Игровые формы философствования

В центре круга, который мы пытаемся очертить, прибегая к по­нятию игры, стоит фигура греческого софиста. Софист пред­ставляет собой несколько сбившегося с пути преемника того главного персонажа архаической культурной жизни, о котором мы поочередно говорили как о пророке, шамане, ясновидце, чу­додее, поэте и которого мы лучше будем именовать vates. Жела­ние как можно лучше разыграть представление или в открытой схватке одержать верх над соперником, эти два великих мотора социальной игры, в функции софиста лежат на самой поверхно­сти. Не забудем, однако, что еще у Эсхила софистами названы такие мудрые герои, как Прометей или Паламед¹*. Оба, преис­полнившись гордости, перечисляют все те искусства, которые они измыслили на пользу людям. Именно хвастовством по по­воду своих обширных познаний уподобляются они позднейшим софистам вроде Гиппия²', всезнайки, помнившего всё на свете, тысячеискусника, истинного героя экономической автаркии, похвалявшегося, что всё имеющееся на нем сделано им самим; что с любой рыночной площади он всегда вернется домой в Олимпию³*; предлагавшего рассуждать с ним на любую тему из числа тех, кои были им подготовлены наилучшим образом; го­тового ответить на все вопросы, кем бы они ни были заданы, и утверждавшего, что никогда еще не встречал он кого-либо, кто превзошел бы его¹. Всё это еще вполне стиль Яджявалькьи, раз­гадывающего загадки жреца из литературы Брахман.

'ETCi6eii;i<; (эпйдейксис), представление, выставление напоказ, исполнение — так называется выступление софиста. И он рас­полагает, как уже было показано, репертуаром для своих пред­ставлений. Он получает за них гонорар — речь идет о вещах, предлагаемых по твердой цене: такова, например, оценивавшая­ся в 50 драхм речь Продика⁴'. Горгий получал столь высокие го­норары, что мог позволить себе заказать собственную массивную золотую статую и посвятить ее богу в Дельфах⁵*. Странствующие софисты, как, например, Протагор⁶*, пользуются баснословным успехом. Целое событие — когда знаменитый софист удостаива­ет своим посещением какой-нибудь греческий город. На них взирают как на чудотворцев, их сравнивают с борцами, короче говоря, деятельность софистов попадает полностью в сферу спорта. Зрители рукоплещут им, и каждый удачный ход встреча­ется смехом. Эта чистая игра: соперники ловят друг друга в свои словесные сети², отправляют в нокаут³, похваляются, что их во­просы не иначе как каверзы, ответы на которые всегда будут ложными.

Когда Протагор называет софистику «древним искус­ством» — «Texvr|v mxXcuav»⁴ (тёхнен палайан), он попадает в са­мую суть. Это древняя игра ума, которая в архаической культуре уже на самых ранних стадиях всякий раз скатывается от вещей священных к чистому развлечению, то она вдруг соприкасается с высшей мудростью, то вновь становится чисто игровым состя­занием. Вернер Иегер считал, что «die neuere Mode, Pythagoras als eine Art von Medizinmann hinzustellen» [«новейшая мода выставлять Пифагора своего рода врачевателем»] даже не заслу­живает возражений⁵. Он забывает, что врачеватель по отноше­нию к философам и софистам действительно, поистине истори­чески, был и остается их старшим братом. И черты этого древ­него родства всё еще сохраняются.

Сами софисты прекрасно осознавали игровой характер всей своей деятельности: Горгий назвал свою Похвалу Елене игрой — «ejnov бе tccuyviov» (эмон де пайгнион); его сочинение О приро­де также толковали как риторическую игру⁶. Тому, кто против этого возражает⁷, следовало бы принять во внимание, что в сфе­ре софистической риторики четкие границы между игрой и серь­езностью провести невозможно и что квалифицировать ее как игру — фактически значит прекрасно уловить ее изначальный характер. Тот, кто называет пародией и карикатурой облик, в ко­тором Платон изображает софистов⁸, забывает, что все игровые и, пожалуй, сомнительные черты в софисте как персонаже куль­туры неразрывно связаны с его архаической сущностью. По са­мой своей натуре софист принадлежит в той или иной мере к «бродячему племени». Он так или иначе скиталец и прихлеба­тель уже par droit de naissance [по праву рождения].

Но в то же время не кто иные, как софисты, создали среду, в которой приняли очертания эллинские идеи воспитания и куль­туры. Греческая философия и греческая наука выросли не в лоне школы (в нынешнем значении этого слова), и с этим ничего не поделаешь. Эти знания не приобретались как побочный про­дукт обучения полезным и доходным профессиям. Для эллина они были плодом его свободного времени, охоХц (схолё), — а для свободного гражданина всё то время, которое не было вос­требовано государственной службой, войной или отправлением культа, было свободным⁹. Так что слово школа имеет примеча­тельную предысторию. В условиях свободного препровождения времени свободными гражданами софист издавна являл собою пример жизни, проводимой в размышлениях и умственных опытах.

Если типичный продукт деятельности софиста, а именно со­физм, рассматривать с чисто технической стороны, как форму выражения, то он тотчас же обнаруживает все свои связи с той первозданной игрой, носителем которой был уже встречавший­ся нам его предшественник vates. Софизм стоит рядом с загад­кой. Это фехтовальный прием. В слове ярбрХгцна (проблема) изначально присутствуют два конкретных значения: то, что кто-либо держит или ставит перед собою, дабы себя защитить, например щит, — и то, что бросают другому, чтобы тот это при­нял. В переносном смысле оба эти значения подходят для опи­сания искусства софиста¹⁰. Его вопросы и аргументы суть те же проблемы, и именно в этом смысле. Игра-состязание в остро­умии, с подзадориванием друг друга каверзными вопросами, занимала ощутимое место в греческой манере вести беседу. Различные типы каверзных вопросов были систематизированы и имели следующие специальные наименования: awprrrig, 6aro<paaK(ov, oimg, ipeu6o^evo<;, avnarpeqxov (сорйтес, апофаскон, утис, псеудоменос, антистрёфон) — громоздящий кучу, отри­цающий, никто, лжец, обращающий и т. д. Клеарх, ученик Ари­стотеля, написал теорию загадок, а именно таких, которым он дал наименование уркро^ (грйфос) — сети, шутливые вопросы, завершавшиеся наказанием или наградой. — Что одинаково везде и нигде? Ответ: время. — Что есть я, то не есть ты. Я — че­ловек. Следовательно, ты — не человек. На что Диоген⁷' якобы возразил: если хочешь, чтобы это было истиной, то начни с меня¹¹. О некоторых софизмах Хрисипп⁸' написал целый трак­тат. Все эти Fangschliisse [вопросы-ловушки] молчаливо осно­вываются на предварительном условии, что поле логического смысла сводится к некоему игровому пространству, в пределах которого согласен оставаться соперник, не делая каких либо ша­гов в сторону из опасения неминуемо разрушить это простран­ство, — что как раз и было проделано Диогеном. Стилистиче­ски эти пропозиции могут выстраиваться в художественные формы с ритмом, повторами, параллелизмами и т. д.

Переход от таких Spielereien [забав] к обстоятельным ора­торским выступлениям софистов и философским спорам в ма­нере Сократа происходил постепенно. Софизм располагается по соседству с обычной загадкой, существующей как развлече­ние, но благодаря этому — в равной мере и со священной космо­гонической загадкой. Евтидем⁹' играет то грамматически и логи­чески детским софизмом¹², то вопросом на грани загадки мира или загадки познания¹³. Наиболее глубокомысленные суждения ранней греческой философии, как, например, один из выводов элеатов¹⁰*: «нет множества, нет движения, нет становления», — рождались в форме вопросов и ответов. Для осознания такого абстрактного заключения, как невозможность существования одного обобщающего суждения, прибегали к внешней форме со­рита, цепочки вопросов. Когда высыпают мешок зерна, произ­водит ли шум первое зернышко? — Нет. — Тогда, может, вто­рое? И т. д.

Сами греки прекрасно отдавали себе отчет, в какой степени они оказывались со всем этим в сфере игры. В Евтидеме Сократ отбрасывает вопросы-ловушки как забавы чисто школярского свойства. С помощью всего этого, говорит он, ничему не науча­ются относительно сути самих вещей — разве что тому, как, изощ­ряясь в словах, дурачить людей; всё равно что дать подножку или выдернуть из-под кого-нибудь стул. Когда вы сообщаете о желании наделить мудростью этого юношу, говорится там далее, что это: игра или вы делаете это всерьез?¹⁴ В Софисте Платона Теэтет¹¹' вынужден признаться чужеземцу из Элей, что софист по своему складу относится к ярмарочным шутам, буквально — к пробавляющимся игрою: «rcov rqg лшбюсд inerexovTcov»¹⁵ (тон тэс пайдиас метехонтон). Парменид¹²*, побуждаемый высказать­ся по вопросу о существовании, называет эту задачу «игрой в трудные игры»: «лрсгудатеиобп rcaiSiccv mxiCeiv»¹⁶ (прагматейоде пайдиан пайдзейн), — после чего принимается рассуждать о са­мых глубоких вопросах бытия. И всё это, конечно же, протекает как игра в вопросы и ответы. Единое не может состоять из ча­стей, оно неограниченно, а значит, бесформенно, оно нигде, оно неподвижно, вневременно, непознаваемо. Затем рассуждение строится в обратном порядке, потом этот процесс повторяется снова и снова¹⁷. Доводы, уподобляясь челноку ткацкого станка, следуют туда и обратно, и в этом движении мудрствование при­нимает форму благородной игры. Не только софисты, но также Сократ, да и сам Платон играют в эту игру¹⁸.

По Аристотелю, Зенон Элейский первым писал диалоги в той форме вопросов и ответов, которая была свойственна как философам из Мегары¹³*, так и софистам. Это была техника, рас­считанная на то, чтобы расставить сети противнику. Платон скорее всего следовал в своих диалогах более всего поэту, автору мимов, Софрону¹⁴*, и Аристотель также называет диалог фор­мой мима¹⁹, фарсом, который сам опять-таки есть форма коме­дии. Причисление к роду фокусников, жонглеров, чудодеев, к которому относили софистов, не миновало ни Сократа, ни даже Платона²⁰. Если всего этого еще не достаточно, чтобы явственно выделить игровой элемент философии, то он может быть обна­ружен в самих Платоновых диалогах. Диалог — форма искус­ственная. Это своего рода фикция. На какую бы высоту ни под­нималось у греков искусство живой беседы, она тем не менее никогда полностью не отвечала литературной форме диалога. Диалог у Платона — это легкая, игровая форма искусства. Возь­мем новеллистический замысел Парменида, начало Кратила, легкую, живую интонацию этих двух и многих других диалогов. Определенное сходство с шутовством, с мимом здесь и в самом деле не признать невозможно. В шутливой форме затрагиваются в Софисте основные принципы более ранних философов²¹. Со­вершенно в юмористическом тоне рассказывается в Протагоре миф об Эпиметее и Прометее²²¹⁵\ «По поводу облика и имени этих богов, — говорит Сократ в Кратиле, — есть и серьезное, и шутливое объяснение, ибо также и боги не прочь позабавить­ся»: «(piXorcctianoveg yap Kai oi 0eoi>>; (филопайсмонес гар кай гой теой). В другом месте того же диалога Платон говорит уста­ми Сократа: «если бы я выслушал пятидесятидрахмовый урок Продика, ты тотчас бы это узнал, но я внял лишь однодрахмово- му назиданию»²³. И опять в том же тоне, продолжая, судя по всему, намеренно бессмысленную, сатирически нацеленную этимологическую игру: «А теперь смотри, какой фокус я сделаю со всем тем, чего не могу объяснить»²⁴. И, наконец, даже так: «Я уже давно прихожу в изумление от своей собственной муд­рости, так что и самому мне не верится». Что уж тут говорить, если Протагор завершается обращением вспять всех исходных позиций и если можно спорить о том, всерьез или нет звучит надгробная речь в Менексене}¹⁶*

У Платона собеседники сами расценивают свои философ­ские занятия как приятное времяпрепровождение. Юношеской страсти к спору противостоит желание старших, чтобы к ним испытывали почтение²⁵. «Так обстоит дело с истиной, — гово­рит Калликл в Горгии²⁶, — и ты поймешь это, если оставишь в покое философию и займешься делами более важными. Ибо философия — вещь приятная, если заниматься ею в юные годы и с соблюдением меры, но она же и гибель для того, кто предает­ся ей дольше, чем следует».

Итак, юношескую игру видели в философии те, кто для на­следовавшего им мира заложил непреходящие основы мудрости и любомудрия. Чтобы раз и навсегда раскрыть перед всеми основную ошибку софистов, их логические и этические изъяны, Платон не пренебрегал этой легкой манерой непринужденного диалога. Ибо и для него любомудрие, при всей углубленности, продолжало оставаться некоей благородной игрой. И если не только Платон, но и Аристотель считал достойными самых серь­езных возражений словесные ухищрения и уловки софистов, то это потому, что их собственное мудрствование, их собственное мышление еще не высвободились из сферы игры. Да и произой­дет ли это когда-либо вообще?

Последовательность основных стадий развития философии можно наметить в общих чертах следующим образом. В глубо­кой древности она берет начало в священной игре в загадки и в словопрении, выполняющих, однако, также функцию празднич­ного развлечения. Сакральная сторона всего этого вырастает в глубокую тео- и философию Упанишад и досократиков, игровая сторона — в деятельность софистов. Эти сферы не отделены полностью друг от друга. Платон возводит философию как бла­городнейшее стремление к истине на такие высоты, достичь ко­торых мог лишь он один, но всегда делает это в такой легкой, непринужденной форме, которая была одним из характерных элементов его философии. При этом философия одновременно развивается и в своей сниженной форме: как словопрение, игра ума, софистика и риторика. Однако атональный фактор в эллин­ском мире был настолько значителен, что риторика могла рас­ширять свое поле деятельности за счет философии в ее более чистом виде и, будучи культурой более многочисленных групп, затмевала ее, угрожая и вовсе свести на нет. Горгий, отвернув­шийся от глубинного знания ради того, чтобы превозносить силу блестящего слова — и злоупотреблять этим, являет собою вполне определенный тип культурного вырождения. Доведен­ные до высшей точки соперничество и школярство в ремесле философов шли рука об руку. И это был не единственный раз, когда эпоха, искавшая смысл вещей, сменялась временем, кото­рое готово было вполне удовлетвориться лишь словом и фор­мулой.

Игровое содержание этих явлений невозможно обрисовать четкими контурами. Далеко не всегда можно провести явную границу между ребяческой Spielerei [забавой] и лукавым умом, что временами подходит вплотную к самым глубоким истинам. Знаменитое сочинение Горгия О несуществующем, полностью отрекавшееся от всякого серьезного знания в пользу радикаль­ного нигилизма, можно точно так же назвать игрой, как и декла­мацию о Елене, которой он сам дал такое название. Отсутствие ясно осознанных границ между игрою и мудрствованием видно и из того, что стоики обсуждают не имеющие смысла, построен­ные на грамматических ловушках софизмы заодно с вполне серь­езными аргументами Мегарской школы²⁷.

Диспут и декламация царили повсюду. Эта последняя так­же была постоянным предметом публичных состязаний. Гово­рить значило хвастливо щеголять словами, выставлять себя напоказ. Словесный поединок был для эллина самой подходя­щей литературной формой, чтобы наметить и обсудить тот или иной щекотливый вопрос. Так, Фукидид выводит на подмост­ки вопрос о войне или мире в споре Архидама и Сфенелада, разные другие вопросы — в спорах Никия и Алкивиада, Клеона и Диодота. Так обсуждает он конфликт между властью и пра­вом, на примере нарушения нейтралитета острова Мелос, в спо­ре, который целиком строится как софистическая игра из во­просов и ответов. Аристофан в Облаках пародирует страсть к парадным диспутам в риторической дуэли логоса праведного — с неправедным¹⁷*.

Значение любимой софистами антилогии [противоречия], или двойного обоснования, заключается, впрочем, не только в игровой ценности этой фигуры. Ей, кроме того, присуще стрем­ление отчетливо выражать извечную двойственность человече­ского суждения: можно сказать так, а можно иначе. Именно игровым характером речи объясняется возможность побеждать в словесной дуэли, не выходя при этом в известной степени за пределы чистого искусства. Речь софиста сразу же становится ложной, как только в свое искусство слов и понятий он вклады­вает всерьез безнравственный умысел, как это делает Калликл, распространяясь о Herrenmoral [морали господ]¹* ¹⁸\ В каком-то смысле станет ложным уже сам атональный задор, если дать ему волю ценой отказа от истины. Для того, кто зовется софистом или ритором, не стремление к истине, а обладание сознанием личной, индивидуальной правоты служит путеводной нитью и целью. Ар­хаическая ситуация состязания — вот что воодушевляет его. Если Ницше, как склонны полагать некоторые авторы²⁹, и в са­мом деле возродил уважение к агонистическому духу мудрство­вания, то тем самым он вернул философию к ее древнейшему состоянию возникновения в лоне самой ранней культуры.

Мы не хотели бы здесь углубляться в пространный вопрос, в какой степени наши речевые средства в основе своей носят характер игровых правил, то есть пригодны лишь в тех интел­лектуальных границах, обязательность которых считается об­щепризнанной. Всегда ли в логике вообще и в силлогизмах в особенности в игру вступает некое молчаливое соглашение о том, что действенность терминов и понятий признается здесь так же, как это имеет место для шахматных фигур и полей шах­матной доски? Пусть кто-нибудь ответит на этот вопрос. Мы же ограничимся беглым обзором фактических качеств игры в прак­тике диспутов и декламаций более позднего времени по сравне­нию с эпохой греческой цивилизации. Особой обстоятельности здесь не требуется, поскольку явление это постоянно воспроиз­водится вновь в весьма схожих формах, а также и потому, что в своем развитии в западной культуре оно в самой высокой степе­ни продолжает сохранять зависимость от греческого образца.

Квинтилиан принес обучение риторике и декламации в ла­тинскую литературу. В эпоху Римской империи практика дис­путов и словесных парадов не ограничивалась рамками школы. Ритор Дион Хрисостом¹⁹* рассказывает нам об уличных фило­софах, своего рода деклассированных софистах, морочивших голову рабам и людям морского занятия мешаниной из пустой болтовни, побасенок и плоских острот. Сюда, возможно, про­сачивалась и бунтарская пропаганда, судя по декрету Веспасиа- на, по которому из Рима были изгнаны все философы²⁰*. И снова серьезные умы вынуждены были предостерегать от переоценки привлекательности софизмов, отдельные примеры которых были постоянно в ходу. Августин говорит о пагубной страсти к сло­вопрениям и ребяческой манере при всех, напоказ, втягивать в них противника³⁰. Остроты вроде следующей: «То, чего не те­рял, имеешь; ты же не терял рогов; следовательно, у тебя есть рога»³¹, — пользуются широким и неизменным успехом в лите­ратуре схоластики. Очевидно, было не так уж легко заметить ло­гическую ошибку, воспринимавшуюся как остроумная шутка.

Переход вестготов из арианства в католицизм был отмечен официальным богословским турниром между представителями высшего духовенства с обеих сторон в Толедо в 589 г.²¹* Весьма выразительный пример спортивного характера мудрствования во времена раннего Средневековья дает нам рассказ о Герберте, будущем папе Сильвестре И, и его противнике Отрике Магде- бургском, встретившихся при дворе императора Оттона II в Ра­венне в 980 г.^{32 22}\ Соборный схоласт Отрик завидовал славе Герберта и послал своего человека в Реймс тайно слушать его поучения, дабы в конце концов подловить его на каком-нибудь неверном суждении. Лазутчик превратно понимает Герберта и доносит двору, что, как ему кажется, он услышал. На следующий год император призывает обоих ученых мужей в Равенну, дабы устроить между ними ученый спор перед самой почетной ауди­торией, пока день не придет к концу и не иссякнет внимание слушателей. Центральный пункт диспута следующий: Отрик упрекает противника в том, что тот назвал математику областью физики^{33 23}\ На самом же деле Герберт называл ее наравне и од­новременно с последней.

Стоило бы как-нибудь проследить, не было ли в так называе­мом Каролингском возрождении, этом пышном насаждении учености, поэзии и благочестия, участники которого украшали себя классическими и библейскими именами: Алкуин звался Го­рацием, Ангильберт — Гомером, сам Карл — Давидом; не было ли собственно игровое качество здесь самым существенным. Придворная культура сама по себе особенно восприимчива к игровой форме. Круг ее по необходимости узок и замкнут. Уже само почитание монаршего величества обязывает придержи­ваться всевозможных правил и фикций. В Academia Palatina [Палатинской академии] Карла Великого, воплощавшей про­возглашенный идеал Athenae novae [Новых Афин], несмотря на благочестивые намерения, царило настроение благородной за­бавы²⁴'. Там состязались в искусстве версификации и в обоюд­ных насмешках. Стремление к классическому изяществу не ис­ключало при этом определенных черт примитивности. «Что есть письменность?» — спрашивает юный Пипин, сын Карла, и Алкуин отвечает: «Хранительница науки». — «Что есть сло­во? — Предатель мысли. — Кто породил слово? — Язык. — Что есть язык? — Бич воздуха. — Что есть воздух? — Хранитель жизни. — Что есть жизнь? — Радость счастливых, горе несчаст­ных, ожидание смерти. — Что есть человек? — Раб смерти, гость в уголке Земли, путник, который проходит мимо»²⁵*.

Всё это звучит далеко не ново. Здесь вновь приходят на па­мять игры в вопросы-ответы, состязания в загадывании загадок, ответы в древненорвежских кеннингах, короче говоря, все те черты игры-мудрствования, которые мы ранее отмечали в Ин­дии Вед, у арабов, у скандинавов.

Когда к концу XI в. проявляется огромная тяга к знанию о бытии и обо всём сущем, — которая вскоре даст урожай: в кожуре Университета принесет плод Схоластики, продолжая разрастаться во всех направлениях в живое движение духа, — то происходит это почти с лихорадочной быстротой, как по­рою бывает свойственно периодам большого культурного об­новления. Агонистический момент при этом неизбежно высту­пает явно на первый план. Стремиться победить противника словом превращается в некий спорт, в некотором роде стоящий в одном ряду с вооруженной схваткой. Распространение древ­нейшей, кровавой формы турнира — группового, с участием выходцев из разных частей страны, или индивидуального по­единка рыцарей, странствующих в поисках противника, — стран­ным образом совпадает с тем злом, на которое жалуется Петр Дамиани²⁶": спорщиками, которые (подобно греческим софи­стам) бродят повсюду, восхваляя свое искусство и торжествуя свою очередную победу. В школах XII в. процветают бурные словесные состязания, с клеветою и поношениями. Церковные авторы оставили нам беглые зарисовки школьного обучения, где бросается в глаза игра издевок и остроумия. Все норовят про­вести друг друга тысячами словесных фокусов и уловок, расстав­ляют ловушки и сети из слогов и слов. Почитатели прославлен­ных мастеров буквально охотятся за своими кумирами, хвастаясь затем, что видели их и следовали за ними³⁴. Те же зарабатывают немалые деньги, совсем как в прежние времена греческие софи­сты. Росцелин в злой инвективе рисует нам Абеляра, пересчиты­вающего по вечерам деньги, которые ежедневно приносят ему его лживые поучения, и тратящего их затем на беспутства. Абе­ляр и сам признается, что брался за подобные занятия ради де­нег и что немало тем зарабатывал. В одном споре он, будучи под­стрекаем товарищами, в виде кунштюка, берется толковать Священное Писание, тогда как до этого преподавал только физи­ку — то есть философию³⁵. Уже давно отдал он предпочтение оружию диалектики перед оружием войны, странствуя в тех краях, где процветало ораторское искусство, пока «не разбил военный лагерь своей школы» на холме Св. Женевьевы, дабы «держать в осаде» своего соперника, занявшего Парижскую ка­федру³⁶²⁷*. Подобные же черты смешения красноречия, войны и игры мы находим и в ученых состязаниях мусульманских бого­словов³⁷.

За всё время развития Схоластики и Университета атональ­ный элемент подчеркивается настолько, насколько это возмож­но. Длительное увлечение проблемой универсалий как цент­ральной темой философских дискуссий, участники которых делились на реалистов и номиналистов, несомненно, связано с изначальной потребностью людей образовывать разные партии при обсуждении спорных вопросов, что в высшей степени ха­рактерно для всякой культуры в периоды ее духовного роста. Вся деятельность средневекового университета облекалась в игровые формы. Непрерывные диспуты, этот непременный способ устного общения ученой братии, пышно расцветавшие университетские церемонии, обычай группироваться в natio- nes²*\ раскол по направлениям всевозможного рода — все эти явления так или иначе оказываются в сфере состязания и дей­ствия игровых правил. Эразм еще ясно ощущал эту взаимосвязь, когда в письме к своему упорному оппоненту Ноэлю Бедье жа­ловался на узость, с которой школа считается только с тем, что дали предшественники, а при столкновении мнений исходит лишь из уже утвердившихся положений. «По моему разумению, в школе вовсе не следует делать таких вещей, к коим прибегают при игре в осаду замка²⁹", в карты и в кости. Ибо там ясно, что при отсутствии согласия в правилах никакой игры не получит­ся. Но во всём, что касается научных доводов, нельзя считать чем-то неслыханным или опасным, если кто-то затронет что- либо новое...»³⁸.

Наука, включая и философию, полемична по самой своей природе, а полемическое неотделимо от атонального. В эпохи, когда в мир вторгается новое, атональный фактор, как правило, выходит явно на первый план. Так было, например, в XVII в., когда естественные науки достигли блестящего расцвета и заво­евывали всё новые территории, затрагивая тем самым и влияние Античности, и авторитет веры. И всякий раз люди собираются в лагери или партии. Одни — картезианцы, другие решительно против этой доктрины; одни придерживаются Anciens_y другие примыкают к Modernes\ выступают, в том числе и далеко за пре­делами ученого круга, за или против Ньютона, за или против сплющенности Земного шара, прививок и т. д. и т. п.³⁰" ВекXVIII, с его оживленным духовным общением, за ограниченностью средств еще не перешедшим в хаотическое изобилие, неминуе­мо должен был стать эпохой преимущественно чернильных ба­талий. Последние — вместе с музыкой, париками, фривольным рационализмом, грациозностью рококо и очарованием сало­нов — чрезвычайно активно участвовали в формировании того всеобщего игрового характера, который у XVIII в. никто, пожа­луй, не будет оспаривать и из-за чего мы ему порою завидуем.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ