Современной культуры

Нам не хотелось бы тратить время на решение вопроса, что именно следует понимать под понятием современный. Само со­бой разумеется, что время, о котором мы говорим, всегда пред­ставляет собою уже некое историческое прошлое — прошлое, распадающееся на куски позади нас, по мере того как мы уходим от него всё дальше и дальше. События, которые в сознании бо­лее молодых обозначают существовавшее раньше, для более по­жилых произошли еще в их время — не потому, что они лично их помнят, но потому, что эти события входят составной частью в их собственную культуру. Однако это зависит не только от по­коления, к которому мы принадлежим, но и от того, какими зна­ниями мы обладаем. Исторически направленный ум в своем представлении о сегодняшнем, современном, несомненно, охваты­вает больший кусок прошлого, в сравнении с теми, кто живет близорукой ограниченностью момента. Так что термин совре­менная культура будет использоваться здесь с обширными крае­выми полями, простирающимися далеко в XIX столетие.

Итак, вопрос наш: в какой степени культура, в которой мы живем, раскрывается в формах игры? В какой мере игровой дух властен над человеком, вовлеченным в переживание культурных феноменов? Минувший век, думалось нам, утратил многое из тех элементов игры, которые были свойственны прошлым сто­летиям. Выправился ли этот недостаток или стал еще больше?

На первый взгляд кажется, что утрату игровых форм в об­щественной жизни более чем возместило одно чрезвычайно значительное явление компенсирующего характера. Спорт как функция достижения общности постоянно расширял свою со­циальную значимость и втягивал всё новые области в сферу сво­их владений.

Состязания в ловкости, силе и выносливости издавна зани­мали важное место во всякой культуре, либо будучи связаны с культом, либо как юношеские игры и праздничные увеселения. Феодальное общество Средневековья, собственно говоря, уделя­ло особое внимание только турнирам. Резко драматизированный и аристократически нарядный, турнир не может быть безогово­рочно отнесен к спорту. Одновременно он выполнял театраль­ную функцию. Лишь узкая элита участвовала в нем активно. Церковные идеалы вообще препятствовали признанию ценно­сти телесных упражнений и радостей игр с применением силы, если это не было элементом аристократического воспитания, — хотя этнология и предоставляет нам множество фактов того, как много и с каким удовольствием люди Средневековья состязались между собой во всяческих играх. Проникнутые эрудицией идеа­лы Гуманизма были так же мало, как и строго моралистические идеалы Реформации и Контрреформации, склонны признавать игру и телесные упражнения культурными ценностями. Резких сдвигов в их месте в жизни не наблюдается вплоть до XVIII в.

Основные формы спортивного состязания по самой своей сути являются древними и неизменными. В некоторых из них на первый план выступает соревнование в быстроте или силе. Это бег, в том числе и на коньках, гонки и скачки, поднятие тя­жестей, стрельба по мишеням и т. д. Хотя люди всегда старались превзойти друг друга в беге, гребле или плавании, в продолжи­тельности ныряния (в том числе и намеренно удерживая под во­дою друг друга, как в Беовулъфе), эти виды состязаний лишь в незначительной степени принимают характер организованных игр. И всё же мы без колебаний именуем их играми именно из- за их агональных особенностей. При этом существуют и такие формы, что сами собой развиваются в организованные игры с системой правил. Прежде всего это игры с мячом или же игры, когда участники убегают и ловят друг друга.

Перейдем теперь от состязаний как развлечений от случая к случаю — к жестко организованным, клубным или внеклубным, соревнованиям. На картинах наших художников XVII в. можно видеть фигурки мужчин, ревностно гоняющих клюшками мяч, но об организованных согласованных играх или особо назна­ченных соревнованиях, насколько мне известно, слышно было тогда не много. Ясно, что подобная жесткая организация легче всего прививается в играх, где две группы играют друг против друга. И это тоже старо как мир: деревня мерится силой с дерев­ней, школа — со школой, квартал — с кварталом. Прежде всего это такие игры в мяч, которые требуют отработанной сыгран­ности постоянных команд, а это как раз то самое, что дает нача­ло современному спорту. То, что обычай этот пришел к нам в XIX в. из Англии, до некоторой степени понятно, хотя такой фактор, как специфика английского национального характера — что здесь, несомненно, сказалось, — остается невыраженным и неясным. Своеобразные же особенности английского общества внесли сюда вполне ощутимый вклад. Местное самоуправление укрепляло дух очевидной взаимосвязанности и общности инте­ресов. Отсутствие всеобщей и обязательной военной подготов­ки создавало благоприятную возможность и даже потребность заниматься вольными физическими упражнениями. В том же направлении шло развитие и школьного воспитания; наконец, особое значение имели характер местности да и сам английский ландшафт, с общинными угодьями, commons, предлагавшими превосходные лужайки для игр.

Развитие спорта, начиная с последней четверти прошлого века, таково, что отношение к игре становится всё серьезнее. Правила делаются всё более строгими и всё более скрупулезны­ми. Спортивные достижения продолжают расти. Каждому зна­комы гравюры первой половины прошлого века, запечатлевшие игроков в крикет в цилиндрах. Такие изображения говорят сами за себя.

Теперь, при всё большей систематизации и всё более строгой дисциплине игры, что-то в ее чисто игровом содержании совер­шенно утрачивается. Это проявляется в разделении на любите­лей и профессионалов. Среди игроков различают тех, для кого игра уже не игра, и тех, кто хотя и обнаруживает большие спо­собности, занимает более низкий уровень по сравнению с на­стоящими игроками. Поведение профессионала — это уже не игровое поведение, непосредственности и беспечности в нем уже нет. В современном обществе спорт мало-помалу отдаляется от чисто игровой сферы и превращается в некий элемент sui generis: уже не игра, но и еще не серьезность. Спорт в нынешней общественной жизни занимает место в стороне от собственно культурных процессов, которые идут вне его. В архаических куль­турах состязания были частью культовых празднеств. Они были необходимы как священные и освящающие действия. В совре­менном спорте такого рода связи совершенно исчезли. Это чи­сто мирское дело, не имеющее какой-либо органической связи со структурой общества, даже если занятия спортом и предпи­сываются властями. Спорт является скорее самостоятельным выражением агональных инстинктов, чем фактором плодотвор­ного чувства солидарности. Совершенство, с которым совре­менные социальные механизмы умеют усиливать внешний эф­фект массовых мероприятий, ничего не меняет в том факте, что ни олимпиады, ни организация занятий спортом в американ­ских университетах, ни шумно пропагандируемые соревнова­ния между странами не могут возвысить спорт до уровня дея­тельности, творящей стиль и культуру. Каково бы ни было его значение для участников соревнований и зрителей, он остается бесплодной функцией, в которой древний игровой фактор по большей части уже успел отмереть.

Такое понимание идет вразрез с расхожим публичным мне­нием, считающим спорт важнейшим игровым элементом нашей культуры. На самом деле из своего игрового содержания он рас­терял самое лучшее. Игра обрела серьезность, игровое настрое­ние из нее более или менее улетучилось. Заслуживает внимания, что этот сдвиг к большей серьезности затронул и неатлетические игры, в особенности основанные на умственном расчете, такие как шахматы или карты.

В настольных играх на доске и играх с ходами, весьма значи­мых уже у первобытных народов, с самого начала, даже если это азартные игры (типа игры в рулетку), присутствует элемент серь­езного. Атмосфера радостного веселья им вряд ли присуща, и прежде всего там, где случай не играет никакой роли, как, напри­мер, в шашках, шахматах, осаде замка, мельнице¹' и т. д. Тем не менее эти игры сами по себе полностью подпадают под дефини­цию игры. Лишь в самое последнее время общественное мнение благодаря общепризнанным чемпионатам, публичным соревно­ваниям, регистрации рекордов, газетным репортажам в прису­щем им стиле стало причислять к спорту все эти умственные игры, как на доске, так и карточные.

Игра в карты отличается от игр на доске прежде всего тем, что карты не исключают роль случая. В той мере, в какой карты являются азартной игрой, они граничат и по своему настрое­нию, и как род духовного занятия с игрой в кости, не слишком подходящей для организации клуба или публичного соревнова­ния. Умственные же виды игры в карты, напротив, допускают такое развитие. Здесь всевозрастающая серьезность выглядит особенно убедительно. От ломбера и кадрили через вист и до бриджа карточная игра проходит процесс утончающейся услож­ненности, но только в бридже современные социальные меха­низмы полностью берут верх над игрой. Со своими учебниками и системами, крупными мастерами и профессиональными трене­рами бридж превратился в убийственно серьезное дело. Недав­нее газетное сообщение оценивало годовой доход четы Калберт- сонов²* более чем в 200.000 долларов. Как долгое и всеобщее craze [безумие] бридж ежедневно поглощает огромное количе­ство духовной энергии — будь то на благо или же во вред обще­ству. О благородном бкхусоул (диагогё) [препровождении време­ни] в том смысле слова, который придавал ему Аристотель, здесь едва ли может идти речь: это совершенно бесплодное умение, которое лишь односторонне оттачивает умственные способно­сти и вовсе не обогащает душу, сковывает и растрачивает массу интеллектуальной и духовной энергии, которой можно было бы найти куда лучшее применение... хотя, впрочем, боюсь, что ее стали бы использовать еще хуже. Место, которое бридж занима­ет в нашей сегодняшней жизни, означает, казалось бы, неслы­ханное усиление игрового элемента в нашей культуре. Однако это вовсе не так. Чтобы действительно играть, человек должен, пока он играет, вновь стать ребенком. Но можно ли утверждать это, говоря об увлечении подобной чрезвычайно рафинирован­ной умственной игрой? А если нет, то игре здесь недостает ее самого главного качества.

Попытка исследовать игровое содержание нашей повседнев­ной суеты и неразберихи всякий раз приводит нас к заключени­ям, которые противоречат друг другу. В спорте следовало бы говорить о деятельности, осознаваемой и признанной в качестве игры, но при этом доведенной до такой степени технической ор­ганизованности, материальной оснащенности и научного осмыс­ления, что в ее коллективном и публичном осуществлении воз­никает угроза потери самого духа игры. Нынешней тенденции перехода от игрового к серьезному противостоят явления, каза­лось бы, противоположного свойства. Определенные занятия, вызванные материальным интересом, нуждой или потребно­стью и первоначально никак не проявляющиеся в игровых фор­мах, приобретают затем некие вторичные качества, которые трудно назвать иначе, нежели игровыми. Значимость действий ограничивается в них некоей замкнутой сферой, и распростра­няемые на них правила теряют свою всеобщую приложимость. В случае спорта — это игра, всё более жесткая в своей растущей серьезности, но при этом всё так же считающаяся игрою; в дру­гом случае — серьезное занятие, вырождающееся в игру, но про­должающее считаться серьезным. Оба эти явления объединяет сильное атональное чувство, которое по-прежнему правит ми­ром, хотя и в иных формах, чем раньше.

В распространении этого атонального чувства, увлекающего мир в сторону игры, присутствует чисто внешний фактор, в основе своей независимый от духа культуры, а именно то, что общение между людьми во всех областях и с использованием са­мых различных средств стало гораздо легче, чем раньше. Техни­ка, пресса, реклама во всём подталкивают к конкуренции и дела­ют возможным удовлетворение этих стремлений. Коммерческое соревнование не принадлежит к области изначальных древних, священных игр. Оно появляется, когда торговля начинает созда­вать зоны активности, внутри которых одни стараются одержать верх над другими и вывести их из игры. Ограничительные пра­вила, то есть обычаи торговли, вскоре делаются в таких местах совершенно необходимыми. До сравнительно поздних времен торговая конкуренция оставалась на достаточно примитивном уровне. Лишь внедрение современных средств сообщения, ком­мерческой рекламы и статистики делает ее интенсивной. Не могло не случиться, что понятие рекорд, возникшее в спорте, за­воевало себе место и в деловой жизни. Рекорд в его нынешнем обиходном значении первоначально означал отметку, которую пришедший первым конькобежец — если не выходить из гол­ландских понятий — оставлял на балке в трактире. Сравнитель­ная статистика торговли и производства сделала этот элемент спорта достоянием экономической и технической жизни. Всю­ду, где промышленные достижения обнаруживают свою спор­тивную сторону, царит погоня за рекордами: наибольшее водо­измещение почтового судна, синяя лента за самый быстрый трансатлантический рейс. Чисто игровой элемент полностью оттесняет здесь соображения пользы: серьезные вещи превра­щаются в игру. Крупное предприятие сознательно внедряет в среду своего персонала спортивный фактор, чтобы повысить производительность. Так процесс снова обращается вспять: игра переходит в серьезное. На церемонии присуждения почет­ной ученой степени в Роттердамской высшей торговой школе доктор А. Ф. Филипс заявил следующее: «Со времени моего вступления в это N.V.³' между техническим и коммерческим руководством возникло соревнование в борьбе за первенство. Одно старалось производить столько, чтобы, как оно полагало, коммерческое руководство не поспевало со сбытом, другое же пыталось сбыть столько, чтобы производство не могло угнаться за сбытом, и это соревнование не утихало. То одни были впере­ди, то другие одерживали победу; ни мой брат, ни я никогда, собственно говоря, не рассматривали наше дело как некую по­ставленную перед нами задачу, но скорее как спорт, навыки ко­торого мы старались привить нашим сотрудникам и младшему поколению». Чтобы повысить этот дух конкуренции, крупные предприятия формируют собственные спортивные общества и заходят даже столь далеко, что принимают людей на работу с оглядкой на возможный состав футбольной команды, а не толь­ко по их профессиональным способностям. Процесс вновь об­ращается вспять.

Не столь просто, как с агональным фактором в деловой жиз­ни, обстоит дело с игровым элементом в современном искусстве. Выше было показано, что игровой элемент ни в коей мере не чужд самой сути создания и исполнения произведений искус­ства. Он заявляет о себе чрезвычайно отчетливо в мусических искусствах, где ярко выраженное игровое содержание можно прямо назвать основополагающим и существенно важным. В пластических искусствах причастность игре оказывалась при­сущей всему, что может быть названо украшением, то есть игро­вой фактор при создании художественной формы прежде всего действует там, где дух и рука располагают наибольшей свободой. Сверх того, игровой фактор выступал здесь и повсюду в форме испытания на мастерство, так сказать, в форме кунштюка, в фор­ме достижения, обретенного в состязании. Вопрос теперь в том, следует ли, оценивая роль игрового элемента в искусстве с кон­ца XVIII в., говорить о приобретениях — или же об утратах.

Культурный процесс, в ходе которого искусство постепенно порывало со своей основой — витальной функцией обществен­ной жизни — и всё более превращалось в свободную, самостоя­тельную деятельность индивидуума, движется сквозь века. Одной из вех этого процесса было выдвижение станковой живописи и оттеснение фресок, а также вытеснение книжной миниатюры — гравюрой. Подобный сдвиг социального к индивидуальному выразился в перемещении центра тяжести в архитектуре в пери­од, последовавший за Ренессансом. В качестве первоочередной задачи от нее требовались теперь не церкви и дворцы, но жилые дома, не роскошные галереи, но жилые квартиры. Искусство стало интимнее, но также и более изолированным, стало уделом немногих. Подобным образом камерная музыка, в том числе и вокальная, произведения, рассчитанные на удовлетворение инди­видуальных художественных потребностей, стали превосходить формы искусства, пользующиеся большим спросом у публики, по масштабу воздействия, а нередко и силою выразительности.

В то же время функция искусства претерпела еще одно из­менение. Искусство всё больше и больше обретало признание как совершенно самостоятельная и исключительно высокая культурная ценность. Вплоть до XVIII в. оно занимало на шкале этих ценностей, собственно говоря, подчиненное место. Искус­ство было благородным украшением жизни привилегированно­го сословия. Эстетическое наслаждение испытывали от него так же, как и теперь, однако интерпретировали это или как религи­озное вдохновение, или как нечто возвышенное и диковинное, доставляющее удовольствие или служащее для развлечения. Ху­дожник, всегда бывший ремесленником, оставался на положе­нии слуги, тогда как занятия наукой были привилегией людей, которые не знали забот.

Громадные перемены во всём происходят в результате начав­шегося духовного оживления в художественной сфере, которое возникает во второй половине XVIII в. и принимает романтиче­скую и классицистскую формы. Основное течение здесь — ро­мантическое, второе развивается в русле первого. Оба они при­водят к решительному подъему эстетического наслаждения на шкале жизненных ценностей, подъему поистине до небес — ибо отныне, и к тому же сверх меры, ему предстоит занимать место ослабленного религиозного сознания. От Винкельмана эта ли­ния тянется до Джона Раскина и далее⁴'. Только к концу XIX в., не без влияния техники фотографии, волна искусства докатывает­ся до приобщившихся к образованию масс. Искусство становится сферой общественной жизни, любить искусство становится хо­рошим тоном. Представление о художнике как о существе выс­шего порядка проникает повсюду. Снобизм получает широчай­шее распространение среди публики. В то же время судорожный поиск оригинальности становится главным импульсом создания художественной продукции. Эта постоянная потребность во всём новом, доселе неслыханном, устремляет искусство со ста­пелей импрессионизма к эксцессам XX столетия. Для пагубных факторов современного производственного процесса искусство оказалось уязвимее, чем наука. Механизация, реклама, погоня за внешним эффектом влияют на него больше, потому что оно бо­лее ориентировано на рынок и работает с привлечением техни­ческих средств.

Во всём этом не так просто найти игровой элемент. С XVIII в., когда искусство стали осознавать как фактор культуры, оно, по всей вероятности, больше потеряло, чем приобрело в своем игровом качестве. Означало ли это подъем? Не трудно было бы показать, что для искусства было некогда благом в значительной мере не осознавать ни того смысла, который оно несет, ни той красоты, которую оно творит. В уверенном сознании своего вы­сокого назначения оно что-то утратило от своего вечно детского бытия.

Если же взглянуть на всё это с другой стороны, определенное усиление игрового элемента в художественной жизни можно было бы увидеть, например, в следующем. Художник рассматри­вается как исключительное существо, возвышающееся над тол­пой своих соплеменников, и известное почитание должен поэ­тому принимать как нечто вполне заслуженное. Чтобы иметь возможность переживать сознание своей исключительности, он нуждается в почитающей его публике или в группе собратьев по духу, ибо массы одаривают его почестями, которые, самое боль­шее, сводятся всего-навсего к фразам. Как и поэтическому ис­кусству древности, современному искусству необходима опре­деленная степень эзотеричности. В основе всякой эзотеричности лежит некий уговор: мы, посвященные, будем считать это тем-то, понимать так-то, восхищаться таким-то. Всё это требует наличия игрового сообщества, которое старается окопаться внутри своей тайны. Всюду, где пароль на -изм обеспечивает единство некоего художественного направления, вырисовывается картина игро­вого сообщества. Современный аппарат организации общест­венной жизни, с изощренной художественной критикой, с вы­ставками и лекциями, призван к тому, чтобы повышать игровой характер художественных манифестаций.

Совершенно по-другому, чем в отношении искусства, обсто­ит дело с попыткой определить игровое содержание современ­ной науки. Причина здесь в том, что последнее почти неизбежно возвращает нас к основному вопросу: «что такое игра?» — тог­да как мы до сих пор неизменно пытались исходить из катего­рии игры как данности и величины общепринятой. В качестве одного из существенных условий и признаков игры мы с самого начала установили наличие игрового пространства, некий наме­ренно ограниченный круг, внутри которого и происходит дей­ствие в соответствии с провозглашенными правилами. Возника­ет склонность поэтому чуть ли не внутри каждой ограды уже заранее видеть игровое пространство. Нет ничего легче, как за каждой наукой, на основании ее изолированности в границах ее метода и понятий, признать игровой характер. Если же мы по­стараемся придерживаться очевидного, приемлемого для не­предвзятого мышления понятия игры, то, чтобы квалифициро­вать явление как игру, понадобится нечто большее, чем всего лишь игровое пространство. Игра фиксируется во времени, она сама по себе исчерпывается и вне себя самой не имеет никакой собственной цели. Ее поддерживает сознание радостного отдох­новения вне требований обыденной жизни. Всё это не подходит науке. Ибо она ищет прочного контакта с всеобщей реально­стью, значимости для этой реальности. Ее правила — в отличие от правил игры — не являются незыблемыми раз и навсегда. Опыт постоянно изобличает ее во лжи, после чего она сама себе изменяет. Правила игры нельзя уличить во лжи. Игру можно ва­рьировать, но в нее нельзя вносить изменения.

Таким образом, существуют все основания, чтобы заключе­ние о том, что всякая наука есть лишь игра, пока что отложить в сторону как весьма дешевую истину. Другое дело — вопрос, не может ли наука заниматься «игрою» внутри области, ограни­ченной ее же собственным методом. Так, например, со всякой склонностью к систематизации почти нерушимо связано влече­ние к игровому. Прежняя наука, недостаточно опиравшаяся на опыт, имела обыкновение пускаться в безбрежное систематизиро­вание всех мыслимых свойств и понятий. Наблюдения и расчеты, бесспорно, здесь являются тормозом, но отнюдь не абсолютной гарантией. С терминами однажды разработанного специального метода всё еще можно легко обращаться как с игровыми фигура­ми. В этом с давних пор упрекали законоведов. Языкознание так­же заслуживало подобные упреки, поскольку оно безрассудно принимало участие в старинной игре толкования слов, бывшей в ходу со времен Ветхого Завета и Вед и до сих пор привлекаю­щей каждого, кто не имеет и понятия о языкознании. Есть ли уверенность в том, что новейшие строго научные синтаксиче­ские школы не находятся на пути к новой 1и&фикации?. Не вво­дится ли то одна, то другая наука в сферу игры слишком усерд­ным применением фрейдистской терминологии сведущими и несведущими в ней людьми?

Не говоря о возможности для научного специалиста или ди­летанта играть терминами своего предмета, сами научные заня­тия втягиваются в орбиту игры из-за жажды к соревнованию. Хотя конкуренция в науке не имеет столь непосредственно эко­номических оснований, как в искусстве, логическому развитию культуры, с другой стороны, противоречивый характер более свойствен по самой ее природе. Выше были приведены рассуж­дения по поводу истоков знания и науки в архаические перио­ды: они всегда лежали в области агонального. Не без оснований говорилось о полемичности науки. Но весьма неблагоприятный признак, когда в науке желание опередить в своем открытии другого или опровергнуть его доказательства решительно вы­двигается на первый план. Подлинное стремление к познанию истины путем исследований невысоко ценит торжество над противником.

Подводя итог, можно, пожалуй, склониться к суждению, что современная наука — коль скоро она придерживается строгих требований точности и любви к истине и поскольку, с другой стороны, нашим критерием остается понятие игры во всей его очевидности — относительно малодоступна для игрового под­хода и обнаруживает явно меньше игровых черт, чем в ранние годы своего возникновения или в период оживления со време­ни Ренессанса вплоть до XVIII столетия.

Если же мы, наконец, обратимся к определению игрового со­держания нынешней общественной жизни вообще, в том числе и политической жизни, то здесь нужно будет с самого начала различать две возможности. Во-первых, есть основания пола­гать, что игровые формы более или менее сознательно использу­ются для сокрытия намерений общественного или политиче­ского характера. В этом случае речь идет не о вечном игровом элементе культуры, который мы пытались выявить на этих стра­ницах, а о притворной игре. Во-вторых, сталкиваясь с явления­ми, на поверхности демонстрирующими видимость свойств игры, можно пойти по ложному следу. Повседневная жизнь со­временного общества во всё возрастающей степени определяет­ся свойством, которое имеет некоторые общие черты с настрое­нием игры и в котором, как может показаться, скрыт необычайно богатый игровой элемент современной культуры. Это свойство можно лучше всего обозначить как пуэрилизм¹⁵\ понятие, пере­дающее наивность и ребячество одновременно. Но ребяческая наивность и игра — это не одно и то же.

Когда я несколько лет тому назад пытался охватить ряд вну­шающих опасение явлений современной общественной жизни термином пуэрилизм, я имел в виду сферы деятельности, в кото­рых человек нашего времени, прежде всего как член того или иного организованного коллектива, ведет себя словно бы по меркам отроческого или юношеского возраста. Это касается большей частью навыков, вызванных или поддерживаемых тех­никой современного духовного общения. Сюда попадает, на­пример, легко удовлетворяемая, но никогда не насыщаемая по­требность в банальных развлечениях, жажда грубых сенсаций, тяга к массовым зрелищам. На несколько более глубоком уровне к ним примыкают: бойкий дух всевозможных союзов с их об­ширным арсеналом броских знаков отличия, церемониальных жестов, лозунгов и паролей (кличей, возгласов, приветствий), маршированием, ходьбой строем и т. п. В число свойств, психо­логически укорененных еще глубже, чем вышеназванные, и так­же лучше всего подпадающих под понятие пуэрилизма, входят: недостаток чувства юмора, вспыльчивая реакция на то или иное слово, далеко заходящая подозрительность и нетерпимость к тем, кто не входит в данную группу, резкие крайности в хвале и хуле, подверженность любой иллюзии, если она льстит себялю­бию или групповому сознанию. Многие из этих пуэрильных черт более чем достаточно представлены в ранних культурных эпохах², но никогда — с такой массовостью и жестокостью, с ка­кими они распространяются в общественной жизни нашего времени. Здесь не место для обстоятельного исследования ис­ходных причин и дальнейшего роста данного явления культуры. К числу факторов, которые на него воздействуют, относятся, во всяком случае, такие, как участие в духовном обмене широких полуграмотных масс, ослабление моральных стандартов и слиш­ком высокая роль провожатого, которую техника и организация предоставили обществу. Состояние духа, свойственное подрост­ку, не обузданное воспитанием, привычными формами и тради­цией, пытается получить перевес в каждой области, и весьма в этом преуспевает. Целые сферы формирования общественного мнения пребывают в подчинении темпераменту подрастающих юнцов и умственному багажу молодежных объединений. При­ведем один из многих примеров официального пуэрилизма. Га­зета Правда от 9 января 1935 г. сообщала, что в Курской области местная советская власть за недостачу в поставках зерна пере­именовала три колхоза — имени Буденного, Красная Нива и имени Крупской — в Лодырь, Саботажник и Бездельник. Правда, это свидетельство trop de zele [усердия не по разуму] вызвало пори­цание по адресу соответствующего органа власти со стороны центрального комитета партии, и названная мера была отменена, но сама духовная атмосфера выглядит от этого не менее красноре­чиво. Манипуляции с именами типичны для периодов политиче­ской экзальтации — как в дни Конвента³⁶*, так и в сегодняшней России, которая решила заново окрестить большие старинные города именами святых своего нынешнего календаря. Лорд Бейден-Поуэлл, которому принадлежит честь первооткрывате­ля в осознании социальной силы организованного духа под­ростков, преобразил ее в удивительное творение — движение бойскаутов. Здесь уже речь идет не о пуэрилизме, ибо мы име­ем дело с воспитательной игрой для подростков, которая с за­мечательным талантом была рассчитана на склонности и при­вычки этого возраста и которая продемонстрировала умение использовать их с полезным эффектом. Устав движения имену­ет его игрой. Всё, однако, выглядит по-другому, когда те же обычаи проникают в занятия, претендующие на то, чтобы счи­таться вполне серьезными, и вбирают в себя заряд злобных страстей социальной и политической борьбы. Тогда-то и встает главный вопрос: нужно ли рассматривать пышно разрастаю­щийся в современном обществе пуэрилизм как игровую функ­цию или нет?

На первый взгляд, кажется, что ответ будет: «да», — ив этом смысле я интерпретировал означенное явление в моих прежних рассуждениях о связи между игрой и культурой⁴. Но теперь я считаю, что должен резче очертить понятие игры и на этом основании отказать пуэрилизму в подобной квалифика­ции. Играющее дитя ведет себя не по-детски. Ребячливость про­является лишь тогда, когда игра ему надоедает или когда ребенок не знает, во что играть. Если бы всеобщий пуэрилизм нашего времени действительно был игрой, тогда мы видели бы перед со­бою общество, устремленное вспять, к архаическим формам культуры, где игра была живым творческим фактором. Вероят­но, многие склонны приветствовать в этой продолжающейся рекрутизации общества первый этап такого пути назад. И, как нам кажется, совершенно ошибочно. Во всех этих явлениях духа, добровольно жертвующего своей зрелостью, мы в состоянии ви­деть лишь знаки грозящего разложения. В этих явлениях отсут­ствуют существенные признаки настоящей игры, пусть даже пуэрильные манеры и соответствующее поведение большей ча­стью принимают внешне игровую форму. Чтобы вернуть себе вновь освященность, достоинство и стиль, культура должна идти другими путями.

Всё больше и больше напрашивается вывод, что игровой эле­мент культуры с XVIII в., в котором мы еще могли наблюдать его в полном расцвете, утратил свое значение почти во всех обла­стях, где он раньше чувствовал себя «как дома». Современную культуру едва ли уже играют, а там, где кажется, что ее всё же играют, игра эта притворна. Между тем различать между игрой и не-игрой в явлениях цивилизации становится всё труднее, по мере того как мы приближаемся к нашему времени. Еще совсем недавно организованная политическая жизнь в ее парламентарно- демократическом виде была полна несомненных игровых эле­ментов. В дополнение к отдельным разрозненным замечаниям из моей речи 1933 г.⁵ недавно одна моя ученица в своей работе о парламентском красноречии во Франции и Англии⁶ убедитель­но показала, что дебаты в Нижней палате с конца XVIII в. весьма существенно отвечали нормам игры. На них постоянно оказыва­ют воздействие моменты личного состязания. Это нескончае­мый матч, в ходе которого те или иные мастера своего дела вре­мя от времени пытаются объявить друг Другу шах и мат — не затрагивая при этом интересов страны, службу которой они не­сут с полной серьезностью. Атмосфера и нравы парламентской жизни в Англии всегда были вполне спортивными. Равным об­разом всё это еще действует в странах, которые до некоторой степени сохраняют верность английскому образцу. Дух товари­щества еще и сегодня позволяет даже самым ожесточенным про­тивникам обмениваться дружескими шутками сразу же после дебатов. Лорд Хью Сесил с юмором заявил о нежелательности епископов в Верхней палате⁷* — и продолжал после этого при­ятную беседу с архиепископом Кентерберийским. В игровой сфере парламентаризма пребывает и фигура gentlemen's agree­ment [джентльменского соглашения], иной раз понимаемая пре­вратно одним из джентльменов. Не кажется диким видеть в этом элементе игры одну из самых сильных сторон ныне столь поно­симого парламентаризма, по крайней мере, для Англии. Это обеспечивает гибкость отношений, допускающих напряжения, которые иначе были бы невыносимы; отмирание юмора — именно оно-то и убивает. Вряд ли нужно доказывать, что нали­чие игрового фактора в английской парламентской жизни не только явствует из дискуссий и из традиционных форм органи­зации сессий, но связано и со всей системой выборов.

Еще более ярко, чем в британском парламентаризме, игро­вой элемент проявляется в американских политических нравах. Задолго до того, как двухпартийная система в Соединенных Штатах стала близка по характеру противостоянию двух спор­тивных команд, чье политическое различие едва ли уловимо для постороннего, предвыборная кампания здесь уже напоминала по своему облику большие национальные игры. Президентские выборы 1840 г. задали стиль всем последующим. Кандидатом тогда был популярный генерал Харрисон. Программы у его сто­ронников не было, но случай снабдил их символом — log-cabin, грубой бревенчатой хижиной пионеров, и с этим знаком они победили. Выдвижение кандидата силою большинства голосов, то есть всей мощью крика, завершилось инаугурацией после вы­боров 1860 г., когда Линкольн получил пост президента. Эмо­циональный характер американской политики заложен уже в самых истоках национального темперамента; да никогда и не скрывалось, что своим происхождением он обязан примитив­ным отношениям среди пионеров. Слепая верность партии, тайные организации, массовый энтузиазм в сочетании с ребяче­ским стремлением к внешним символам придают игровому эле­менту американской политики нечто наивное и непосредствен­ное, чего лишены более молодые массовые движения Старого Света.

Менее простым, чем в обеих названных странах, представ­ляется наличие игрового элемента в политике Франции. Несо­мненно, есть повод рассматривать под знаком игры практику многочисленных политических партий, которые большей ча­стью представляют интересы отдельных личностей или групп и, вопреки всяким государственным интересам, своей тактикой свержения кабинетов то и дело подвергают страну опасностям политических кризисов. Однако слишком очевидные корыст­ные цели коллективной или индивидуальной выгоды в деятель­ности партий, видимо, плохо согласуются с сущностью настоя­щей игры.

Если следы игрового фактора достаточно заметны во вну­тренней политике нынешних государств, то их внешняя поли­тика, на первый взгляд, дает мало поводов думать о сфере игры. И всё же сам по себе факт, что политические отношения между нациями пали до неслыханных крайностей насилия и самого опасного риска, еще не является основанием заранее исключать здесь фактор игры. Мы уже видели, что игра может быть жесто­кой и кровавой, а также, что она нередко бывает притворной. Всякое правовое или политическое сообщество по своей при­роде обладает рядом признаков, которые связывают его с сооб­ществом игровым. Система международного права поддержи­вается взаимным признанием принципов и правил, которые, сколь бы ни были основания их укоренены в метафизике, на практике действуют как правила игры. Выразительное утверж­дение pacta sunt servanda [договоры должны выполняться]⁸' фак­тически содержит в себе признание, что целостность системы покоится лишь на воле к совместному участию в общей игре. Как только одна из причастных сторон перестает соблюдать правила, тогда или рушится вся система международного права (пусть даже временно), или нарушитель должен быть как шпиль- брехер изгнан за пределы сообщества. Соблюдение норм между­народного права всегда в высокой степени зависело от следова­ния понятиям чести, приличия и хорошего тона. Не зря в развитии европейского военного права значительная доля при­надлежала кодексу рыцарских понятий о чести. В международ­ном праве действовало молчаливое допущение, что побежден­ное государство должно вести себя как a good loser — джентльмен, умеющий «красиво проигрывать», хотя делало оно это доста­точно редко. Обязанность официального объявления войны, хотя она нередко и нарушалась, входила в нормы поведения вою­ющих государств. Одним словом, старые игровые элементы вой­ны, которые нам повсюду встречались в архаические эпохи и на которые в значительной части опиралась безусловная обязатель­ность правил ведения войн, в какой-то степени существовали вплоть до недавнего прошлого и в европейских войнах Нового времени.

В обиходном немецком словоупотреблении наступление со­стояния войны именуется какErnstfall [серьезный случай]. В чи­сто военном смысле это можно считать совершенно правиль­ным. Мнимым сражениям на маневрах и военной муштре настоящая война действительно противостоит так, как игре противостоит серьезность. Иное дело, если термин Ernstfall по­нимать политически. Ибо тогда он должен означать, что, соб­ственно, вплоть до начала войны деятельность в сфере внешней политики не достигает полной серьезности, целесообразности в собственном смысле слова. И действительно, некоторые при­держиваются именно такой точки зрения⁷. Для них все дипло­матические сношения между государствами, пока они протека­ют в русле переговоров и соглашений, расцениваются лишь как введение к состоянию войны или как переходный период меж двумя войнами. Логично, что приверженцам теории, считаю­щим серьезной политикой только войну, включая, разумеется, и ее подготовку, приходится тем самым отказывать ей в каком бы то ни было характере состязания, то есть игры. В прежние эпо­хи, говорят они, агональный фактор мог быть в войне мощным и действенным, — современная же война носит такой характер, который поднимает ее над поединками древности. Она держит­ся на принципе «друг — или враг». Согласно этому взгляду, все реальные политические отношения между государствами под­чиняются этому принципу⁸. Другие — всегда или ваши друзья, или ваши враги. Враг — это не inimicus, ёх6р6<; (эхтрос), то есть лично ненавидимый, тем более злой, но лишь hostis, TCoAejuiog (,полёмиос), то есть чужой, тот, кто стоит или же встает у вас на пути. Шмитт⁹* не желает рассматривать врага даже как партнера или соперника. По его мнению, это — противник в самом бук­вальном смысле слова, то есть тот, кого нужно убрать с дороги. Если этому принудительному сведению понятия вражда к почти механическим взаимоотношениям сторон и в самом деле нахо­дились когда-либо близкие соответствия в истории, то это имен­но архаическое противостояние фратрий, кланов или племен, в котором игровой элемент имел столь преобладающее значение и над которым постепенно мы сумели подняться с ростом куль­туры. Если в этой бесчеловечной бредовой идее Шмитта и есть проблеск истины, то вывод должен быть следующий: не война — Ernstfall, а мир. Ибо лишь преодолевая это горестное отноше­ние «друг — или враг», человечество обретает право претен­довать на полное признание своего достоинства. Война со всем тем, что ее вызывает и ей сопутствует, неизменно оказывается опутанной демоническими сетями игры.

Здесь еще раз обнажается ошеломляющая неразрешимость проблемы: «игра — или серьезность». Мы шли исподволь к убеждению, что культура укоренена в благородной игре и что она не должна утрачивать свое игровое содержание, если желает развивать свои лучшие качества в рамках стиля и достоинства. Ведь нигде не является столь необходимым придерживаться установленных правил, как в общении между народами и государ­ствами. Нарушение их ввергает общество в варварство и хаос. С другой стороны, именно в войне должны мы, казалось бы, ви­деть возврат к тому атональному поведению, которое придавало форму и содержание первобытной игре во имя престижа.

Однако именно современная война, похоже, утратила всякое соприкосновение с игрой. Высокоцивилизованные государства полностью покидают международно-правовое сообщество и бесстыдно исповедуют принцип pacta поп sunt servanda [догово­ры могут не выполняться]. Мир, собственное устройство кото­рого всё более вынуждает страны искать политические пути для того, чтобы договориться друг с другом, не прибегая к высшим мерам разрушительных средств насилия, не может существовать без спасительных ограничительных условий, которые в случае конфликта отвращают опасность и поддерживают возможность сотрудничества. Благодаря совершенству применяемых средств война из ultima ratio [крайнего довода] превратилась в ultima rabies [крайнее бешенство]. В политике наших дней, которая основывается на крайней степени подготовленности и — если придется — крайней степени готовности к войне, едва ли мож­но узнать даже намек на игровое поведение в древности. Всё, что связывало войну с культом и празднеством, исчезло из войн нашего времени, и с этим отчуждением от игры война также утратила и свое место в качестве элемента культуры. И всё-таки она остается тем, чем назвал ее Чемберлен¹⁰* в своем выступле­нии по радио в первые дни сентября 1939 г., — азартной игрой, a gamble.

Мысль об игре не может прийти в голову, если стать на по­зицию подвергшихся нападению, тех, кто борется за свои права и свободу. Но почему нет? Почему в этом случае невозможна ас­социация между борьбой и игрою? — Потому что здесь борьба обладает нравственной ценностью и потому, что именно нрав­ственное содержание является тем пунктом, где квалификация игры теряет свое значение. Разрешить извечное сомнение «игра— или серьезность» можно в каждом отдельном случае лишь с помощью критерия этической ценности. Тому, кто отри­цает объективную ценность права и нравственных норм, никогда не удастся разрешить это сомнение. Политика всеми своими кор­нями глубоко уходит в первобытную почву состязательно-игро- вой культуры. Освободиться от нее и подняться над нею поли­тика может лишь через этос, который отвергает правомочность подхода «друг — или враг» и не принимает притязаний соб­ственного народа за наивысшую норму.

Шаг за шагом мы уже приблизились к заключению: подлин­ная культура не может существовать без некоего игрового содер­жания, ибо культура предполагает некое самоограничение и са­мообуздание, некую способность не воспринимать свои соб­ственные устремления как нечто предельное и наивысшее, но видеть себя помещенной в некие добровольно принятые грани­цы. Культура всё еще хочет, чтобы ее в некотором смысле игра­ли — по взаимному соглашению относительно определенных правил. Подлинная культура требует всегда и в любом отноше­нии fair play [честной игры], a fair play есть не что иное, как вы­раженный в терминах игры эквивалент добропорядочности. Шпильбрехер разрушает самоё культуру. Чтобы это игровое со­держание культуры было куАъчуфосозидающим или -способству­ющим_у оно должно оставаться чистым. Оно не должно состоять в оболванивании или в отступничестве от норм, предписывае­мых разумом, человечностью или верой. Оно не должно быть ложным фантомом, маскирующим замысел достижения опреде­ленных целей с помощью намеренно культивируемых игровых форм. Подлинная игра исключает всякую пропаганду. Ее цель — в ней самой. Ее дух и ее настроение — атмосфера радостного воодушевления, а не истерической взвинченности. В наши дни пропаганда, которая норовит проникнуть в каждый участок жизни, действует средствами, рассчитанными на истерические реакции масс, и поэтому — даже там, где она принимает игро­вые формы, — не в состоянии выступать как современное вы­ражение духа игры, но всего лишь — как его фальсификация.

В обсуждении нашей темы мы старались так долго, как толь­ко возможно, придерживаться понятия игры, которое исходит прежде всего из позитивных и вполне очевидных ее признаков. Другими словами, мы брали игру в ее наглядном повседневном значении и хотели избежать короткого замыкания в уме, всё объясняющем с позиций игры. Тем не менее к концу нашего из­ложения именно это нас подстерегает и понуждает к отчету.

«Игрою детей называл он людские мнения», — так позд­нейшее предание говорило уже о Гераклите⁹. В начале нашего рассмотрения¹⁰ мы приводили слова Платона, достаточно важ­ные, чтобы прозвучать еще раз. «Хотя дела человеческие не сто­ят большой серьезности, но приходится быть серьезным, пусть и нет в этом счастья». Найдем же наиболее подходящее примене­ние этой серьезности. «Серьезным следует быть в том, что серьез­но, а не наоборот. По самой природе вещей Божество достойно всяческой благословенной серьезности. Человек же сотворен, дабы служить игрушкою Бога, и это, по существу, самое лучшее для него. Посему должен он проводить свою жизнь, следуя сво­ей природе и играя в самые прекрасные игры, хотя полагать это и противоречит тому, что ныне принято». Поскольку игра есть наисерьезнейшее, «следует проводить жизнь, играя в опреде­ленные игры, с жертвоприношениями, пением и танцами, дабы снискать милость богов и победить в битвах». Поэтому «люди должны жить согласно свойствам своей природы, ибо во многих отношениях они куклы и лишь в малой степени причастны ис­тине».

«Ты полностью принижаешь род человеческий, чужезе­мец», — возражает другой. На что тот отвечает: «Прости меня. Взирая на Бога и взволнованный этим, сказал я эти слова. Если тебе угодно, не будем считать наш род ничтожным, но достой­ным некоторой серьезности»¹¹.

Из заколдованного круга игры человеческий дух может вы­рваться, устремляя взгляд в наивысшее. Продумывая вещи чи­сто логически, слишком далеко он не уйдет. Когда человеческая мысль проникает во все сокровища духа и испытывает всё вели­колепие его могущества, на дне всякого серьезного суждения она всякий раз обнаруживает некий остаток проблематичного. Любое высказывание решающего суждения признается соб­ственным сознанием как не вполне окончательное. В том пунк­те, где суждение колеблется, исчезает сознание полной серьез­ности. Вместо старинного «всё — суета» выдвигается, пожалуй, более позитивно звучащее «всё есть игра». Это кажется деше­вой метафорой и каким-то бессилием духа. Но это — мудрость, к которой пришел Платон, называя человека игрушкой богов. В чудесном образе мысль эта возвращается в Книге притчей Со­ломоновых¹¹. Там Премудрость, источник справедливости и вла­дычества, говорит, что прежде начала творения, играя пред Бо­гом, была она Его радостью и, играя в земном кругу Его, разделяла радость с сынами человеческими.

Тот, у кого голова пойдет кругом от вечного коловращения понятия игра — серьезное, найдет точку опоры взамен ускольз­нувшей в логическом, вновь обратившись к этическому. Игра сама по себе, говорили мы в самом начале, лежит вне сферы нравственных норм. Сама по себе она не может быть ни дурной, ни хорошей. Если, однако, человеку предстоит решить, предпи­сано ли ему действие, к которому влечет его воля, как нечто се­рьезное — или разрешено как игра, тогда его нравственное чув­ство, его совесть немедленно предоставят ему должный критерий. Как только в решении действовать заговорят чувства истины и справедливости, жалости и прощения, вопрос лиша­ется смысла. Капли сострадания довольно, чтобы возвысить наши поступки над различениями мыслящего ума. Во всяком нравственном сознании, основывающемся на признании спра­ведливости и милосердия, вопрос «игра — или серьезное», так и оставшийся нерешенным, окончательно умолкает.

ПРИМЕЧАНИЯ

Предисловие — введение ¹ Haarlem, Tjeenk Willink, 1933 [ Verzamelde Werken, V, p. 3 vg.].

Глава первая

¹ Обзор этих теорий см.: Zondervan Н. Het Spel bijDieren, Kinderen en Volwassen Menschen. Amsterdam, 1928; Buytendijk F. J. J. Het Spel van Mensch en Dierals openbaring van levensdrifien. Amsterdam, 1932.

² Granet M. Fetes et chansons anciennes de la Chine. Paris, 1914, p. 150, 292; Idem. Danses et legendes de la Chine ancienne. Paris, 1926, p. 351 sq.; Idem. La civilisation Chinoise. Paris, 1929, p. 231.

³ «As the Greeks would say, rather methectic than mimetic» [«Как сказа­ли бы греки, скорее метектическая, нежели миметическая»]¹'. — Harrison J. Е. Themis, A study ofthe social ori gins of Greek religion. Cam­bridge, 1912, p. 125.

⁴ Marett R. R. The Threshold of Religion. London, 1912, p. 48.

⁵ Buytendijk. Loc. cit., p. 70-71.

⁶ Cambridge, 1912.

⁷ Frobenius L. Kulturgeschichte Ajrikas, Prolegomena zu einer historischen Gestaltlehre. Phaidon Verlag, 1933; Idem. Schiksalskunde im Sinne des Kulturwerdens. Leipzig, 1932.

⁸ Loc. cit., S. 23,122.

⁹ Kulturgeschichte... S. 21.

¹⁰ Ibid., S. 122. «Ergriffenheit» как момент детской игры, S. 147; ср. за­имствованный Бёйтендейком у Эрвина Штрауса термин «анор­мальная (pathisch) установка», «захваченность» как основа дет­ской игры. Loc. cit., S. 20.

¹¹ Schicksalskunde... S. 142.

¹² Leges [Законы], VII, 803 с.

¹³ «оит ouv яшбкх... our аи пахЬеха» (утун пайдиа... ут ау пайдёйа) [«итак, это и не игра... и вовсе не воспитание»].

¹⁴ Ср.: Leges [Законы], VII, 796, где Платон говорит о священных тан­цах куретов как о «Koupr|Ttov evottXia яшуукх» (Курётон эноплиа пайгниа) [«вооруженных играх куретов»]. Внутренние взаимосвя­зи между священной мистерией и игрой тонко отмечены Романо Гуардини в главе Die Liturgie als Spiel [Литургия как игра] его книги Vom Geist der Liturgie [О духе литургии], S. 56-70 (Ecclesia orans. Hrsg. von Dr. Ildefons Herwegen. I. Freiburg i. В., 1922). He упоминая Платона, Гуардини почти вплотную приближается здесь к вышепри­веденному высказыванию. Он приписывает литургии ряд призна­ков, которые мы выделяем как характерные признаки игры. В конеч­ном итоге литургия также «zwecklos, aber doch sinnvoll» [«не имеет цели, но полна смысла»].

¹⁵ Vom Wesen desFestes. Paideuma_yMitteilungen zur Kulturkunde. I. Heft 2 (Dec. 1938), SS. 59-74. Ср. его же: La Religione antica nelle sue linee

fondamentale. Bologna, 1940, cap. II: Ilsenso difestivita [Чувство празд­ника].

¹⁶ Loc. cit., S. 63.

¹⁷ Loc. cit., S. 65.

¹⁸ Loc. cit., S. 63.

¹⁹Loc. cit., S. 60, no: Preuss К. ТЪ. Die Nayarit-Expedition, I, 1912, S. 106 ff.

²⁰ Stuttgart, 1933.

²¹ Loc. cit., S. 151. У Йенсена здесь, естественно, Weihnachtsmann [Рож­дественский дед].

²² Loc. cit., S. 156.

²³ Loc. cit., S. 158.

²⁴ Loc. cit., S. 150.

²⁵ Boas. The social Organisation and the Secret Societies of the Kwakiutl Indi­ans. Washington, 1897, p. 435.

²⁶ Volkskunde von Loango. Stuttgart, 1887, S. 345.

²⁷ Loc. cit., SS. 41-44.

²⁸ Loc. cit., S. 45.

²⁹ Argonauts of the Western Pacific. London, 1922.

³⁰ Ibid., p. 240.

³¹Jensen, 1. с, S. 152. К этому способу истолкования церемоний ини­циации и обрезания как намеренного обмана вновь прибегает, как мне кажется, отвергаемая Иенсеном психоаналитическая теория.

³²Loc. cit., SS. 149-150.

Глава вторая

¹ Лузус, сын или спутник Вакха и основатель рода лузитанов, являет­ся, конечно же, позднейшим измышлением¹".

² Самое большее, здесь можно предположить некоторую связь с -tvrog, а на основе этого отнести окончание -iv5a к праиндогерман- ской, эгейской языковой группе. Как отглагольный суффикс это окончание встречается в -aXiv5co, kuXiv5co, со значением валяться, во­зиться, близким к aXico и kuXico. Значение, связанное с игрой, присут­ствует здесь, видимо, в ослабленном виде.

³ Bolkestein Н. De cultuurhistoricus en zijn stof. Handelingen van het Ze- ventiende Nederlandsche Philologencongres, 1937, p. 26.

⁴ Связи с dyu, светлое небо, мы здесь касаться не будем.

⁵ Может ли здесь идти речь о влиянии английской техники на япон­ский язык, я установить не берусь.

⁶ В нынешнем эпистолярном стиле это выражение большей частью понимают превратно: словно именно та персона, коей что-то угод­но, является субъектом по отношению к глаголуgelieven [нравиться, а также соблаговолить, соизволить].

⁷ Что касается глагола geruhen, то ruhen возникает здесь лишь на вто­ром плане. Geruhen [изволить] первоначально никак не связано с ruhen [отдыхать], но соответствует средненидерландскому гоескеп [быть озабоченным], — ср. roekeloos [беспечный].

⁸ Подобные слова есть также в каталанском, провансальском и рето­романском³*.

⁹ Вспомним предположение Платона, что игра ведет свое происхо­ждение от потребности детенышей животных резвиться (Leges, II, 653).

¹⁰ Древнеисландское leika, так же как нидерландское spelen [играть], охватывает широкий диапазон значений. Оно употребляется в зна- чснии: свободно двигаться, схватывать, совершать, обходиться, лий? заниматься, проводить время, в чём-либо упражняться.

¹¹ Форму spel в kerspel [сельский приход], dingspel [судебный округ ] обыч­но рассматривают как производную от корня spell — что дает spellen [<составлять, называть слово по буквам ], английское spell и gospel Iевангелие ], немецкое Beispiel — и отличают от spel [игра].

¹²Van Wijk. Etymologisch Woordenboek der Nederlandsche taal. Den Haag, 1912, s. v. plegen; Wdb. d. Ned. taal, XII, I. (G.J. Boekenoogen & J. H. van Lessen), idem.

¹³ Hadewych, XL, 7, ed. Joh. Snellen. Amsterdam, 1907, p. 49 ff. {Plegen можно без всяких сомнений понимать здесь как spelen).

Der minnen ghebruken dat es een spel Dat niemant wel ghetonen en mach, Ende al mocht die spleghet iet toenen wel, Hine const verstaen dies noeit en plach.

Любовные страсти — сие есть игра, Явить же ее никому не дано, Игра в сем явлении сколь ни стара — Искусно сколь, столь же невнятно оно.

¹⁴Рядом с ним — pleoh, древнефризское⁴"/?/^, опасность.

¹⁵ Ср. с pledge в этих последних значениях англосаксонское baedeweg, beadotveg — poculum certaminis, certamen — состязание.

¹⁶ В Септуагинте здесь: <<Avacrrr|Ttoaav 6г| та ясибаркх mi ttai^arioaav eviomov rijuoov».

¹⁷ Заметим, кстати, что странные состязания Тора и Локи у Утгарда- Локи в Видении Гюльви, 95⁵", названы leika — игра.

¹⁸ DeutscheMythologie, ed. Е. Н. Meyer. I. Gottingen, 1875, S. 32; Ср.: De Vries J. Alt germ anische Religonsgeschichte, I. Berlin, 1934, S. 256; Stumpfl R. Kultspiele der Germanen als Ursprung des Mittelalterlichen Dramas. Bonn, 1936, SS. 122-123.

¹⁹Новофризский делает различие между boartsje в отношении детских игр и spylje — игрой на музыкальных инструментах, — последнее, вероятно, заимствовано из нидерландского.

²⁰ Итальянский пользуется словом sonare, испанский — tocar.

²¹Loc. cit., p. 95. Ср. p. 27-28.

²² Для wooing в нидерландском языке нет эквивалента; vrijen_y по край­ней мере, в современном нидерландском языке ему более не соот­ветствует.

Глава третья

¹S. 23. ²С. 37,46.

³ Pauly-Wissowa, XII с. 1860.

⁴ Ср. Harrison. Themis... pp. 221³,323, где, с моей точки зрения, необо­снованно признается правота Плутарха в том, что эта форма проти­воречит агону.

⁵ Ср. взаимосвязь между понятиями dytov (агон) — и aycovia (агонйя), сначала означавшей борьбу-состязание, а за тем душевную борьбу, страх.

⁶ Прямой связи между героем сказаний, который хитростью и обма­ном достигает своей цели, и божественным персонажем, одновре­менно благодетелем и обманщиком, я не могу обнаружить. См.: Kri- stensen W. В. De goddelijke bedrieger. Mededeelingen der K. Akad. v. Wetensch., afd. letterk, 66b, № 3, 1928; Josselin de Jong J. P. B. De oorsprongvan den goddelijken bedrieger. Ibid., 68b, № 1, 1927.

⁷Van Neulighem A. Openbaringhe van 't Italiaens boeckhouden. 1631, pp. 25,26,77, 86 ff., 91 ff.

⁸ Verachter. Inventaire des Chartes d'Anvers, № 742, p. 215; Coutumes de la ville d'Anvers, II, p. 400; IV, p. 8; ср.: Bensa E. Histoire du contrat dassurance au moyen age. 1897, p. 84 ff. — в Барселоне, 1435, в Генуе, 1467: decretum ne assecuratio fieri possit super vita(m) principum et lo- corum mutationes [по закону страхование теряет силу в случае ухода из жизни правителя либо перемены места].

⁹ Ehrenberg R. Das Zeitalter der Fugger. Jena, 1912, II, S. 19 ff

¹⁰Granet M. Fetes et chansons anciennes de la Chine, Paris, 1919; Danses et legendes de la Chine ancienne. Paris, 1926; La civilisation chinoise, la vie publique et la vieprivee (L'fivolution de l'humanite, № 25). Paris, 1929.

¹¹ Granet М. Civilisation... p. 241. Эту же тему очень сжато развивает также Хосе Ортега-и-Гассет в своей статье: Elorigen deportivo delEs- tado, 1924, in: El Espectador, t. VII. Madrid, 1930, pp. 103-141.

¹² Granet M. Fetes et chansons... p. 203.

¹³ Granet M. Fetes et chansons... pp. 11 -154.

¹⁴ Nguyen Van Huyen. Les Chants alternes des gar^ons et desJilles en Annam. These. Paris, 1933.

¹⁵ Culin Stewart. Chess and Playing-cards. Ann. Report Smithsonian Inst., 1896. Cp. Held G. I. The Mdhdbharata, an Ethnological Study. Лейден­ская диссертация 1935 г. Эта работа представляет также большой интерес с точки зрения взаимосвязи игры и культуры.

¹⁶ Held. Loc. cit., p. 273.

¹⁷Mhb.y 13,2368,2381.

¹⁸ De VriesJ. Altgermanische Religionsgeschichte, II. Berlin, 1937, SS. 154— 155.

¹⁹Liiders H. Das Wurfelspielim alten Indien. Abh. K. Gesellsch. d. Wissen- schaften. Gottingen, 1907, Ph. H. Kl. IX, 2, S. 9.

²⁰ Loc. cit., S. 255.

²¹ О значении слова, которое выбрано как наименование рассматривае­мого явления среди множества различных терминов в языках индей­цев, см.: Davy G. La Foijuree. These. Paris, 1923; id. Des Clans aux Em­pires. L'Evolution de Thumanite, № 6, 1923; Mauss M. Essai sur le Don. Forme archanque de lechange. LAnnee sociologique, N. S. I, 1923/4.

²² Davy G. La Foijuree, p. 177.

²³ Danses et legendes, I, p. 57; Civilisation chinoise... pp. 196, 200.

²⁴ Freytag G. Lexicon arabico-latinum. Halle, 1830, i. v. *aqara\ de gloria certavit in incidendis camelorum pedibus [состязались в славе, пере­резая ноги верблюдам].

²⁵ Essai sur le Don, S. 143.

²⁶ Цит. no: Davy, pp. 119-120.

²⁷ Leiden, 1932.

²⁸Maunier R. Les echanges rituels en Afrique du nord. LAnnee sociologique, N. S. II, 1924/5, p. 81.

²⁹ Essai sur le Don, S. 102¹.

³⁰ Davy G. La Foijuree, p. 137.

³¹ Loc. cit., pp. 252, 255.

³² Livius, I, VII, 2,13.

³³ London, 1922.

³⁴ Предметы кулы можно, по-видимому, отдаленно сравнить с тем, что этнологи называют Renommiergeld [престижные траты].

³⁵Jaeger W. Paideia, I. Berlin-Leipzig, 1934, S. 25 ff.; ср.: Livingstone R. W. Greek Ideals and Modern Life. Oxford, 1935, p. 102 sq.

³⁶ Arist. Eth. Nic, IV, 1123b, 35.

³⁷ Ibid. 1,95b, 26.

³⁸ Ilias, IV, 208.

³⁹ Granet. Civil., p. 317.

⁴⁰ Ibid., p. 314.

⁴¹ Argonauts... p. 168.

⁴² Granet. Civil., p. 238.

⁴³ Granet. Danses et legendes... I, p. 321.

⁴⁴По ошибке я счел возможным отнести это жан в первом издании, р. 96, к словам, относящимся к игре. Явление это, впрочем, несет на себе многие черты благородной игры.

⁴⁵См. Herfsttij der Middeleeutven, II — [Осень Средневековья. Изд-во Ивана Лимбаха, СПб., 2011, гл. II].

⁴⁶ Ср. относительно последующего: Bichr Fares. Lhonneur chez les Ara- bes avant VIslam. Etude de sociologie. Paris, 1932; idem, Encyclopedic de Tlslam, s. v. mofakhara.

⁴⁷Freytag G. Einleitung in das Studium der arabischen Sprache bis Mo­hammed. Bonn, 1861, S. 184.

⁴⁸ Kitab al-Aghdni, IV, 8, VIII, 109 sq., XV, 52, 57.

⁴⁹ Ср.: Jaeger. Paideia, I, S. 168 ff.

⁵⁰ Lib. I, c. 24.

⁵¹ Edda I. Thule, I, 1928, № 29; ср.: X, pp. 298, 313.

⁵² Ibid., II, № 9.

⁵³ Ibid., II, № 8.

⁵⁴ Altgerm. Religionsgesch., II, S. 153.

⁵⁵ Пример такого родаgilp-cwida [хвастливой песни] XI в. мы находим в: Gesta Herwardi, ed. Duffus Hardi & С. Т. Martin (как приложение к Geffrei Gaimar. L'estoire des Engleis), Rolls Series, 1888,1, p. 345.

⁵⁶Le Pelerinage de Charlemagne (XI в.), ed. E. Koschwitz. Paris, 1925, vs. 471-481.

⁵⁷ Michel F. Chroniques Anglo-Normandes> I, p. 52; ср. также: Wace. Ro­man de RoUy vs. 15038 sq.; William of Malmesbury, IV, 320.

⁵⁸ Tournoi de Chauvency, ed. M. Delbouille, vs. 540, 1093-1158, etc.; Le Ditdes herauts. Romania, XLIII, p. 218 ss.

⁵⁹ Varillas A. de. Histoire de Henry III. Paris, 1694,1, p. 574; это место ча­стично воспроизводится в: Godefroy. Dictionnaire, s. v.gaber, p. 197, 3.

⁶⁰ Griechische Kulturgeschichte, herausgegeben von Rudolf Marx, III.

⁶¹ Schaefer H. Staatsform und Politik. 1932; Ehrenberg V. Ost und West. Studien zur geschichtlichen Problematik der Antike. Schriften der Phil. Fak. d. deutschen Univ. Prag, Bd. 15, 1935.

⁶² Grich. Kulturgesch., Ill, S. 68.

⁶³ Loc. cit., SS. 93,94,90.

⁶⁴ См. выше, с. 47.

⁶⁵ Loc. cit., Ill, S. 68.

⁶⁶ Loc. cit., SS. 65,219.

⁶⁷ Ibid., S. 217.

⁶⁸ Ibid., S. 69,218.

⁶⁹Burkhardt. Loc. cit., SS. 26, 43; Ehrenberg. Loc. cit., SS. 71, 67, 70, 66, 72.

⁷⁰ Burkhardt, Loc. cit., S. 69; ср.: Ehrenberg, Loc. cit., S. 68.

⁷¹Jaeger. Paideia> I, S. 273.

⁷² Pindarus. Olymp.y VIII, 92 (70).

⁷³ Loc. cit., Ill, S. 85.

⁷⁴ Согласно Chares. См.: Pauly-Wissowa s. v. Kalanos, c. 1545.

⁷⁵ Loc. cit., p. 91.

⁷⁶ Loc. cit., p. 80.

⁷⁷ Ibid., p. 96.

Глава четвертая

¹ Davy G. La foijuree.

² Ost und West,, S. 76; cp. S. 71. 4lias, XVIII, 504.

⁴См. выше, с. 109. Ср.: Jaeger. Paideia. S. 147: «die Dike (schaflx) eine Plattform des offentlichen Lebens, auf der Hoch und Gering sich als „Gleiche" gegeniiberstanden» [«Дике¹' создает такую платформу об­щественной жизни, на которой высокое и низкое противостояли друг другу как „равные"»].

N(ieuwe) R(otterdamsche) C(ourant), 20 июня 1936 г., утренн. вып.

Wellhausen. Reste arabischen Heidentumes. 2. Ausg. Berlin, 1927, S. 132.

VIII, 69 sq., ср.: XX, 209; XVI, 658; XIX, 223.

XVIII, 497-509.

Paideia, I, S. 14.

От того же корня, видимо, и упомянутый выше urim.

Harrison J. Е. Themis, p. 528.

Слово noodlottig [роковой] указывает, по-видимому, своим двойным t на иной корень, чем в словах lot, loten [жребий, бросать жребий], но, вообще говоря, может рассматриваться как результат неправильного словообразования.

См. выше, с. 94.

Paulus Diaconus, 1,20, Fredegar, IV, S. 27 (SS. rer. Merow. II, p. 131). Об ордалиях с метанием жребия см. также: Brunner Н. DeutscheRechtsge- schichte, 2. Auflage, Bd. II, S. 553 ff.

Die Rechtsidee imJruhen Griechentum, S. 75.

Davy. La foijuree, pp. 176, 126, 239 etc.

В средненидерландском wedden еще означает жениться-, «hets beter wedden dan verbranden» [«лучше приобрести жену, чем сгореть при пожаре»].

^Соответственно — англосаксонское brydhledp, древнеисландское

bruidhlaup, древневерхненемецкое brutloufi. ¹⁹Ср. Harrison

Date: 2015-07-10; view: 353; Нарушение авторских прав