Похитун прикончил всю бутылку, и посоветовал ему отдохнуть.

Но Похитун напился не до такой степени, чтобы за­быть о своих обязанностях.

– Отдыхать некогда, – сказал он и посмотрел на часы. – Надо подготовить кое-что, взять карту у гаупт­мана и обедать.

Я посмотрел на часы, попрощался и отправился к себе.

Я ничего не понимал. Почему Гюберт медлит? На это могли быть два ответа. Либо Курков вообще не был в Москве, и Гюберт хотел только показать мне, что моя версия проверяется по его приказанию. Либо Курков побывал в Москве, и тогда... Но тогда он должен был сообщить Гюберту, что никаких Хомяковых по указан­ному адресу нет и никогда не было. Тогда – катастро­фа, провал. Но зачем эта странная игра в кошки-мышки? Ведь я в любой день могу уйти в город и не вернуться.

Нет, тут что-то не то. Правда, возможен еще и тре­тий вариант: Курков побоялся пробраться в Москву и послал Гюберту ложное сообщение. Такое тоже бы­вало.

Во всяком случае, надо срочно послать Фирсанову телеграмму с просьбой немедленно создать в Москве фиктивную семью Хомяковых. Дурацкий просчет! За­чем нужно было давать Гюберту ложный адрес? Ведь я с успехом мог заявить, что моя семья в эвакуации. В сотый раз я мысленно казнил себя за легкомыслие. Конечно, я старался не выдать себя, ел спокойно, бол­тал с соседями по столу, но меня одолевало беспокой­ство и нетерпение. Я спешил повидаться с Криворученко.

29. ГРУППА «К»

Выходя из ворот Опытной станции, я увидел грузовик. В кабине сидел Похитун.

– Куда, Хомяков? – окликнул он.

– В город.

– Деньги есть?

– Есть. – Я похлопал себя по карману, где лежала пачка накопленных для Фомы Филимоновича марок.

– Садитесь со мной, – предложил Похитун. – И на секунду заглянем в казино. Только на секунду.

Я втиснулся третьим в кабину, и через десять минут машина остановилась возле казино. Шофер попросил Похитуна не задерживаться: дорога предстояла долгая, и ему хотелось добраться до полка засветло.

К моей радости, Похитун отказался сесть за стол и лишь попросил меня купить ему бутылку водки на до­рогу, Я купил две и вдобавок кое-что из закуски. Он рассыпался в благодарности. Мы распрощались, не ведая о том, что увидимся не скоро...

Похитун с машиной подвернулся очень кстати: я вы играл время и избавился от возможной слежки.

Быстро добравшись до «хором» Фомы Филимоновича, я увидел возле покосившегося забора, облепленного пышными пластами снега, Таню. Она расчищала дорожку деревянной лопатой. На всякий случай я оглянулся хотя в этом и не было нужды: Таня уже подала условный знак, что все в порядке. Мгновенно я протиснулся сквозь щель и побежал по тропинке ко входу в подвал. Надо было немедленно увидеть Криворученко, сунуть ему шифровку с просьбой «создать» мою семью в Москве и сейчас же откомандировать его обратно в лес. Может быть, не поздно, может быть радиограмма спасет меня.

Я скатился по ступенькам в подвал, шагнул в от­крытую дверь и попал в мощные объятия Криворученко.

Как и в первый раз, горела лампа, но стол был уже накрыт, и за ним восседал причесанный, в чистой рубахе Фома Филимонович. Пахло чем-то вкусным.

Я высвободился из лапищ Криворученко и спросил:

– Сколько времени тебе надо, чтобы вернуться в лес?

– А что случилось? – в свою очередь спросил он бледнея.

– Надо немедленно передать радиограмму. Когда очередной сеанс?

– В двадцать три тридцать, – ответил он. – Но мы можем вызвать наших и раньше. А что такое?

– Напишу – прочтешь, – коротко ответил я и сел за стол, чтобы составить шифровку.

Таня и Фома Филимонович растерянно смотрели на меня, предчувствуя что-то необычное.

– А вы раньше посмотрите, что вам сообщают, – спохватился Семен и полез в карман.

– Давай! – бросил я.

Криворученко подал свернутую бумажку размером со спичечную наклейку, густо исписанную бисерным, но очень разборчивым почерком радиста. Я прочел:

1. Оставление группы «К» и ее доукомплектование санкционируем.

2. Известный вам Константин полностью реабилити­рован, представлен правительственной награде, нахо­дится отпуску на родине.

3. Вас проверяют, но вы не беспокойтесь. Радист Курков явился повинной, во всем признался. Его имени дана радиограмма благополучии вашей семьи.

Я не мог вымолвить ни слова. Черт возьми, как я не догадался? Ведь это так просто! Вот и разгадка «семьи».

Не знаю, каким было мое лицо, но, очевидно, необыч­ным, так как друзья не на шутку перепугались. Столб­няк, сковавший меня, длился недолго – всего несколько секунд. Я быстро пришел в себя, вскочил, расцеловал Семена, за компанию Таню и Фому Филимоновича и крикнул:

– К черту телеграмму! Никакой телеграммы!

– Я же говорил тебе, душа моя, – важно напомнил Фома Филимонович, – что все обойдется. Вот и обо­шлось. Нет, сердце у меня – вещун! Ну-ка, внучка, спроворь закуску.

Таня вытащила из-за топчана большой противень с двумя зажаренными тетеревами.

– Вот они где, голубчики! – воскликнул я. – То-то я принюхиваюсь, принюхиваюсь... Как же они залетели сюда?

– Дедушка приманил, – сказала Таня.

Милым движением она перекинула русую тугую ко­су за плечо, подошла к Фоме Филимоновичу и, смущенно улыбнувшись, прижала его голову к себе.

Старик обнял внучку, гладил ее руки. Видно, крепко любил он ее, любил с особой, трогательной нежностью.

Фома Филимонович отпустил внучку и рассмеялся. Смех у него был рассыпчатый, добрый.

– Приманил не приманил, а маленько сплуто­вал, – сказал он. – Гауптман чуть-чуть просчитался. Уложили-то не четырнадцать, а шестнадцать штук. Вот я двух и приволок домой. Грех небольшой...

– Правильно, – одобрил я. – А куда ты так рано исчез?

– А меня гауптман отпустил. Сказал: «Иди отды­хай, дед! Ты это заслужил». И руку мне подал. Подал и добавил: «Ты оправдал себя и теперь будешь у меня егерем».

– Вот это здорово! – обрадовался я.

– И очень важно для нашего дела, – вставил Се­мен. – Я уже говорил об этом Фоме Филимоновичу.

– А вы знаете, Кондратий Филиппович, как у нас тут хозяйничал Сеня? – спросила Таня.

Я взглянул на Семена.

– Ладно уж! – махнул рукой Криворученко.

– Почему же ладно? – запротестовала Таня и рас­сказала, что Семен обеспечил их дровами, как-то при­тащил двух зайцев, а самое главное – принес соль. А на соль можно выменять что угодно. И Таня уже достала керосину, сахару и даже сапоги.

Криворученко, краснея, пробасил, что, мол, его дело маленькое, что, дескать, лесник Трофим Степанович, че­рез которого Семен поддерживает связь с партизанами, прислал подарок Фоме Филимоновичу.

Таня расставила на столе стеклянные банки с чем-то густым и темным. Начали рассаживаться. Дед и внучка принадлежали к числу тех редких людей, которые весе­ло переносят нужду и умеют будни превращать в праз­дник.

Мужчины выпили по маленькой, и все приступили к еде.

– Самодельный коньячок... пять звездочек, – пошу­тил Криворученко. – Это тоже лесник презентовал. Мы хотели распить за помин души Наклейкина, да Танюша не согласилась.

– Решили лучше за твои проводы, – добавил старик.

– А чем ты насолил Похитуну? – спросил я его. – Зол он на тебя, как черт.

– А и пусть. Продажная шкура, этот Похитун. Хо­луи заправский. Для того он и сотворен. На другое не способен.

– Ты от него не отмахивайся!

– Что так?

– А вот так... Он нам еще понадобится. Он враг, но мы должны использовать его слабости. Портить с ним отношения не следует.

Умный старик не стал спорить.

– Значит, люб не люб, а дружбу завязывай!

– Выходит так.

– Задача мудреная, – покачал головой Фома Филимонович. – Душу с него воротит. Да и зашибает он здорово.

– Это как раз и хорошо. Ты должен его задобрить. Ты приучи его есть из твоих рук. Худо ли, хорошо ли, но он считает тебя за своего, а это – главное.

– Что да, то да, – согласился Фома Филимонович. – «Ворон ворону глаз не выклюет»...

Тетеревов мы заели клюквенным киселем. Кисель был кислый и очень густой, но после наскучившего немецкого пайка я съел его за милую душу, хотя от кислоты сво­дило скулы.

Потом занялись делом. Я инструктировал Кривору­ченко, а он делал одному ему понятные заметки в запис­ной книжке. Криворученко должен был принять в свою группу еще двух товарищей и, поддерживая связь с Фо­мой Филимоновичем, держать под наблюдением «осиное гнездо».

Если Гюберт перебазирует свою резиденцию, надо было следовать за ним, сохраняя по-прежнему необхо­димую дистанцию.

Обо всех изменениях в личном составе Опытной станции, о выявленных агентах надо регулярно информи­ровать штаб.

И Фоме Филимоновичу я поставил задачи: закре­питься на станции, по возможности наладить «дружбу» с Похитуном, добиться расположения Гюберта с таким расчетом, чтобы, меняя место дислокации, Гюберт не отпустил от себя старика, как нужного ему человека.

Листок записной книжки Семена был уже тесно за­полнен непонятными словами.

– Ну как, друзья? – спросил я в заключение.

– Сделаем, Кондрат! – заверил Фома Филимонович.

– Сделаем все возможное и невозможное, – доба­вил Семен.

Таня сидела в сторонке, теребя косу, и слушала нас, полуоткрыв губы.

– И поскорей давай людей Семену, Фома Филимонович, – напомнил я.

– За этим дело не станет, – проговорил старик.

– Только одного, – сказал Семен. – Второго при­шлет командир отряда. Есть у него парень надежный, хорошо знающий округу, по фамилии Логачев.

– Толковый парень, – заметил Фома Филимонович

– Все мы его знаем, – вмешалась в разговор Таня. – Логачев до войны был первым физкультурником в городе, бегун, прыгун, работал в техническом контроле на заводе. Жена его, медсестра, эвакуировалась с больницей, а он остался для работы в тылу. Комсомолец...

– Да что говорить, лучшего не сыскать, – подтвер­дил Фома Филимонович. – Орел-парень! Что тебе рост, что силенка... И мозговитый. Ну, а второго дам тебе я. Обижаться не будешь.

– Кого, дедка?

– А Мишутку Березкина. Наш, городской. В под­полье с первых дней. Его немцы не трогают. Одна нога короче другой, малость прихрамывает... А парень – сорвиголова! На любое дело пойдет и глазом не морг­нет. Только прикажи. Если бы не ты, Кондрат, он бы Наклейкина обработал. Вот такой...

– Ладно. Ты сведи его с Семеном, и они поговорят. Ну, мне пора, – сказал я и встал. – Кажется, обсудили все...

Я стал прощаться.

– Будь удачлив, Кондрат! – напутствовал меня старик.

– Берегите друг друга, – предупредил я.

– Все будет хорошо, – заверил Криворученко.

Таня вышла на разведку, а через минуту двинулся и я, чтобы уже никогда более не возвратиться ни в «хоромы» Кольчугина, ни в этот засыпанный снегом двор, ни в этот город. Во всяком случае – до конца войны...

На дворе уже стемнело. В лицо дул колючий, обжигающий ветер. Небо было задернуто тучами.

Я поднял воротник, застегнул наглухо пальто, сунул руки поглубже в рукава и зашагал к себе.

ПРЫЖОК

На третий день после моего прощания с друзьями, перед обедом, Гюберт вызвал меня к себе и объявил:

– Подготовьтесь. Вечером поедете на аэродром.

Я ответил, что у меня все готово. Под словом «все» имелись в виду радиостанция, предназначенная для Брызгалова, выданная мне довольно крупная сумма денег в советских знаках, документы.

Только сейчас я сообразил, почему Гюберт тянул с моей выброской: он ждал непогоды. Сегодня непогода пришла. Еще с ночи посыпал мелкий снег, ветер уси­лился, и под его порывами тонко и жалобно заскрипели сосны в лесу.

Эти дни Фома Филимонович, по договоренности со мной, задерживался на Опытной станции допоздна. А в его «хоромах» дежурил Криворученко, чтобы вовремя радировать нашему штабу о времени моей выброски.

Фома Филимонович проявлял отменное усердие, по­всюду отыскивая для себя работу, чем вызвал похвалу коменданта. А работы старик не боялся: он знал шор­ное и плотничье ремесло, мог класть печи, чинил обувь, понимал в слесарном и кузнечном деле.

После вызова к Гюберту я улучил момент и загля­нул в закуток старика. Фома Филимонович сидел на ни­зенькой скамеечке с доской на коленях и резал самосад.

– Сегодня ночью, – сказал я.

Старик отложил работу, встал, разогнул спину:

– Сейчас отпрошусь в город.

– Удобно? – спросил я.

– Нужны нитки для дратвы. Комендант сам нака­зывал, а у моего знакомого они есть.

Я кивнул. Фома Филимонович знал, что делал, и предупреждать об осторожности его, подпольщика, было излишне.

Я хотел уже выйти, но старик подошел ко мне вплотную, неловко обнял, ткнулся бородой в мою щеку.

– Будь удачлив! – сказал он. – Не забывай нас, грешных, а уж мы тебя не забудем...

Через полчаса он покинул Опытную станцию.

Я еще раз проверил свой вещевой мешок, где ле­жали деньги и рация, и положил его на кровать. Моя миссия закончилась. Я выполнил, кажется, все, что от меня требовалось. За Криворученко я не волновался, старик тоже обосновался надежно, и для тревоги за них оснований пока не было. Все теперь зависело от пра­вильности поведения.

Перед обедом ко мне зашел инструктор Раух и пред­ложил зашифровать срочную радиограмму. Он пояснил, что Похшун застрял где-то в дороге из-за неисправности машины и позвонил, что будет добираться на по­путных.

Радиограмма предназначалась «моему» радисту, Куркову, извещала его о моей выброске. Я в душе усмехнулся: мне даже не требовалось уведомлять Боль­шую землю – это сделал сам Гюберт.

Я зашифровал текст. Раух, как всегда сухо и веж­ливо, поблагодарил меня и вышел. Вот с кем я не мог установить никакого контакта, хотя Раух и занимался со мной в два раза больше, чем Похитун.

Внешне Раух держался непроницаемо. В его вежли­вости и корректности трудно было уловить какую-ни­будь фальшь. На поверхностный взгляд он даже мог быть симпатичен. Похитун говорил о Раухе весьма по­чтительно и кое-что выболтал. Так я узнал, что летом, незадолго до моего появления на Опытной станции, Раух расправился с девушкой, из которой он готовил радистку. Она жила на станции, а перед концом учебы самовольно ушла в город, для того якобы, чтобы побы­вать в кино. Но в кино ее не видели. Возникли подозрения, и назавтра Раух с отменной вежливостью пред­ложил ей после занятий прогуляться по лесу и там за­стрелил. Вообще он охотно выполнял такие поручения, «отбивая хлеб» у коменданта.

Глядя на Рауха, опрятного, предупредительного, с чи­стым и спокойным взглядом голубых глаз, никак нельзя было подумать, что этот джентльмен – палач по при­званию.

После обеда на Опытной станции появился полков­ник Габиш. Меня тотчас же вызвали к нему, в кабинет Гюберта. Он стоял перед зеркальным шкафом и сосре­доточенно исследовал свой нос. На меня он не обратил никакого внимания, хотя и разрешил мне войти. Я кашлянул.

Габиш продолжал созерцать свой нос, массируя его пальцем, то приближая свое обрюзгшее лицо вплотную к зеркалу, то отодвигаясь. Вошел Гюберт.

– Садитесь, Хомяков. Что вы стоите? – спросил он.

Тогда повернулся и невозмутимый Габиш, поздоро­вался со мной, грузно опустился на диван.

– Ви готов, господин Хомякоф? – спросил он.

– Да, вполне.

– Вопросы есть?

– Нет, мне все ясно.

Габиш помолчал. С брезгливой миной, выпятив губы, он усердно счищал ногтем мизинца со своих брюк ка­кое-то пятнышко. Покончив с ним и погладив колени, он продолжал:

– Ви свой люди помнит?

Я кивнул утвердительно.

– Пожалуйста, рассказывайт о них, – предложил Габиш.

Я перечислил шестерых агентов по имени, отчеству и фамилии, назвал адреса и пароли, сказал, где и кем каждый из них работает.

– Очшень карашо, – одобрил Габиш. – Что есть тут, – он постучал себя пальцем по лбу, – никто не мо­жет знать. Это есть фундаментально, а всякий записка бывайт плохой конец.

Гюберт подошел к начальнику и подал ему листок бумаги. Габиш отдалил его от себя на вытянутую руку, как это делают дальнозоркие люди, прочел и, задержав на мне дольше обычного свои бесцветные глаза, прого­ворил:

– Ми теперь знайт и говорит вам, что ваш жена и дочь жив и здоров. Ви уехал, долго гуляйт, и они немножко волнуются. Ви должны быть рад это слышать!

Я ответил, что меня, конечно, радует это сообщение, как и всякого, имеющего семью, и что я рад буду под­держать их существование в эти тяжелые времена выдан­ными мне деньгами.

– Отблагодарите Куркова, – заметил Гюберт. – Это он проявил заботу.

Я заверил, что непременно сделаю это.

– Курков вас будет встретить, – сказал Габиш.

– Хомяков сам его уведомил телеграммой, – пояс­нил Гюберт.

Габиш наклонил голову, подумал и обратился к Гюберту по-немецки:

– А как они узнают друг друга?

Гюберт ответил, что скажет мне об этом на аэро­дроме и сообщит пароль.

– Это можно сделать и сейчас, – разрешил Габиш.

Гюберт сказал:

– Курков ниже вас на голову. Молод, ему всего двадцать лет. Блондин, узкое, длинное лицо. Почти без­бровый. Ходит немного вразвалку. На нем будет черная шапка и шинель моряка. Левая рука в лубке и на по­вязке. Он сам должен найти вас. Он назовет пароль: «Куда держите путь, гражданин?» Вы ответите: «Про­бираюсь до хаты, домой». Ясно?

– Да. «Пробираюсь до хаты, домой». Ясно.

– Раций Брызгалоф везти не надо, – предупредил Габиш. – Вызывайте Саврасоф и вручайте ему.

– А если Саврасов не найдет возможности вы­ехать? – спросил я.

– Найдет! – твердо сказал Гюберт. – Напишите ему, что вы привезли для него деньги, и он явится без задержки.

Габиш рассмеялся.

– Это есть умно! – воскликнул он.

В кабинет без стука вошел комендант Шнабель и поставил на стол металлический поднос. На нем были три рюмки, бутылка итальянского вермута и несколько мандаринов, обернутых в тонкую бумагу. Когда Шна­бель вышел, Габиш сказал:

– Надо очшень карашо думать, как ви будет встречайт Виталий Лазаревич.

Поскольку ни Габиш, ни Гюберт до этого не назы­вали при мне Доктора ни по фамилии, ни по имени (я узнал это от Похитуна), я сделал удивленное лицо и с наигранным недоумением спросил:

– Простите, господин оберст, кого я буду встре­чать?

– То есть как? – удивился Габиш и взглянул на Гюберта. – Ви не знайт, как звать Доктор?

Трудно было сказать, была ли это новая неожидан­ная проверка или простая забывчивость со стороны моего шефа.

– Ах, так это Доктор, – сказал я. – Тогда мне все понятно.

Гюберт тем временем подошел к столу, наполнил рюмки и одну из них поднес Габишу.

– Берите, – пригласил меня Габиш. – Будем пить за ваши удач.

Я взял рюмку. Гюберт поднял свою.

– Вином я вас не встречал, зато вином прово­жаю, – торжественно проговорил он. – Прозит!

Все выпили, и опять разговор вернулся к Доктору. Чувствовалось, что оба они тревожились за судьбу Док­тора. Гюберт предупредил, что Доктор будет прыгать только на сигналы, то есть наверняка. Место для при­земления должен буду подготовить я после получения телеграммы от Гюберта о готовности Доктора к вылету. А о подыскании ему места для жилья и, на всякий слу­чай, работы мне надлежало побеспокоиться заблаговре­менно.

Попивая глоточками вермут, Гюберт давал мне по­следние инструкции относительно связи. Пока, до при­бытия Доктора, меня будут слушать один раз в десять дней по расписанию, которое имеется у Куркова. Я дол­жен буду информировать Гюберта о встречах со своими людьми, о приобретении новой агентуры. А Доктор при­везет уже новое расписание.

Под конец беседы Габиш обратился ко мне с во­просом.

– Вам нужен оружий?

Я пожал плечами.

– Пожалуй, в нем нет нужды, – сказал я, вспомнив про историю с заброской Константина. Пусть до конца будут уверены во мне.

Габиш и Гюберт переглянулись.

Гауптман спросил:

– А почему вы отказываетесь?

– Зачем оно мне? Ведь для того чтобы его носить, необходимо разрешение. Прыгать же с оружием глупо и опасно. На той стороне, если понадобится, раздобуду. Теперь, во время войны, это нетрудно. А вот капсулку с ядом, на всякий случай, я попросил бы.

– Ошень верно! – одобрил Габиш. – Тогда есть всё. – Он встал с дивана, неестественно выпрямился, выставив вперед живот, подал мне руку и немного тор­жественно сказал: – Ваш дел, господин Хомякоф, будет узнайт фюрер! Ви должен понимайт! Хайль Гитлер!

Мы расстались, а через три часа Гюберт вез меня на своей машине на аэродром.

Погода была самая подходящая: бушевала снежная сумятица, ветер поднимал снег, бросал его в машину, срывая с гребней сугробов. По сторонам дымились вер­хушки снежных барханов.

На территорию аэродрома мы проехать не смогли. Еле-еле, с частыми пробуксовками, машина дотащилась до проволочной ограды; тут она зачихала и захлебну­лась, зарывшись в снег.

Гюберт предложил идти пешком – другого выхода не было. Мы вышли из машины.

Небо было затянуто мглой. В стороне едва угады­вались очертания села Поточного; там маячил робкий, одинокий огонек. Нудно и тоскливо, точно голодный пес, завывал ветер. Поземка крутила, шипела, завертывала петли, перевивала снег, собирая его в гривы. Сухие, колючие снежинки жалили лицо, как огнем.

Мы шагали, наклонившись вперед, по цельному сне­гу, утопая по колено. Густой пар валил изо рта. Наконец мы добрались до аэродромных построек.

Теперь тут всё спрятали в землю. Наша авиация по­работала здесь добросовестно. На аэродроме ночевало не больше трех-четырех самолетов. За проволокой чер­нела груда искореженного огнем металла – остатки гру­зовых машин.

Мы вошли в одну из землянок, разбросанных по тер­ритории аэродрома. Солдаты, сидевшие у стола, тотчас вскочили со своих мест и поспешно выбрались наружу.

– Устали? – спросил Гюберт, вытирая платком мок­рое лицо.

Я признался, что устал. Мы закурили, сняли голов­ные уборы. Гюберт извлек из кармана плитку настоя­щего шоколада, дал половину мне и сказал, что сам проводит меня на выброску. Явился унтер-офицер, весь облепленный снегом, козырнул Гюберту и доложил, что самолет ждет нас на старте.

Мы вышли в сопровождении унтер-офицера и вновь побрели по снегу к самолету. Приземистая, похожая на притаившегося перед прыжком хищного зверя, машина готова была к разбегу по дорожке, которую все время разгребали солдаты аэродромной команды. Глухо роко­тали два мотора на неполных оборотах. На белом ка­муфлированном фюзеляже и на высоком стабилизаторе зловеще вырисовывались черные кресты. Экипаж был на местах.

Нам подали руки и помогли забраться внутрь. Тут было тесно и неуютно, как во всякой боевой машине.

– Все идет нормально, – произнес Гюберт и обра­тился к механику: – А где капитан Рихтер?

Механик не успел ответить. Рихтер, обучавший меня прыжкам, явился сам. На меня надели парашют, про­верили лямки.

– Всё? – спросил по-немецки Рихтер.

Гюберт кивнул. Рихтер подал сигнал пилоту. Взре­вели моторы. Вокруг машины забесновалась белесая мгла. Все задрожало, самолет рванулся вперед. Я не успел заметить, как он оторвался от земли, и определил, что мы в воздухе только по ровному и монотонному роко­ту моторов.

Все сидели молча.

Непередаваемое чувство овладело мной. Как понять это человеку, не пережившему нечто подобное тому, что пережил я? Я возвращался на Родину из самого логова врага. Я не только остался жив, но выполнил поручен­ное задание, вложил, пусть небольшой, вклад в дело борьбы своего народа против злейшего врага...

На большой высоте самолет перевалил через линию фронта. Его встретил слабый зенитный огонь, который быстро прекратился.

«Если бы знали там, на земле, кто летит, так, навер­ное, и вовсе бы не стреляли», – совсем по-детски поду­мал я.

Рихтер подсел ко мне карту и пальцем показал линию фронта. Я кивнул.

Высота стала падать. Внизу вдали замерцали сла­бенькие огоньки. Самолет сделал плавный поворот, вы­ровнялся и как бы притих.

Над моей головой замигала яркая белая лампочка. Это для меня. Пора!

Рихтер отвинтил и отбросил крышку люка. Холод­ный воздух ворвался и заклубился в кабине.

Гюберт встал. Он крикнул мне что-то на ухо, но я увидел только, как шевельнулись его губы. Я ничего не услышал, да и не хотел слышать. Что мне теперь до всех разговоров! Я смеялся в душе.

Спустившись в люк, я повис на локтях. Рихтер по­правил на мне парашют. Сердце на мгновение замерло. Затем я сдвинул локти и провалился в снежный круго­ворот. В лицо ударило что-то плотное и непроницаемое.