Игра и правосудие

На первый взгляд сфера права, закона и правосудия чрезвычай­но отдалена от сферы игры. Ибо священная серьезность и жи­вейшие интересы отдельного человека и общества в целом царят во всём, что касается права и правосудия. Этимологическая основа для выражения понятий право, суд и закон преимуще­ственно определяется словесной областью принятия, установ­ления, указания, поддержки, порядка, выбора, разделения и объединения, установления согласия, обязывания, следования обычаю, очевидности. Всё это представления, которые обычно противополагаются той семантической сфере, куда входят сло­ва, относящиеся к игре. Мы, однако, уже не раз убеждались, что священному и серьезному действию ни в коей мере не противо­показана игровая окраска.

Возможность родства между игрою и правом делается для нас очевидной, как только мы замечаем, что правовая практи­ка — другими словами, судопроизводство, независимо от того, какие идеалы положены в основание права, — носит в высшей степени состязательный характер. Связь между состязанием и формированием правовых отношений уже была затронута выше, при описании потлатча, который, впрочем, Дави трактует ис­ключительно с точки зрения истории права, как первоисток примитивной системы совершения сделок и взятия обяза­тельств¹. Судебный спор сторон для греков выступает как otycov, своего рода битва, обусловленная жесткими правилами и про­текающая в освященных формах, где две борющиеся стороны взывают к решению третейского судьи. Понимание процесса как состязания не должно рассматриваться как позднейшее но­вовведение, как перенос понятий и чуть ли не вырождение, по­добно тому, что мы видим у Эренберга². Напротив, из агональ- ной сущности правового спора проистекает всё его последующее развитие, и этот состязательный характер продолжает жить в нем и по сей день.

Но кто говорит состязание, говорит игра. Ранее мы уже виде­ли, что нет достаточных оснований отказывать какому бы то ни было состязанию в наличии еще и игрового характера. Как игро­вое качество, так и качество состязательности, — возносимые оба в сферу священного, как того требует для свершения право­судия всякое общество, — до сих пор пронизывают самые раз­личные формы правовой жизни. Местом свершения правосудия является двор. Этот двор всё еще, в полном смысле слова, iepog кикХод (гиерос кюклос), священный круг, где восседали видные отовсюду судьи, как это и было изображено на щите Ахилла^{3 г}. Всякое место, где свершается правосудие, это поистине T£|ievog (тёменос), освященное место, отрезанное, отгороженное от обычного мира. Таким образом, сначала выделяют место для суда, а затем созывают суд. Это подлинный магический круг, игровое пространство, внутри которого привычное деление лю­дей по их рангу временно прекращается. На время они делают­ся неприкосновенными. Локи, прежде чем отважился вступить в состязание в хуле, удостоверился, что для этого было отведено «великое место мира»⁴. Верхняя палата английского парламен­та до сих пор, по существу, являет собой двор суда, отсюда и woolsack [набитая шерстью подушка], седалище лорда-канцлера, совершенно никому не нужный предмет, считающийся к тому же «technically outside the precincts of the House» [«формально вне пределов Палаты»].

Судьи до сих пор уходят из «обыденной жизни», прежде чем приступить к отправлению правосудия. Они облачаются в мантию или, скажем, надевают парик. Исследовался ли этот кос­тюм английских законников с точки зрения его этнологического значения? Мне кажется, что связь с модой на парики в XVII и XVIII вв. играет здесь лишь второстепенную роль. По сути, wig [парик] продолжает собою старый отличительный знак англий­ских знатоков права, а именно coif, первоначально плотно обле­гающую белую шапочку, которая до сих пор представлена белою кромкой подкладки парика нынешнего судьи в Англии. Но и сам судейский парик есть нечто большее, чем реликт прежнего церемониального облачения. По своей функции он может счи­таться близким родичем примитивных танцевальных масок пер­вобытных народов. И то, и другое делает человека иным суще­ством. Британский мир, с тем благоговением перед традицией, которое так ему свойственно, сохраняет еще и другие, весьма древние, правовые особенности. Элемент спорта и юмора в су­допроизводстве, столь сильно распространенный, вообще отно­сится к основным особенностям всей правовой практики. Впро­чем, и в нидерландском народном сознании черта эта не вовсе отсутствует. «Be a good sport!»[11], — говорит американский бут- легер во времена сухого закона²* таможеннику, составляющему на него протокол. Спортивности требует от правосудия и ни­дерландец. Один брабантский контрабандист, представ перед судом по обвинению в преднамеренной попытке наехать на по­лицейского⁵, заявляет:

— Чтобы его объехать, я же взял влево.

Полицейский это отрицает. Обвиняемый:

— Ну будьте же честным и ведите себя спортивно...

Один бывший судья писал мне: «Стиль и содержание наших судебных дел выдают, как часто и с каким чисто спортивным на­слаждением наши адвокаты подкалывают друг друга аргумента­ми и контраргументами (в том числе и не чем иным, как софиз­мами), так что их способ мышления напоминает мне иной раз речистых участников процессов, обусловленных требованиями адата³", где при каждом аргументе сторон в землю втыкали па­лочку, чтобы затем по наибольшему числу таких палочек попы­таться выявить победителя». Особенно живо выступает игро­вой характер правосудия в описании Гёте судебного заседания в Палаццо дожей в Венеции⁴* {Italienische Reise, 3 октября).

Эти разрозненные замечания могут подготовить почву для рассмотрения сущностной взаимосвязи правосудия и игры. Итак, вернемся к архаическим формам судопроизводства. В процеду­ре, разворачивающейся перед лицом судьи, во все времена и при всех обстоятельствах стороны с такой силой, с такой остротой, с такой устремленностью хотят добиться победы, что агональный элемент не может быть здесь исключен ни на мгновение. При этом система ограничительных правил, которая неизменно ца­рит в этой борьбе, формально целиком и полностью помещает ее в рамки хорошо организованной антитетической игры. И дей­ствительно, фактическую взаимосвязь права и игры в архаиче­ских культурах можно рассматривать под тремя разными углами зрения. Судебный процесс — как вид азартной игры, как состя­зание, как словесный поединок.

Судопроизводство — это спор о справедливости и неспра­ведливости, правоте и неправоте, победе и поражении. Если мы переместим наш взгляд с правовой практики высокоразвитых форм цивилизаций на соответствующую сторону не столь дале­ко ушедших вперед стадий культуры, то увидим, что представле­ние о правоте или неправоте, то есть идея этико-юридическая, как бы затмевается в сознании общества представлением о по­беде или поражении, то есть идеей чисто агонального свойства.

Элемент случая, и тем самым — игры, всё больше и больше вы­ступает на первый план, по мере того как мы перемещаемся в более примитивное правосознание. Перед нами будто предстает сфера мышления, где понятие о решении, источником которого было предсказание оракула, божий суд, выпавший жребий, ины­ми словами — игра (ибо непреложность решения вытекает лишь из правил игры), а вместе с ним и сам приговор воспринимались еще как единое целое.

Волю божественной власти, то есть то, что принесет с собою ближайшее будущее, то есть сбывшийся жребий, узнают, выпы­тывая у нее вынесение приговора. К оракулу прибегают, чтобы проверить неопределенные шансы. Вытаскивают палочки, ме­чут камушки или раскрывают наугад страницу священной книги. Так, по наказу Книги Исхода (28, 30) обурим и туммим^ь\ чем бы ни были эти предметы, их следовало носить в наперснике судном, который должен был находиться у сердца первосвященника, и в Книге Чисел (27, 21) священник Елеазар через посредство их спрашивает о совете. В Первой книге пророка Самуила (1 Цар 14, 42) по приказу Саула бросают жребий между ним и его сыном Ионафаном. Взаимосвязь между оракулом, метанием костей и судом дается здесь настолько ясно, насколько это возможно. По­добный оракул о грядущей судьбе известен и в древнеарабском язычестве⁶. И представляют ли собой что иное священные чаши весов, на которых Зевс в Илиаде взвешивает смертные судьбы тех, кому предстоит участвовать в наступающей битве?

Зевс распростер, промыслитель, весы золотые; на них он Бросил два жребия смерти, в сон погружающей долгий: Жребий троян конеборных и меднооружных данаев⁷ [12].

Такое взвешивание — это суд Зевса, 6ikocCeiv (дикадзейн). Представления о божественной воле, роке и случайном исходе смешаны здесь воедино. Весы правосудия — ибо от этого гоме­ровского образа наверняка берет свое начало эта метафора — суть равновесие риска. О победе нравственной истины, о пред­ставлении, что правота весомее неправоты, пока еще нет и речи.

Среди фигур на щите Ахилла, как это описывает XVIII кни­га Илиады, есть судьи, восседающие средь священного круга. В круге пред ними лежат 6i3to хриаою raXavra (дуо хрюсойо таланта) — два таланта чистого злата, — мзда для того, кто из них 6iKqv (дйкен) — приговор — справедливее скажет⁸. Два зо­лотых таланта — такова, стало быть, сумма, каковой домогается каждая из сторон. Однако же это более походит на ставку или на приз, чем на предмет судебного разбирательства. Талантами из­начально обозначаются сами весы. Не можем ли мы предпо­ложить, что поэт разрабатывает здесь картину, восходящую к образцу, когда, в соответствии с древним обычаем, право дей­ствительно взвешивали, — то есть судьбу предрекало решение оракула, — он же, не вникая в это древнее представление, по­нимал под талантами цену.

Греческое Ыкц (дйке), право, имеет целую шкалу значений, простирающихся от чистой абстракции до вещей более кон­кретных. Наряду с правом как абстрактным понятием оно мо­жет означать также причитающуюся долю, возмещение ущерба: стороны отдают и получают дике, судья — присуждает. Понятие это равным образом означает сам процесс, решение суда и нака­зание. По мнению Вернера Иегера, в этом случае — мы могли бы сказать, в виде исключения, — данное конкретное значение следовало бы рассматривать как производное от абстрактного⁹. С этим, пожалуй, не согласуется то, что именно абстрактные по­нятия: бжосюд (дйкайос) — справедливый и 6iKaiocn3vn (дикайо- сюне) — справедливость — были образованы от дике лишь в бо­лее поздний период. Вышеописанная общность правосудия с испытанием жребия склоняет нас всё же отдать предпочтение отвергнутой Йегером этимологии, согласно которой 6iKn выво­дится из 6ikeTv (дикёйн) — бросать, хотя взаимосвязь 6{кп и 6eikvujui (дёйкнюми) — показывать — едва ли вызывает сомне­ние. Общность понятий право и бросать существует, очевидно, и в древнееврейском, где thorah, слово, обозначающее закон и право, и корень со значениями бросать жребий, метать, вопро­шать судьбу у оракула бесспорно близки друг другу¹⁰.

Особое значение приобретает тот факт, что фигура AiKq (Дйке) на монетах сливается с изображением Тихп (Тюхе), боги­ни случайного жребия⁶*. И она тоже держит весы. «It is not, — говорит мисс Харрисон, — that there is a late syncretism' of these divine figures; they start from one conception and differentiate»¹¹ [«Дело не в том, <...> что здесь обнаруживается позднейший „синкретизм" этих божеств; они оба одного и того же происхо­ждения и только различаются впоследствии»].

Примитивную связь права, жребия и азартной игры есть множество способов обнаружить и в традиции германских на­родов. Вплоть до сегодняшнего дня слово lot в нидерландском языке означает одновременно то, что предназначено нам на бу­дущее, что выпадет на нашу долю, что нам суждено, beschikt (не­мецкое — Schicksal, судьба), — и знак удачи: так сказать, самая длинная или самая короткая спичка или, например, лотерейный билет¹². Едва ли можно выяснить, какое из двух значений явля­ется первоначальным: в архаическом мышлении оба понятия сливаются воедино. Зевс держит весы божественного суда, асы мечут мировой жребий, бросая игральные кости¹³. Божий суд выносит свой приговор через испытание в силе или через схват­ку с оружием точно так же, как и через случайно выпавшие игро­вые символы. Не без оснований, уходящих далеко в прошлое и глубоко укоренившихся в человеческой душе, и теперь всё еще гадают на картах. Поединок с оружием в руках порой сопрово­ждается игрою в кости. В то время как герулы сражаются с лан­гобардами, их король склоняется над игральной доской. Подоб­ным же образом играют в кости в шатре короля Теодориха при Кьерзи¹⁴⁷*.

С точностью определить, в чем состояло понятие божьего суда у тех народов, которые его применяли, вовсе не так легко. На первый взгляд, это вроде бы можно описать следующим об­разом: через исход испытания или метание жребия боги пока­зывают, на чьей стороне правда или в каком направлении про­стирают они свою волю. Но не есть ли это уже позднейшая интерпретация? И само состязание, сама игра ради того, чтобы одержать победу, не является ли по сути исходным пунктом? Исход азартной игры сам по себе есть священное решение. Это то же самое, чего до сих пор требует устоявшийся обычай: при равенстве голосов пусть решает жребий. Только в последующей фазе выражения религиозных воззрений приходят к формули­ровке: правда и справедливость бывают явлены тем, что боже­ство направляет падение игральных камней или дарует победу в схватке. Когда Эренберг говорит: «Аиs dem Gottesurteil erwachst das weldiche Gericht»¹⁵ [«Из божьего суда вырастает светское судопроизводство»], — передо мной словно предстает целый ряд образов, выпадающих из истории. Пожалуй, это должно звучать следующим образом. И судопроизводство, и обычаи божьего суда коренятся в практике агонального реше­ния споров вообще, будь то с помощью жребия или испытания силы. Битва до победы или поражения священна сама по себе. Если она вдохновляется формулируемыми понятиями справед­ливости и несправедливости, она восходит тем самым к право­вой сфере; увиденная же в свете положительных представлений о божественной власти, она восходит к сфере религии. Первич­ными же здесь являются формы игрового характера.

Правовой спор, — это состязание (W^/strijd), во многих слу­чаях — бег наперегонки (im/loop) или спор об заклад (weddenschap). Всё снова и снова в наших рассуждениях вырыва­ется на первый план такое чисто игровое понятие, как wedde [<вознаграждение, приз]. Потлатч создает примитивную систему юридических отношений. Вызов приводит к согласию¹⁶. Поми­мо потлатча и непреложного божьего суда в архаических пра­вовых обычаях разного рода можно обнаружить наличие состя­заний, устраиваемых в соответствии с требованиями права, то есть с целью принятия решений и установления неких стабиль­ных взаимоотношений в том или ином конкретном случае. Кстати, многое на эту тему, впрочем не касаясь анализа, охваты­вает труд Отто Гирке под названием Humor im Recht [Юмор в вопросах права]; рассматриваемое как вольная игра народного духа, всё это находит верное объяснение в свете агональных ис­токов правосознания. Это действительно игра народного духа, но в более глубоком смысле, чем готов был принять Отто Гирке, и полная серьезного значения. Так, например, по правовым обы­чаям древних германцев, границу марки или земельного надела подчас устанавливали метанием топора или состязанием в беге. Или, скажем, обладание неким правом определялось тем, что кому-либо завязывали глаза и он касался то ли какого-нибудь предмета, то ли самого человека; брали также яйцо и катали его или вращали. Всё это случаи, когда для определения права нуж­но помериться силами или сыграть на удачу. В арабском языке слово qara\ то есть заклад, образовано от корня, означающего бросание жребия либо выигрыш при бросании жребия или стрельбе в цель.

Разумеется, не случайно состязание занимает особо важное место при выборе жениха или невесты. За английским словом wedding, то есть заключение брака, стоит столь же далеко уходя­щая в глубь времен история культуры и права, как и за соответ­ствующим нидерландским словом bruilojt. Первое говорит о wedde, символическом залоге в знак соблюдения взятых на себя обязательств¹⁷. Bruilojt свидетельствует о беге (loop), состязании (wedloop) ради невесты, что могло означать испытание или одно из испытаний, от которого зависело вступление в силу таких обязательств¹⁸. Данаиды были завоеваны в состязании⁸* — при­мер, находивший подражание и в историческую эпоху. По от­ношению к Пенелопе речь идет также о состязании¹⁹⁹*. Здесь на первом месте стоит вовсе не то, являются ли подобные обычаи сюжетом только мифов и саг — или же они могли иметь место в действительности. Главное то, что существовало представление о состязании ради невесты. Бракосочетание — это «contrat а ёрreuves» [«состязательный договор»], «а potlatch custom» [«обычай в рамках потлатча»], как скажет этнолог. Махабха- рата описывает состязание в силе, которое предстояло женихам Драупади; Рамаяна — подобное состязание ради Ситы¹⁰'; Песнь о Нибелунгах — ради Брюнхильды¹¹".

Дело не ограничивалось, однако, испытаниями лишь в силе и храбрости, которым подвергался жених, чтобы завоевать не­весту. Иной раз ему задавали трудные вопросы, дабы испытать его знания. В описании праздничных игр юношей и девушек Аннама, которое мы находим у Нгуэн Ван Хуэна, состязание в знании и находчивости занимает весьма важное место. Времена­ми это настоящий экзамен, которому девушка подвергает юно­шу. В эддической традиции испытание знаний в ходе борьбы за невесту мы усматриваем, хотя и в несколько измененной форме, в песне об Альвисе, где Тор обещает всеведущему карлику свою дочь, если тот поведает ему тайные имена вещей, о которых он его спрашивает²⁰¹²\

От состязания (wedkamp) мы переходим теперь к спору об заклад (weddenschap), который опять-таки тесно связан с обе­том. Элемент подобного спора (wedden) находит выражение в судебной процедуре двояким образом. Первый таков. Главный участник тяжбы ставит в заклад (wedt) свою правоту, то есть вызывает противника оспорить его правоту, выставляя заклад (wedde),gage, vadium. Английское право вплоть до XIX в. знало две формы судебной процедуры в гражданских делах; обе но­сили название wager, буквально weddenschap [спор об заклад]: wager of battle, когда один из противников предлагал поединок, и wager of law, когда стороны брали на себя обязательство в определенный день присягнуть в своей невиновности. Несмо­тря на то что обе эти формы давно уже вышли из употребления, официально та и другая были отменены соответственно лишь в 1819 и в 1833 г.²¹ Хотя судебный процесс и сам по себе уже но­сит характер спора, ему сопутствует обычай, когда относительно того, чем кончится разбирательство, присутствующие заключа­ют пари в том самом смысле, который и мы придаем этому слову. Пари об исходе суда, насколько я знаю, известны в Англии и по сей день. Когда Анна Болейн и ее окружение предстали перед судом¹³", то под впечатлением умной защиты ее брата Рошфора в Тауэрхолле присутствующие ставили десять против одного, что он будет оправдан. В Абиссинии биться об заклад о том, какой будет вынесен приговор, было обычным делом в ходе судебного разбирательства, пока шло время между выступлением защиты и допросом свидетелей²².

Мы различаем всего три игровые формы судопроизводства: это игра на счастье, состязание или пари, словесный поединок. Этим последним и остается судоговорение по самой своей сути, даже после того, как по мере развития культуры оно полностью или частично, по видимости или на самом деле, утратило свой игровой характер. Наша тема, однако, ограничивает нас исклю­чительно архаической фазой этого словесного поединка, когда дело решают не наиболее взвешенные юридические аргументы, а наиболее острое и меткое поношение. Агон почти полностью состоит здесь в стремлении превзойти друг друга в изощренней­ших поношениях и тем самым оказаться на высоте положения. О состязании в хуле как таковом, как о социальной претензии, ради чести и престижа, речь шла уже ранее, когда фигурировали такие понятия, как ipoyog, YajuPog, mofakhara, mannjafnafir и т. д. Переход от joute de jactance [состязания в похвальбе] в чистом виде к состязанию в хуле как судебной тяжбе не может быть строго очерчен. Вопрос прояснится, если мы рассмотрим под­робней одно из наиболее замечательных доказательств взаимо­связи игры и культуры, а именно состязания в игре на барабане или песенные поединки гренландских эскимосов. В этом живом или по крайней мере еще недавно существовавшем обычае мы имеем дело со случаем, когда функция культуры, которую мы зо­вем судопроизводством, еще не высвободилась полностью из сферы игры и не утратила своего игрового характера²³.

Если у одного эскимоса имеется жалоба на другого, то он вы­зывает его на барабанное или песенное состязание (Trommesang_y drum-match, drum-dance, song-contest). Племя или клан собира­ется на праздничную сходку в самых лучших нарядах и в атмос­фере веселья. Оба противника поочередно поют друг другу бранные песни под стук барабана, упрекая один другого во все­возможных проступках. При этом не делается различий между обоснованными обвинениями, нарочитым высмеиванием и низким злословием. Так, один из поющих перечислил всех со­племенников, съеденных женой и тещей его противника во вре­мя голода, и настолько поразил слушателей, что они разразились слезами. Попеременное пение сопровождается телесным воз­действием и причинением физических неприятностей: дышат и сопят друг другу в лицо, бьют противника лбом, разжимают ему челюсти, привязывают к палаточной жерди — и всё это обвиняе­мый должен сносить совершенно невозмутимо и даже с насмеш­ливою улыбкой. Присутствующие подхватывают припев, хлопа­ют в ладоши и подстрекают противников. Некоторые же сидят, погрузившись в сон. В промежутках обе противные стороны об­щаются друг с другом подобно добрым друзьям. Заседания, по­священные подобному единоборству, могут растягиваться на годы; стороны всякий раз придумывают всё новые песни и ука­зывают на всё новые преступления. В конце концов собравшие­ся решают, кого нужно объявить победителем. После этого иной раз дружба вновь восстанавливается, но бывает и так, что семей­ство, пережившее позор поражения, удаляется восвояси. На протяжении одного и того же времени можно участвовать в не­скольких барабанных противоборствах такого рода. В это могут быть вовлечены также и женщины.

В первую очередь здесь важен тот факт, что подобные по­единки в племенах, знакомых с этим обычаем, используются для принятия судебных решений. Иной формы правосудия, кроме барабанных поединков, племена эти не знают. Это единствен­ный способ улаживать разногласия. Другого пути формирова­ния общественного мнения просто не существует²⁴. Даже убий­ства делаются достоянием гласности с соблюдением этой же формы. После того как победа в песенной битве одержана, ника­кое иное официальное решение за этим не следует. Поводом для таких состязаний чаще всего становятся женщины. Следует де­лать различие между племенами, где этот обычай известен как правовое средство, и теми, где он встречается лишь как празд­ничное увеселение. Допустимые виды насилия бывают различ­ными: побои или только привязывание к столбу и т. д. Наряду с песенным состязанием для улаживания разногласий иногда слу­жат кулачный бой или борьба.

Таким образом, мы имеем здесь дело с культурной практи­кой, выполняющей функцию судебного разбирательства в чисто атональной форме и одновременно являющейся игрой в самом подлинном смысле слова. Всему этому сопутствуют смех и весе­лье. И делается это для того, чтобы доставить удовольствие слу­шателям. «К следующему разу, — говорит Игсьявик²⁵, — я со­чиню новую песню, особо потешную, да такую, что врага моего привяжу ею к столбу». Барабанные поединки составляют основ­ное развлечение общественной жизни. При отсутствии распрей их затевают в шутку. Как особое искусство выступает иногда пе­ние в виде загадок.

Не так уж далеко от барабанного поединка располагаются окрашенные сатирой и юмором судебные заседания для вынесе­ния наказаний за разного рода провинности, в особенности сек­суальные, как мы это наблюдаем в некоторых народных обычаях германских стран (наиболее известно так называемое Haber- feldtreiben, Изгнание в овсяное поле). Эти разбирательства цели­ком обставляют как фарс, хотя и относятся к ним иногда с пол­ной серьезностью. Таков, например, устраивавшийся молодыми людьми Saugericht [Свиной суд] в Рапперсвиле, решения которо­го могли быть обжалованы в Малом Совете²⁶¹⁴\

Совершенно ясно, что барабанные сражения эскимосов вхо­дят в ту же сферу, что и потлатч, древнеарабские состязания в хуле и бахвальстве, китайские соревнования, древненорвежские mannjafnabr и nibsang — буквально nijdzang, — песнь, имевшая целью обесчестить врага {пй — это vijandschap, вражда, а не яуг/, зависть). Равным образом представляется очевидным, что эта сфера не является, во всяком случае изначально, сферой божьего суда в собственном смысле слова. Понятие о приговоре боже­ственных сил в отношении абстрактной истины и справедливо­сти, пожалуй, может быть связано лишь вторично с подобными действиями; первичным же здесь является атональное решение как таковое, то есть решение относительно серьезных вещей, принимаемое в игре и через игру. В особенности арабский nifar, или monafara, — разыгрываемый перед третейским судьей по­единок ради славы и чести — более всего напоминает описанный эскимосский обычай. Под этим же углом зрения следует рассмат­ривать и латинское iurgium, или iurgo. Оно возникло из формы ius-igium — ius и agere, — что означает ведение судебного процесса, так же как litigium буквально — ведение спора. При этом iurgium означает как процесс, процедуру, так и поношение, словесный по­единок, перебранку, и указывает на фазу, когда правовое состяза­ние всё еще представляет собой главным образом состязание в поношении. В свете эскимосских поединков под барабан дела­ется понятней и фигура Архилоха, чьи песни против Ликамба¹⁵' имеют с ними некое сходство. Даже упреки и увещевания Гесио- да, с которыми тот обращается к своему брату Персу¹⁶*, мы мо­жем из нашего далека рассматривать под этим же углом зрения. Иегер указывает на то, что общественная сатира у греков была вовсе не только нравоучением или свидетельством личной враж­ды, но первоначально выполняла и социальную функцию²⁷. Ту же, что и эскимосское состязание под барабан, можем мы ска­зать с полной уверенностью.

Впрочем, фаза, на которой защитительная речь и состязание в хуле были неотделимы одно от другого, в классической культу­ре не совсем еще миновала. Судебное красноречие у афинян эпохи расцвета еще целиком находилось под знаком состязания в риторической изворотливости, где разрешались всяческие уловки и любые средства убеждения публики. Скамья защитни­ка и политическая трибуна почитались местом, где искусство убеждать было как нельзя более кстати. Именно это искусство вкупе с насилиями войны, разбоя или тирании составляло ту «охоту за людьми», дефиниции которой устанавливают у Пла­тона участники диалога Софист¹*. Софисты обучали за деньги тому, каким образом слабую сторону можно выдать за сильную. Молодой политик нередко начинал свою жизненную карьеру с обвинительной речи на каком-нибудь скандальном процессе.

Также и в Риме еще долго разрешалось прибегать в суде к лю­бым средствам, чтобы сокрушить противную сторону. Можно было облачаться в траурные одежды, вздыхать и стенать, громо­гласно ссылаться на благо государства, приводить с собою как можно больше своих сторонников, дабы произвести наиболь­шее впечатление, короче, делать всё то, что иной раз делают и сейчас²⁹. Стоики пытались изгнать из судебной элоквенции ее игровой характер и привести ее в соответствие со своими стро­гими нормами истины и достоинства. Но первый же, кто захо­тел сделать это мнение достоянием практики, Рутилий Руф, проиграл свое дело и вынужден был удалиться в изгнание¹⁷'.