Игра и мудрствование

Желание показать себя первым проявляется в стольких формах, сколько возможностей предоставляет данное общество. Спосо­бы, которыми люди состязаются друг с другом, столь же различ­ны, как и вещи, за которые они борются, и действия, в которых они принимают участие. Всё решает жребий, либо сила и лов­кость, либо кровавая схватка. Соревнуются в мужестве или вы­носливости, искусности или знании, в бахвальстве и хитрости. Дается задание помериться силами или умением, сделать что- нибудь особенно трудное, какую-нибудь сложную вещь, выко­вать меч, найти необычную рифму. Участвующим задают вопро­сы, на которые нужно ответить. Состязание может принимать такие формы, как божий суд, пари, судебное разбирательство, дача обета или загадывание загадок. Во всех этих видах оно, в сущности, остается игрой, и в этом качестве игры лежит исход­ная точка для понимания функции состязания в культуре.

В начале всякого состязания стоит игра, то есть договорен­ность о том, чтобы в границах места и времени, по определен­ным правилам, в определенной форме совершить нечто такое, что приносит разрешение некоего напряжения и находится при этом вне обычного течения жизни. Что должно быть совершено и что станет выигрышем — вопрос, который в игровой задаче вырисовывается как вторичный.

Необыкновенным сходством отмечены во всех культурах обычаи состязания и значение, которое им придают. Это почти совершенное формальное сходство уже само по себе доказывает, как сильно вся игровая, агональная деятельность связана с глу­бинной основой душевной жизни человека и жизни общества.

Быть может, еще яснее, чем в областях права или войны, ко­торые были рассмотрены выше, подобие форм архаической культуры сказывается в состязаниях в знании и мудрости. Для раннего человека что-то мочь или сметь означает власть, а что-то знать — волшебную власть. По сути, для него всякое определен­ное сведение священно, это есть тайное и колдовское знание. Ибо для него, собственно, всякое отдельное знание находится в прямой связи со всем миропорядком. Упорядоченный ход ве­щей, установленный и определенный богами, сохраняемый и поддерживаемый отправлением культа для сохранения жизни и на благо человека, этот rtam, если назвать его древнеиндийским словом, ничем иным не оберегается столь надежно, как знанием человека о священных вещах и их тайных именах, знанием о происхождении мира.

Участвующие в священных празднествах состязаются в этом знании, ибо в выговариваемом слове оживает воздействие на ми­ропорядок. Состязания в сакральном знании укоренены в самых глубинах культа и являются его существенной составной частью. Вопросы, которые жрецы по очереди или по вызову задают друг другу во время жертвоприношения, суть в полном смысле слова загадки, по форме и направленности совершенно подобные за­гадкам, которые задают при совместной игре.

Функция сакрального противоборства в загадывании загадок нигде не проявляется так отчетливо, как в ведической традиции. Во время больших праздников с жертвоприношениями эти состя­зания являются столь же существенной частью всего действия в целом, как и сама жертва. Брахманы состязаются в jatavidya, зна­нии начал, или в brahmodya, что лучше всего передать как произнесе­ние священных имен¹'. Уже сами наименования священной игры говорят о том, что задаваемые вопросы касаются возникновения космоса. В различных песнях Ригведы прямо запечатлены подоб­ные состязания. В гимне 1,164 частично вопросы затрагивают кос­мические явления, частично разгадка соотносит их с теми или иными особенностями ритуала жертвоприношения.

«Я спрашиваю тебя о крайнем пределе земли; я спрашиваю тебя, где пуп земли. Я спрашиваю тебя о семени жеребца; я спра­шиваю тебя, что есть высшее место речи»¹.

В гимне VIII, 29 главнейшие боги описываются через их атрибуты в десяти типичных вопросах-загадках, ответом на ко­торые должно служить имя бога².

«Темно-рыжий один из них, переменчивый ликом, нежный и юный; златом он украшает себя (Сома²*). Опустился в лоно, сияющий, мудрый между богами (Агни³*)» и т. д.

Очень долго в этих песнях преобладает характер ритуальных загадок, тогда как отгадка опирается на знание ритуала и его сим­волики. В форме загадок, однако, непосредственно зарождается самое глубокомысленное мудрствование относительно основ су­щего. Грандиозный гимн X, 129 не без основания был назван Паулем Дойссеном «вещью, возможно наиболее достойной вос­хищения из всего дошедшего до нас с древнейших времен»³.

1. «Ни бытия не было тогда, ни небытия. Ни воздушного пространства, ни неба. Что двигалось? Где? Под чьею защитой? Состояла ли из воды глубокая бездна?

2. Ни смерти не было тогда, ни не-смерти; день и ночь не раз­личались тогда. Само по себе, без дуновения, дышало лишь Это; и ничего не было, кроме Этого»⁴.

В утвердительных конструкциях этих стихов и двух после­дующих форма загадки еще только просвечивает сквозь поэти­ческое построение песни. Но затем опять возвращается прямая форма вопроса.

6. «Кто это знает, кто возвестит здесь, откуда оно возникло, откуда это творение?..»

Если допустить, что эта песня ведет свое происхождение от ритуальной песни-загадки, которая, в свою очередь, представ­ляет собой литературно обработанное повествование о дейст­вительно имевших место состязаниях в загадках на празднестве с жертвоприношением, то тем самым со всей возможной убеди­тельностью выстраивается доказательство генетической взаимо­связи между игрой в загадки и священным мудрствованием.

В некоторых гимнах Атхарваведы, как, например, в гимнах X, 7 и 8, целые вереницы таких вопросов-загадок собраны вме­сте, они как бы свободно нанизываются одна на другую и приво­дятся к одному знаменателю, независимо от того, сопровожда­ются они ответами или нет.

«Куда удаляются полумесяцы, месяцы, соединяясь с годом? Куда — времена года?., скажи мне их skambha\^b Куда, быть там вожделея, спешат вместе две девы, различные с виду, день и ночь? Куда, быть там вожделея, устремляются воды?

Как это не стихает ветер и дух не знает покоя? Почему никог­да не остановятся воды, устремленные к истине?»⁶

В этих примерах древнейшего восторга и упоения духа перед тайнами бытия нам не дано провести границу между священной поэзией, мудростью, которая граничит с безумием, глубочайшей мистикой — и пустым набором слов с налетом загадочности. Слово древних священников и певцов постоянно парит над вра­тами непознаваемого, которые для нас, так же как и для них, остаются закрытыми. Если здесь и есть что добавить, так только то, что мудрствование в этих культовых состязаниях рождается не из пустой игры, но в священной игре. В мудрости упражняют­ся, как в священных искусных ремеслах. Философия возникает здесь в форме игры. Космогонический вопрос о том, как появи­лось всё то, что есть в мире, всегда был и остается одним из пер­вых вопросов, занимавших ум человека. Экспериментальная дет­ская психология показывает, что значительная доля вопросов, которые задает шестилетний ребенок, фактически может счи­таться вопросами космогонического характера: кто заставляет течь воду в реке, откуда берется ветер, вопросы о жизни и смер­ти и пр.⁷

Вопросы-загадки ведических гимнов прямо ведут нас к наи­более глубоким суждениям Упанишад. Здесь, однако, мы не ста­вим себе задачу более подробно вникнуть в философское содер­жание священных загадок — но лишь поближе рассмотреть их игровой характер и как можно отчетливее продемонстрировать их значение в истории культуры.

Состязание в загадках, далекое от того, чтобы быть всего лишь забавой, составляет существенную часть культа принесения жерт­вы. Загадывание загадок так же необходимо, как и сама жертва⁸. Оно понуждает богов. Занятную параллель с этим древнеиндий­ским обычаем мы находим у народов торадья на Центральном Целебесе⁹⁴*. Загадывание загадок на их праздниках ограничено промежутком времени от момента, когда «беременеет» рис, и до начала уборки урожая — в связи с тем, что «выход на свет» загадок способствует «выходу на свет» колосьев риса. Всякий раз, когда загадку разгадывают, вступает хор с пожеланием: «Хлоп! Выходи-ка на свет, о наш рис, выходите на свет, тугие колосья, там, в горах наверху, там, в долинах внизу!» Во время года, предшествующее этому периоду, какая бы то ни было лите­ратурная деятельность запрещается, ибо она могла бы представ­лять опасность для произрастания риса. Одно и то же слово tuailo означает загадку и сорго — полевой злак, который как сред­ство пропитания местного населения был вытеснен рисом¹⁰.

Кто хоть немного знаком с литературой Вед и Брахман, тот знает, что ее толкования происхождения вещей чрезвычайно расходятся и противоречат одно другому, что они в высшей сте­пени пестры, вычурны и запутанны. Ни взаимосвязи, ни общего смысла там не найти. Если, однако, при этом держать в поле зре­ния изначально игровой характер космогонических спекуляций, так же как и происхождение толкований из ритуальных загадок, то становится ясно, что эта запутанность проистекает не столь­ко из хитроумия и суетного корыстолюбия соперничающих друг с другом жрецов, желающих возвысить свою жертву над всеми прочими¹¹, сколько, пожалуй, из того факта, что все эти бесчис­ленные противоречивые толкования некогда должны были быть столь же бесчисленными разгадками ритуальных загадок.

Загадка являет свой священный, а это значит рискованный, опасный характер в том, что в мифологических или ритуальных текстах она почти всегда выступает как головоломная, то есть предстает как задание, выполняя которое можно голову сломить, поплатиться жизнью, ибо жизнь — это ставка в игре. С этой чертой согласуется и тот факт, что самой высокой мудростью считается умение задать такой вопрос, на который никто не смог бы ответить. Обе эти особенности вместе мы находим в древне­индийском повествовании о царе Джанаке, который посулил награду в тысячу коров победителю в богословском споре брах­манов, пришедших на его праздник жертвоприношения¹². Му­дрый Яджявалькья⁵* заранее велит пригнать всех коров к себе и затем с блеском одерживает верх над всеми своими противника­ми. Когда один из них, Видагдха Сакалья, оказывается не в со­стоянии дать ответ на один из вопросов, у него тотчас же слетает с плеч голова, что, должно быть, является схоластической верси­ей мотива, что ему придется поплатиться собственной головой. Когда в конце концов никто уже не может задать ему ни одного вопроса,Яджявалькья, торжествуя победу, восклицает: «Досто­почтенные брахманы, кто из вас пожелает, пусть спросит меня или пусть спросит всех; или, кто того пожелает, того спрошу я, или я спрошу всех!»

Игровой характер здесь прямо-таки выпячивается наружу. Сама священная традиция вступает в игру. Степень серьезно­сти, с которой этот рассказ был включен в священные тексты, остается неопределенной и в основе своей несущественной, как и вопрос, действительно ли кто-либо из-за того, что не смог раз­решить загадку, когда-либо распростился с жизнью. Главное

здесь — игровой мотив как таковой. В греческой традиции све­дения о таком состязании в загадках, где поражение стоило жиз­ни, передает в несколько стертом виде рассказ о прорицателях Калхасе и Мопсе⁶*. Калхасу было известно пророчество, что он умрет, если встретит прорицателя лучшего, чем он сам. Он встре­чает Мопса, и они начинают состязание в загадках, которое Мопс и выигрывает. Калхас умирает от огорчения или же кончает с со­бою от досады за поражение; его ученики уходят с Мопсом¹³. Здесь, как мне кажется, очевиден повторяющийся, хотя и в иска­женном виде, мотив убийственной, головоломной загадки.

Как постоянный мотив встречается состязание в вопросах, где ставкой является жизнь, в сказаниях Эдды. В Vajthrudnismdl [Речах Вафтруднира] Один состязается в мудрости со всеведу­щим великаном, носителем знания древнейших времен. Это пари в полном смысле слова, где соперники ценой головы испытыва­ют свое счастье. Сперва спрашивает Вафтруднир, затем Один. Вопросы они задают мифологического и космогонического ха­рактера, совершенно так же, как это описано в Ведах: откуда взя­лись день и ночь, откуда зима и лето, откуда ветер? В Alvissmdl [Речах Алъвиса] Тор спрашивает карлика Альвиса о том, какие имена носят все вещи у асов, ванов, людей, великанов и карли­ков, и в мире Хель⁸*; в конце концов карлик, как только на него падает дневной свет, оказывается заключенным в оковы. Такую же форму имеет песнь о Фьёлсвинне. В загадках Хейдрика фигу­рирует следующий мотив: конунг Хейдрик торжественно обе­щал, что всякий провинившийся перед ним может спасти свою голову, если загадает ему загадку, которую он, конунг, отгадать не сумеет⁹*. Хотя большинство этих песен относится к поздней­шим в Эдде¹⁰' и намерением поэтов вряд ли было нечто большее, чем искусность стихосложения, связь с сакральными состязани­ями в загадках проглядывает здесь со всей очевидностью.

Ответ на вопрос загадки не может быть найден путем раз­мышлений или логических рассуждений. Этот ответ есть некое

разрешение, внезапно открывшаяся возможность разорвать узы, которые наложил на вас тот, кто задал вопрос. Отсюда и то, что правильное решение тотчас же лишает силы спрашивающе­го. В принципе, на каждый вопрос есть только один ответ. Он может быть найден, если известны правила игры. Правила игры по виду могут быть грамматическими, поэтическими или же ри­туальными. Нужно знать язык загадок, нужно знать, какая имен­но категория явлений обозначается символами колеса, птицы, коровы. Если возможен иной ответ, соответствующий правилам и при этом такой, о каком спрашивающий и не подозревал, — горе ему. С другой стороны, одна и та же вещь может быть пред­ставлена или выражена столь многими способами, что ее легко скрыть под покровом бесчисленного количества самых разноо­бразных вопросов-загадок. Часто решение загадки заключается в знании определенного священного или тайного имени вещей, как, например, в уже упоминавшихся Vajihrudnismdl [Речах Ваф- труднира].

Если бы здесь речь шла о понимании загадки как формы вообще — вместо того чтобы говорить прежде всего об игро­вом качестве и функции загадки, тогда следовало бы углубить­ся в этимологические и семантические соотношения, которые связывают слово raadsel [загадка] с raad [совет], raden [совето­вать; отгадывать], имеющими, казалось бы, двойной смысл: и ееп raadgeven [дать совет], и ееп raadsel oplossen [разрешить загадку]. Подобным же образом греческое ouvog (айнос) — из­речение, высказывание, пословица — связано с aiviyinog, -ца (айнигмос, айнигма) — загадка. С точки зрения истории куль­туры такие жанры, как raad [совет], raadsel [загадка], мифологи­ческий эпизод, басня, пословица, очень близки друг другу. Обо всём этом, однако, мы упоминаем здесь лишь pro memoria[13], чтобы затем наметить черты загадки еще и в других направле­ниях.

Можно было бы сделать вывод, что загадка по сути и изна­чально является священной игрой, то есть что она лежит поверх границ, разделяющих игру — и серьезное; она чрезвычайно ве­сома, нисколько не теряя при этом своего игрового характера. И если мы видим, что впоследствии она разветвляется в направ­лениях чистой забавы — и сакральных учений, нам не следует говорить ни о серьезности, опускающейся до шутки, ни об игре, возвышающейся до чего-то серьезного. То, что здесь происхо­дит, можно было бы описать не иначе как процесс, в ходе кото­рого жизнь культуры мало-помалу приводит к размежеванию между этими двумя сферами, которые мы различаем как сферы игры — и серьезности и которые, однако, в своей начальной фазе формируют некую нераздельную духовную среду, где и воз­никает культура.

Загадка, или, говоря вообще, задаваемый кому-то вопрос, остается, вне своего магического действия, весомым агональным элементом социального общения. В совместных играх загадка сочетается со всевозможными литературными схемами и рит­мическими формами — таковы, например, вопросы, задаваемые по цепочке и в нарастающей степени следующие друг за другом, или вопросы о том, что превосходит всё на свете, по известному типу: что слаще меда? и т. п. У греков придумывание апорий, то есть вопросов, на которые нельзя дать окончательного ответа, как игра было одним из излюбленных совместных занятий. Апо­рии могут рассматриваться как ослабленная форма смертельной загадки. Роковой вопрос Сфинкса проступает словно бы всё еще сквозь игру: ставкой в принципе продолжает быть жизнь¹¹*. Красноречивый пример того, каким образом позднейшая тра­диция претворяет мотив роковой загадки, так что сакральная основа ее дает о себе знать со всей очевидностью, может пове­дать нам история о встрече Александра Великого с индийскими гимнософистами¹²'. Овладев одним городом, который оказывал ему сопротивление, Александр велит привести к себе десятерых мудрецов, давших совет воевать против него. Он будет задавать им неразрешимые вопросы. Кто ответит хуже всех, первым про­стится с жизнью. Один из них будет в этом судьею. Если он будет судить хорошо, то спасет себе жизнь. Вопросы большей частью носят характер космологических дилемм, игровых вариантов священных загадок ведических гимнов. Кого больше: живых или мертвых? Что больше: земля или море? Что было раньше всего: день или ночь? Ответы на вопросы содержат больше логи­ческих уловок, чем мистической мудрости. Когда же наконец один из мудрецов на вопрос, кто же дал наихудший ответ, мол­вит: один был хуже другого, — то тем самым весь план обесце­нивается: никто не может быть предан смерти¹⁴.

Расчет на то, чтобы одурачить противника, прибегнув к за­гадке, существенно важен в дилемме, вопросе, ответ на который всегда будет во вред тому, кто отвечает. Это же верно и для зага­док, имеющих двойное решение, причем первым приходит в го­лову одно из них, непристойное; такие загадки мы находим уже в Атхарваведе¹⁵.

Среди множества сложных образований, в которых загадка обретает литературную форму, будь то для забавы или для на­зидания, есть некоторые, заслуживающие особого внимания, поскольку они с чрезвычайной ясностью являют нашему взору связь между игровым и сакральным. Прежде всего это беседа в форме вопросов и ответов религиозного или философского со­держания. Она присутствует в самых разных культурах. Ее тема, как правило, — мудрец, которого вопрошают один или несколь­ко других мудрецов. Заратустра предстает таким образом пред шестьюдесятью мудрецами царя Виштаспы¹³*. Соломон отве­чает на вопросы царицы Савской¹⁴*. В литературе Брахман не­редок мотив, когда юный брахмачарин¹⁵', явившись ко двору царя, отвечает на вопросы или сам задает их и так из ученика делается учителем. Едва ли требуется доказательство, что подоб­ная форма самым тесным образом примыкает к архаическому священному состязанию в загадках. Характерен в этом отноше­нии один из рассказов Махабхараты^1в. Блуждая по лесу, Панда- вы оказываются у прекрасного пруда. Водяной не позволяет им напиться оттуда, покуда они не ответят на его вопросы. Все, кто тем не менее пытаются попить, падают бездыханными наземь. В конце концов Юдхиштхира говорит, что готов ответить на во­просы водяного. После этого начинается игра в вопросы и от­веты, которая великолепно иллюстрирует переход от космоло­гической священной загадки к игре ума и излагает чуть не всё индийское учение об этических нормах.

Здраво рассуждая, религиозный диспут времен Реформа­ции, такой, скажем, как между Лютером и Цвингли в Марбурге в 1529 г. или между Теодором дё Безом и его коллегами с католи­ческими прелатами в Пуасси в 1561 г., прямо продолжает ста­рый, священный обычай¹⁶*.

Milindapanka — иными словами, Вопросы Менандра — это рукопись на пали, вероятно составленная в начале нашего тыся­челетия, которая, хотя и не входит в число канонических, высо­ко почитается буддистами как на Юге, так и на Севере. Она при­водит беседы царя Менандра, во II в. до P. X. распространившего господство греков на Бактрию, с великим архатом Нагасеной¹⁷*. По содержанию и направленности это чисто религиозно-фило- софское произведение, но по форме и тону оно совершенно от­четливо перекликается с состязанием в загадках. Само начало беседы вполне типично.

«Царь сказал:

— Почтеннейший Нагасена, не пожелаешь ли ты вступить со мною в беседу?

— Когда Ваше Величество желает беседовать со мною, как то делают мудрецы, вступая в беседу друг с другом, тогда я желаю, если же Ты будешь говорить со мною, как разговаривают цари, тогда я не согласен.

— А как беседуют мудрецы, почтеннейший Нагасена? — Следует объяснение:

— Мудрецы не выходят из себя, когда их ставят в тупик, цари же гневаются».

Тогда царь дает согласие беседовать с ним на равных — со­всем как в игре, получившей название gaber у Франциска Ан­жуйского. В беседе принимают участие также придворные муд­рецы. Пятьсот у опака — ионийцев, греков, и восемьдесят тысяч монахов образуют публику. Нагасена ставит «вопрос в двух остриях, глубокий смыслом, трудно распутываемый, крепче лю­бого узла», и царские мудрецы жалуются, что он терзает их ка­верзными вопросами, еретическими по духу. Это и вправду то и дело типичнейшие дилеммы, которые Нагасена предлагает вни­манию царя, торжествуя и с вызовом: «А ну-ка догадайтесь, Ваше Величество!» Таким образом, перед нами проходят в со­кратической форме основные вопросы буддистского учения, из­ложенного в философски простых формулировках.

К жанру религиозных диспутов в форме вопросов и ответов принадлежит в конечном счете и трактат Gylfaginning [Видение Гюлъви] из Эдды Снорри. Ганглери пускается в состоящий из во­просов и ответов разговор с Харом (Высоким), после того как тот вначале привлек внимание конунга Гюльви тем, что жонгли­ровал семью мечами¹⁸'.

Последовательные переходы устанавливают связь между свя­щенным поединком в загадках о происхождении вещей и состя­занием в каверзных вопросах о чести, жизни и благе — с бо- гословско-философским диспутом. К этой же линии примыкают и другие диалогические формы, такие как ритуальное славосло­вие и катехизис. Нигде эти формы не сочетаются и не переплета­ются столь сильно, как в Авесте, где учение излагается главным образом в зиде обмена вопросами и ответами между Зарату- строй и Ахура Маздой¹⁹*. Ясны, литургические тексты ритуала жертвоприношения, несут на себе еще немало следов прими­тивной игровой формы. Типично богословские вопросы от­носительно учения, образа жизни и ритуала постоянно чередуют­ся с древними космогоническими вопросами, как, например, в Ясне, 44¹⁷. Каждый стих начинается восклицанием Заратустры: «Об этом я вопрошаю Вас, ответствуйте же как есть, о Ахура», а затем один за другим следуют вопросы, начинающиеся так: «Кто есть тот, который...» или: «Уж не мы ли...», «Кто подпер землю снизу и воздух так, чтобы они не упали...», «Кто сочетал скорость — с облаками и ветром?», «Кто сотворил благодатный свет и мрак... сон и явь?» И затем, ближе к завершению, примеча­тельный вопрос, который свидетельствует о том, что мы и в са­мом деле сталкиваемся здесь с пережитком древних состязаний в загадках. «А теперь вопрошаю я Вас... обрету ль я награду, десять кобыл, жеребца и верблюда, коих, о Мазда, мне посулили?» Во­просы же, чисто катехизисные по типу, касаются происхождения и характера благочестия, различения добра и зла, всевозможных сторон непорочности, противодействия злому духу и т. д.

Поистине, тот швейцарский проповедник, который в стране и в век Песталоцци²⁰' назвал написанный им катехизис для де­тей Rdtselbiichlein [.Книжечкой загадок], и представить не мог, что этой своей находкой он вплотную приблизился к древнейшим пластам истории культуры.

Богословско-философский диспут вроде вопросов Нагасе- ны и ответов Менандра в конечном счете подводит нас непо­средственно к вопросам научного характера, которые ставили перед придворными учеными и мудрецами из чужих земель вла­детельные князья более позднего времени. До нас дошел список вопросов, с которыми император Фридрих II Гогенштауфен об­ратился к своему астрологу Михаилу Скоту¹⁸, а также ряд фило­софских вопросов, направленных мусульманскому ученому Ибн Сабину в Марокко²¹*. Первый из указанных списков примечате­лен в свете рассматриваемой нами темы прежде всего смешени­ем космологического, естественно-научного и богословского. На чем покоится Земля? Сколько всего небес? Как восседает Го­сподь на Своем троне? В чем различие между осужденными ду­шами и падшими ангелами? Сплошь ли тверда Земля или в ней есть пустые пространства? Отчего морская вода соленая? Как выходит, что ветер дует с разных сторон? Откуда испарения и извержения вулканов? Как получается, что души умерших, по- видимому, не хотят вернуться на Землю? и т. д. Отзвуки про­шлого примешиваются здесь к новым мотивам.

Сицилийские вопросы Ибн Сабина отличает скепсис и дух Аристотеля, они кажутся гораздо более философскими, чем предыдущие. Но и они всё еще примыкают к этому древнему жанру. Молодой мусульманский философ дает чуть ли не наго­няй императору: мол, вопросы ваши глупы и беспомощны, и вы сами себе противоречите. В том, как скромно и сдержанно при­нимает император эту взбучку, Хампе видит «Фридриха как че­ловека» и хвалит его за это. Но Фридрих знает, как и царь Ме­нандр, что в игру в вопросы-ответы играют на равных: здесь друг с другом разговаривают, вспоминая слова старого Нагасе- ны, не как цари, а как мудрецы.

Греки и в поздние времена всё еще сознавали определенную связь между игрой в загадки и началами мудрствования. Кле- арх^2Г, один из учеников Аристотеля, давший в трактате о посло­вицах теорию загадки, свидетельствует, что некогда она была предметом мудрствования: «древние имели обыкновение при­бегать к загадкам как к доказательству своей образованности (лсибеГсс)» — что имеет явное отношение к философского рода упражнениям в разгадывании загадок, о чем шла уже речь выше¹⁹. И действительно, не было бы ни трудным, ни неожидан­ным наметить линию от древнейших вопросов-загадок к пер­вым творениям греческой философии.

Не будем касаться вопроса, в какой мере само по себе слово ярбрХгциа (проблема) выдает происхождение философского суж­дения из некоего вызова или задания. Ясно, однако, что всякий ищущий мудрости с древнейших времен до позднейших софи­стов и риторов выступает в качестве участника поединка. Он бросает вызов соперникам, старается нащупать их уязвимые ме­ста острой критикой и превозносит свои собственные мнения как единственно истинные, с юношеской самоуверенностью че­ловека времен архаики. По своей манере и форме эти ранние опыты полемичны и агональны. Речь большей частью ведется от первого лица. Когда Зенон Элейский оспаривает мнения своих противников, он прибегает к апориям^1Ъ\ то есть исходит, по- видимому, из их же собственных предпосылок, но выводит из них два противоречащих друг другу и взаимоисключающих следствия. Эта форма явно свидетельствует о сфере загадок. «Вопрос Зенона: Если место есть нечто, то в чём оно должно находиться? — Загадку разрешить нетрудно»²⁰. Для Гераклита, «темного»²⁴*, природа и жизнь представляют YPKP⁰⁽; (грйфос), загадку. Он же — разгадыватель загадок²¹. Изречения Эмпедок- ла зачастую несут отзвук мифического отгадывания загадок. Они еще облечены в поэтическую форму. Дикие до гротеска представления учения Эмпедокла о происхождении живот­ных²⁵" не выглядели бы неуместными в древнеиндийских Брах- манах²⁶* с их необузданной фантазией: «У нее выросло множе­ство голов, не имевших шеи, руки блуждали вокруг, не имевшие плеч, и глаза бегали по сторонам, лишенные лбов»²². Древний мудрец вещает в тоне пророчества и душевного подъема. Абсо­лютная уверенность его та же, что у жреца, приносящего жертву, и мистагога. Он вопрошает о первопричине всех вещей, об из­начальном — арХП (архё), о становлении — (puoig (фюсис). Это древние космогонические проблемы, с незапамятных времен поставленные в форме загадок и разрешаемые в форме мифа. Непосредственно из удивительных образов мифологической космологии — вроде пифагорейского представления о 183 ми­рах, расположенных друг подле друга в форме равностороннего треугольника²³, — выстраивается со временем логическая спеку­ляция об идее Вселенной²⁷'.

Агональный момент раннего любомудрия особенно прояв­ляется, как кажется, еще и в том, что древние мыслители были склонны видеть в мировом процессе вечную борьбу изначаль­ных противоположностей, которые были заложены в существо всех вещей, как это запечатлено в китайском противопоставле­нии и инь.

Для Гераклита процесс борьбы был «отцом всех вещей». Эмпедокл выдвигал в качестве двух принципов, которые изна­чально и навеки правят мировым процессом, понятия (piAia (филйа) — влечение и veiKog (нёйкос) — вражда,,разлад. По всей видимости, не случайно склонность ранней философии к объ­яснению всего существующего через антитезу соотносится с ан­титетическим и атональным устройством раннего общества. Из­древле было привычно мыслить обо всём как о двойственности противоположностей, видеть во всём господство состязательно­сти. Гесиоду еще известно о доброй Эриде²⁸\ благой Распре, на­ряду с Распрей губительной.

Этой предполагаемой взаимосвязи соответствует также представление, согласно которому извечная борьба всего суще­го, борьба в Природе (Фисид), понимается как правовой спор. Тем самым мы вновь попадаем в сердцевину архаической куль­турной игры. Вечная борьба в Природе есть, таким образом, противоборство перед лицом суда. Согласно Вернеру Йегеру²⁴, понятия Космос [порядок], Дике [справедливость] и Тисис [кара, возмездие] перенесены из области права, к которой они и отно­сятся, на мировой процесс, с тем чтобы его можно было осознать в терминах судопроизводства. Точно так же arria (айтйа) перво­начально обозначало правовое понятие вины, прежде чем стало отвлеченным термином, обозначающим понятие естественной причинности. Анаксимандр был первым, кто придал форму этой идее; к сожалению, слова его дошли до нас лишь в крайне отрывочном виде²⁵. «Но из чего возникают все вещи (подразу­мевается: из бесконечности), туда же они и с неизбежностью ка­нут. Ибо друг другу должны они дать искупление и принести по­каяние за свою несправедливость, когда сбудутся сроки»²⁶. Вполне ясным это изречение названо быть не может. Во всяком случае оно имеет отношение к представлению, что Космос дол­жен был бы из-за свершенной им некоей несправедливости сам искать покаяния. Что бы ни имелось в виду, в этих словах, несо­мненно, кроется очень глубокая мысль, перекликающаяся с хри­стианскими представлениями. Остается, однако, открытым во­прос, лежала ли уже в основе этого представления действительно зрелая идея государственного устройства и правовой жизни, примеры которых дают нам греческие города-государства. Не имеем ли мы здесь дело скорее с гораздо более древним слоем понятий о праве? Не выражена ли в этих словах та архаическая концепция права и воздаяния, о которой шла уже речь выше, когда идея права еще полностью лежала в области единоборства и метания жребия, — короче говоря, когда правовой спор еще был священной игрою? В одном из фрагментов Эмпедокла гово­рится — по поводу могучей борьбы стихий — об исполнении времен, которое к этим первоначалам обоюдно «влечется об­ширною клятвой»²⁷. Полностью постичь смысл этого мистико- мифического образа, видимо, невозможно. Тем не менее ясно, что мысль мудреца-провидца находится здесь в той сфере право­вого состязания-как-игры, в которой мы уже научились видеть важную основу первозданной культурной и духовной жизни.