Глава X. Они вернулись с бала под утро, и Докки никак не могла освободиться от мыслей о Палевском, чьи дерзость и решительность покоряли ее и одновременно пугали

Они вернулись с бала под утро, и Докки никак не могла освободиться от мыслей о Палевском, чьи дерзость и решительность покоряли ее и одновременно пугали. Всем своим поведением он подводил ее к принятию определенного решения, но она – несмотря на чувства, которые испытывала к нему, – не была готова даже себе дать однозначный ответ.

После ужина, когда он провожал ее к экипажу, они опять шли по безлюдной, освещаемой лишь бледной луной дорожке (казалось, он знал все уединенные тропинки в этом саду). Палевский по обыкновению флиртовал с ней, но не делал и попытки привлечь к себе, обнять, сорвать поцелуй – то, чего обычно добивались другие ухажеры, едва у них появлялась возможность оказаться с ней наедине. Их‑то она сразу вынуждала умерить свои порывы, но когда рядом с ней находился граф, Докки волей‑неволей представляла себя в его объятиях. Ее преследовало желание прильнуть к его груди, почувствовать тепло и силу его рук, ощутить сладость его губ. Когда он посадил ее в экипаж, так и не воспользовавшись минутами их уединения, она испытала и облегчение, и разочарование оттого, что он не позволил себе вольности, ожидаемые ею с нетерпением и страхом.

Докки подозревала, что с его стороны это была какая‑то игра, будто он нарочно раззадоривал ее и хотел спровоцировать на встречные действия – на тот же флирт, который она не поддерживала, или кокетство, которого она избегала. Казалось, Палевский стремился вызвать в ней такое сильное к нему влечение, чтобы, когда он наконец откроет свои объятия, она упала в них без каких‑либо сомнений и сожалений. Уже сейчас она была готова так поступить – Докки признавала это со всей очевидностью, и, вспоминая его глаза, улыбку, голос, от волнения у нее начинала кружиться голова. Но это томление, желание быть с ним рано или поздно должно было обернуться для нее страшным разочарованием: ведь он хотел не просто обнимать ее, а обладать ее телом, у нее одна же мысль об этом вызывала панику. Близость с мужчиной, даже с Палевским, который так ей нравился, была нетерпимой и совершенно для нее невозможной. Докки содрогнулась, припомнив тот ужас перед супружеской постелью, не забытый до сих пор, хотя все эти годы она упорно отгоняла все воспоминания о своей замужней жизни. Омерзительно‑мокрый рот, терзающий ее губы, ненавистные липкие руки, блуждающие по ее оцепеневшему телу, отвращение и боль и тот ужас, что она испытывала, задыхаясь под тяжестью мужа…

Она провалилась в беспокойный и тяжелый сон; в нем будто наяву ей явился некто, кто неумолимо надвигался на нее, подминал под себя, воскрешая былые страхи. И вдруг оказалось, что это Палевский мучил ее, склоняясь над ней в темноте…

Докки проснулась от собственного крика – дрожащая, разбитая, с мокрым от слез лицом, с облегчением осознавая, что это был лишь сон, но ей понадобилось еще какое‑то время, чтобы окончательно прийти в себя после кошмарного сновидения. Когда она вышла из спальни, выяснилось, что ее родственницы уже куда‑то уехали.

– Шуршали тут, шуршали, – рассказал Афанасьич, подавая ей завтрак. – Барышни – Мишелькина дочка (он сильно не любил брата Докки и называл его за глаза Мишелькой) со второй капризулей – все вас поминали, шумели, да мамаши с ними заодно. Знать, сильно вы им где дорогу перешли. Потом убрались, слава те господи! Хоть в доме покой настал.

«Конечно, обсуждали мой ужин с Палевским», – обреченно подумала Докки, с отвращением глядя на тарелки с едой – есть ей не хотелось. Она налила себе крепкий кофе и с сомнением посмотрела на сдобные румяные булочки.

– Опять про этого генерала тараторили, – говорил Афанасьич, не глядя на нее и делая вид, что страшно занят перестановкой тарелок. – Дался он им. Сказывали, что вы, барыня, его у них уводите.

Краем глаза он покосился на Докки, но она лишь повела плечами, уткнувшись в чашку.

– Глазки‑то распухли, красные – неужто плакали? Вот те история! Совсем не дело из‑за генералов слезы лить, – не выдержал Афанасьич. Он определенно настроился выведать у Докки подробности о пресловутом генерале, из‑за которого поднялся такой шум.

Она опять промолчала, Афанасьич же добавил:

– Из‑за баб и злых языков реветь – тож занятие пустое, а что касаемо генерала этого, так он и вовсе вашей слезинки не стоит.

– Мне сон дурной приснился, – поспешно сказала Докки, зная, что теперь слуга от нее не отстанет, пока не выведает причину слез.

Она редко плакала. Сама по себе не была плаксивой, да и покойный муж слез ее не переносил. Когда в начале семейной жизни Докки порой украдкой плакала, если барон это замечал, то бил ее по щекам, приговаривая, что не потерпит истерик в своем доме, и она приучилась молча переносить переживания, внешне их никак не проявляя.

– Дурной сон просто не объявляется, – проворчал Афанасьич. – Знать, мысли вас беспокоят или тому еще причина какая есть…

Он вышел, но вскоре вернулся и поставил перед ней миску с травяным отваром.

– Тряпицу вымочить да на глазки наложить, чтоб краснота прошла. А я пока прикажу лошадей оседлать. Нечего дома сидеть – лучше покататься, проветриться, – сказал он, зная, как барыня любит верховую езду. – На скаку все дурные мысли из головы выветрятся.

Через час Докки ехала на Дольке в сопровождении Афанасьича в противоположную сторону от тех мест под Вильной, где обычно прогуливались их знакомые. Благодаря чудодейственному отвару глаза ее приняли нормальный вид, а свежий воздух и быстрый галоп вернули краски на лицо и подняли настроение.

– Там впереди деревня какая‑то, – Докки придержала кобылу, увидев вдали крыши домов и показавшийся из‑за поворота дороги военный обоз. – Давай свернем сюда, – она кивнула на небольшую рощицу с правой стороны, кудрявым островком стоявшую посреди долины.

– Как бы на болото не попасть, – Афанасьич окинул взглядом изумрудный луг, раскинувшийся между рощей и дорогой. – Кочки эти мне не по душе. Чересчур зеленые.

Военные фуры тем временем приблизились, и в одном из верховых, сопровождающих обоз, Докки признала Швайгена. Он с улыбкой подъехал к ней, и они встали рядом на обочине, пропуская мимо телеги.

Барон поинтересовался, как прошел бал. Накануне по делам службы он покинул его посреди вечера и теперь жаждал узнать, что было после его отъезда. Докки очень бегло описала ему остаток празднества и ужин в саду, благоразумно не упоминая имени Палевского.

– Я крайне сожалел, что был вынужден вас покинуть, – сказал Швайген. – Остается надеяться, что в следующий раз мне повезет больше: чем дольше я нахожусь в вашем обществе, тем более считаю себя счастливейшим человеком на земле, – галантно добавил он.

Докки рассмеялась. Ей было очень приятно общаться с бароном, который всегда был приветлив и общителен. «Не то что некоторые, которые вечно норовят сказать мне какую‑нибудь колкость», – подумала она.

А Швайген заговорил о новом эскадроне, приписанном к его полку, из‑за прибытия которого ему и пришлось выехать ночью из Вильны.

– Вечные проблемы с лошадьми, амуницией, оружием, – жаловался он. – Не хватает продовольствия, хотя в округе много магазинов. Вот, – Швайген показал на тянущиеся мимо телеги, – переправляем фураж в третий эскадрон.

Он усмехнулся и весело пожаловался:

– Сегодня утром бригадный командир чуть не посадил меня под арест.

– За что?! – ахнула Докки.

– Ротмистр одного из моих эскадронов был одет не по форме. Хорошо, появился Палевский и остановил бурю, которая на меня надвигалась.

Едва Швайген упомянул генерала, Докки поспешила удивиться:

– Неужели за некоторую небрежность в одежде могут арестовать?

– Еще как могут! – поморщился он. – Так мудрят с уставом и муштрой, что диву только даешься. К счастью, наш Че‑Пе по пустякам не придирается. Но послезавтра очередные маневры, которые будут наблюдаться государем, так корпусной мотается теперь целыми днями между полками и бригадами, проверяет нашу готовность. Морока одна с этими парадами да маневрами, – доверительно добавил он. – Французы под носом, а мы маршируем.

«Утром Палевский уже был в одной из своих бригад… Интересно, когда ж он спал? Верно, ему пришлось выехать из Вильны сразу после бала», – с сочувствием подумала она и быстро, боясь, как бы разговор не перекинулся на генерала, спросила:

– А что война? Что слышно?

– Это тайна для всех, – заговорщически сдвинув брови, улыбнулся барон. – Все шепчутся, шушукаются, никто ничего не знает, но французы подводят все новые и новые войска в Восточную Пруссию и Варшавское герцогство. Бонапарте в Данциге. Он‑то наверняка знает, будет война или нет. Поскорее бы решилось – мочи уж нет пребывать в неизвестности и все время маршировать.

Докки встревожилась:

– Но если начнется война, не опасно ли находиться в Вильне?

– Думаю, опасно, – прямо сказал он. – Хотя здесь и стоит армия, но, ежели поблизости будет сражение… Вам лучше всего уехать отсюда, и чем скорее вы это сделаете, тем лучше. Хотя мне вас будет очень не хватать, Евдокия Васильевна, – Швайген склонился к ней и дотронулся до ее руки. – Все время нашего знакомства вы не расположены были выслушать меня, и я молчал. Но теперь, раз уж нам суждено расстаться, смею ли я надеяться…

Он сжал ее пальцы, держащие повод.

– О, барон, – Докки замялась, тщательно подбирая слова. – Я не могу… не могу подавать вам надежду…

Она чувствовала на себе цепкий взгляд Афанасьича, со стороны наблюдающего за ней и Швайгеном. Конечно, слуга догадывался, что происходит, да и сама ситуация была крайне неловкой и для нее, и для барона, перед скорым расставанием решившегося объясниться. Докки его было ужасно жалко, но она не знала, как смягчить свой отказ. А из его глаз исчезла всегдашняя улыбка.

– Я знаю, – он не отпускал ее руки. – Вы всегда были сдержанны и ни разу не дали мне повода думать, что испытываете ко мне большее чувство, нежели дружба. Но я хотел… Нет, не говорите! – воскликнул он, едва Докки попыталась что‑то сказать. – Не вовремя и некстати затеял я этот разговор. Не стоило его начинать – ведь я заранее знал ответ. Простите меня…

Докки была растрогана. Свободной рукой она коснулась его руки, все сжимающей ее пальцы.

– Мне очень жаль, – мягко сказала она.

– Мне тоже, – Швайген хотел что‑то добавить, но его перебили.

– Полковник, чем разводить амуры с дамами, не лучше ли заняться своими служебными обязанностями? – послышался резкий начальственный оклик.

Докки и барон, застигнутые врасплох, разом обернулись. Перед ними на дороге стояла группа верховых офицеров, среди которых находился генерал Палевский собственной персоной, чей возглас прервал столь деликатный разговор. Непринужденно развалившись в седле, он легко удерживал на месте своего нервно перебирающего ногами коня и смотрел искрящимися льдом глазами на смущенную от неожиданности парочку.

Швайген отпустил руку Докки, выпрямился и отдал честь Палевскому.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – сухо сказал он, бросил сумрачный взгляд на Докки, поклонился ей и поскакал по дороге, догоняя обоз.

Докки, возмущенная вмешательством Палевского, вспыхнула, бросила гневный взгляд на генерала и толкнула Дольку, направляя ее на еле различимую тропинку, ведущую через луг к рощице. Через несколько шагов она подняла кобылу в галоп и помчалась вперед, слыша сзади топот ног лошади Афанасьича, который ехал следом.

Щеки ее горели не столько от быстрой езды, сколько от злости на Палевского, который нарочно унизил Швайгена в ее присутствии, смутил ее саму и вообще вел себя крайне бесцеремонно.

Вдруг под копытами несущейся во весь опор лошади захлюпала вода. Обманчивая яркая зелень луга, как и предполагал Афанасьич, оказалась болотом. Докки растерянно посмотрела по сторонам и придержала послушную Дольку, которая тут же перешла на мелкую рысь.

– Не останавливайтесь! – скомандовал рядом до боли знакомый низкий голос.

Пока Докки оглядывалась на него, Палевский подхлестнул ее кобылу. Долька рванула во всю прыть и за несколько минут примчала свою всадницу в рощу. За ними под деревья въехал генерал и, перехватив кобылу за повод, остановил ее.

– Что вы себе позволяете?! – вспылила вконец разъяренная Докки.

Она поискала глазами Афанасьича, которого почему‑то не было поблизости, и увидела его на дороге в обществе свиты Палевского.

– Я сам поехал за вами, – сказал генерал, перехватив ее недоуменный взгляд, брошенный на слугу. – Удирая от меня, вы въехали в болото.

– Я не удирала от вас! – процедила Докки. – Вы слишком много о себе возомнили!

– Еще как удирали, – заявил он. – После того, как я застал вас флиртующей со Швайгеном…

– Я с ним не флиртовала! – возмутилась она. – Мы просто разговаривали, когда появились вы и самым отвратительным образом вмешались в нашу беседу.

– Вы держались с ним за руки и улыбались ему так нежно, что, право…

– Это мое дело! – огрызнулась Докки, про себя вынужденная признать, что со стороны ее приватный разговор с бароном действительно мог выглядеть как нежное свидание. Но никто, и в первую очередь Палевский, не имел права ее за это осуждать.

– Вас совершенно не касается, с кем и как я общаюсь, – раздосадованно продолжила она.

– Очень даже касается, если это один из моих офицеров, – ответил он. Холод из его глаз не исчезал. Чувствовалось, что он не на шутку разозлился; хотя выражение его лица и голос были очень спокойны, но от этого его слова звучали еще зловеще. – Я не могу позволить своим командирам вместо несения службы волочиться за дамами.

– Он не волочился, – обиделась Докки. – Он всего лишь поздоровался со мной, проезжая мимо. Или офицеры во время исполнения своих обязанностей не имеют права приветствовать знакомых?

– Держа за руку и склоняясь так близко к вам? И что же – он сделал вам предложение руки и сердца или всего лишь клялся в вечной любви? – с язвительной ухмылкой поинтересовался Палевский.

– Вам этого никогда не узнать!

– Отчего же? – его насмешливый тон выводил Докки из себя. – Ежели в ближайшее время от него не последует рапорт с прошением о женитьбе, то речь шла о любви, которую мой полковник обещал вам… Навсегда?.. Или до начала боевых действий?..

– Вы не смеете так говорить! Барон Швайген – благородный человек!

– А это скоро выяснится. Только учтите, – Палевский наклонился к ней так близко, что Докки – как вчера в саду – почувствовала на себе его дыхание, – Швайген должен получить мое разрешение на женитьбу, но перед этим я должен буду рассмотреть не только материальное обеспечение этого брака, но и его пристойность. Что означает проверку доброй нравственности и благовоспитанности предполагаемой жены.

Она задохнулась от гнева. Ее рука вскинулась, намереваясь влепить ему пощечину за оскорбление, но он успел перехватить ее запястье. Глаза его сверкнули в кружевной тени деревьев, когда он в то же мгновение привлек утратившую самообладание Докки к себе и прижался губами к ее губам.

Она не успела опомниться, как вдруг оказалась в его объятиях. Палевский так крепко сжал ее в своих руках, что она не могла шевельнуться. И хотя он с силой прижимал ее к себе, он не причинял ей боли, и его объятие нельзя было назвать грубым. Она было испугалась и растерялась, но он не дал ей возможности прийти в себя, неумолимо и настойчиво припав к ней губами, что Докки, в полном замешательстве и от его внезапного поступка, и от собственных ощущений, совершенно запуталась в захлестнувших ее чувствах. Только что испытываемое негодование переплелось с влечением, страх растворился в наслаждении, голова закружилась, тело ослабло в его руках, а губы дрогнули, пытаясь ответить на его поцелуй – пылкий, требовательный и упоительно сладостный.

Но это же ее и отрезвило и заставило резко отвернуть голову. Она уперлась руками в его грудь, желая оттолкнуть его и высвободиться из его объятий.

Он сразу отпустил ее. Чуть прищурившись, он молча наблюдал, как она, отведя свою лошадь на несколько шагов в сторону, стала поправлять шляпку, сбившуюся набок. Ее руки дрожали и с трудом справлялись с лентами.

«Уезжай, – мысленно попросила она его. – Уезжай, дай мне возможность побыть одной и успокоиться!»

Но он не двигался. Еще какое‑то время он молчал, а потом сказал ровным голосом:

– Вот, значит, как…

И задумчиво добавил:

– Впрочем, я должен был догадаться.

Докки, которая никак не осмеливалась на него посмотреть – ей было стыдно и неловко, вспомнила, как он оскорбил ее перед этим злосчастным поцелуем, и вновь разозлилась. Она вскинула голову и наткнулась на его взгляд. Гнев и насмешка в его глазах растаяли вместе со льдом. Теперь они напоминали прозрачное озеро, мерцающее на глубине еле уловимыми бликами. Докки прерывисто вздохнула, чувствуя, как этот спокойный, проникновенный взор переворачивает ее душу.

– Ежели вы опять намекаете на мою безнравственность, то теперь, после того, как вы… – и запнулась, подбирая слово, – …вы схватили меня, можете со всем основанием объявить меня легкомысленной и падкой на мужчин.

– Приношу свои извинения, madame la baronne, – подчеркнуто вежливо сказал он.

Она вздрогнула. Извиняется за поцелуй?! О, Боже! Это было гораздо хуже и намного оскорбительнее его заявлений о ее безнравственности.

«Этот поцелуй для него ничего не значил! Он смеялся надо мной или проверял меня, – ужаснулась Докки. – А я, глупая, растаяла…»

Она не намеревалась принимать его извинения. Надменно отвернув голову и подобрав поводья смирно стоявшей Дольки, Докки всем видом показала, что не желает более его слушать.

– Не за… м‑м… свою горячность, – продолжал Палевский, словно догадываясь, о чем она думает. – За намеренно несправедливые и недостойные слова в ваш адрес. Я глубоко сожалею, что произнес их.

Ей сразу стало легче. Он хотя бы осознал, как был неправ, когда… Вдруг до нее дошло, что он сказал.

– Намеренно несправедливые? – тихо уточнила она.

– Намеренно. Я ревновал, хотя мне не стоило этого делать. Ведь у Швайгена нет никаких шансов? – полувопросительно‑полуутвердительно добавил он.

– Ревновал?! – ахнула Докки, поймав себя на том, что, как попугай, повторяет его слова.

– Можете представить – ревновал, – ухмыльнулся он, и ей совсем не понравилась эта его ухмылка, с которой он то ли смеялся над собой, то ли готовил для нее очередную каверзу.

– Ведь я и предположить не мог, что моя дама, с которой мы расстались только на рассвете, будет столь ласково принимать знаки внимания другого мужчины.

«И поделом тебе», – подумала Докки.

Она очень сочувствовала Швайгену, но сейчас даже была рада, что Палевский застал их вдвоем. Если у генерала немножко поубавится самомнения, это определенно пойдет ему на пользу.

– Я не ваша дама! – возразила она.

– Этой ночью были моей, – ласково напомнил он. – И надеюсь, впереди у нас еще много ночей…

– Вы совершенно невозможны! – двусмысленность его слов заставила ее вспыхнуть.

– Очень возможен! – будто ненароком он подъехал к ней ближе. – Еще как возможен! И вы узнаете это, как только представится случай.

Докки попятила кобылу назад и вдруг сообразила, что за их разговором и объятиями наблюдал по меньшей мере с десяток зрителей. «Афанасьич!» – в панике охнула она и, круто развернувшись, посмотрела на дорогу. Но дороги не было видно за деревьями. Оказывается, они заехали в рощу дальше, чем она предполагала.

– Неужели вы могли подумать, что я осмелюсь поцеловать вас на глазах у своих офицеров? – опять этот насмешливый тон.

Она поджала губы, ничуть не сомневаясь, что он может осмелиться на что угодно, не считаясь ни с какими условностями.

«Если бы он действительно считал, что барон сделал мне предложение, а я его приняла, то поцелуй на виду был бы лучшим способом отвратить от меня Швайгена и заставить разорвать со мной все отношения, – невольно подумала Докки. – Мало того, для самолюбия самого Палевского эти объятия при всех были бы лучшим доказательством победы над Ледяной Баронессой. Но только в том случае, если он неблагородный человек. А что он за человек? Вот сейчас он нарочно меня оскорбил, довел почти до бешенства, потом признался в содеянном и извинился. При этом – незаметно для меня самой – заехал за деревья, чтобы никто не видел, как он меня целует. А я… я так не отчитала его за дерзость – за оскорбительные слова, за поцелуй… До чего же я слабохарактерная! Все от всех терплю, все всем прощаю», – Докки расстроилась при мысли, что уже простила Палевскому его гадкое поведение, хотя он даже не поинтересовался, приняла ли она его извинения.

«Видимо, ему и не нужно спрашивать – он и так все видит, поскольку читает меня, как раскрытую книгу, – была вынуждена признать она. – Я же не понимаю его и никогда, видимо, не пойму. Его мысли, мотивы его поступков для меня являются полной загадкой: он то говорит дерзости и двусмысленности, то заботится о моей репутации, ревнует и насмехается надо мной, ухаживает и отталкивает…»

Тем временем Палевский подтолкнул своего коня по направлению к ней, но Докки была начеку.

– Нам пора возвращаться, – быстро сказала она, вновь пятясь от него.

– Как прикажете, madame la baronne, – неожиданно покорно согласился он, хотя выражение его глаз говорило совсем о другом. – Исключительно по вашему настоянию. Я же вовсе не хочу с вами расставаться.

Докки передернула плечами и развернула кобылу. Палевский последовал за ней. Когда они выехали на опушку рощи и Докки направила лошадь к тропинке, он сказал:

– Поднимайтесь в галоп.

– Что? – удивилась она. – Зачем?

– Болото, – пояснил он. – Не настоящая топь, но лучше ее быстро преодолеть, иначе лошадь может завязнуть.

«И вместо того, чтобы спокойно объяснить, почему он хлестнул кобылу, накинулся на меня из‑за Швайгена», – обиженно подумала Докки, подгоняя Дольку и слыша сзади топот копыт его коня.

Когда они выехали на твердую почву, она поехала было к сумрачному Афанасьичу, во все глаза наблюдающему за ней и генералом. Недовольный вид слуги не сулил Докки спокойной дороги домой. К счастью, на выручку ей пришел ничего не подозревающий Палевский.

– Я провожу вас до Вильны, – не терпящим возражений тоном заявил он.

Из двух зол меньшим сейчас был Палевский, поэтому Докки не противилась его сопровождению, надеясь, что при офицерах он будет вести себя прилично. Она покосилась на его спутников, боясь увидеть любопытство и ухмылки на их лицах. Но военные – человек шесть‑семь – терпеливо стояли поодаль, усиленно делая вид, что не замечают ни ее саму, ни того внимания, которое проявлял к ней их командир.

Докки задумалась, что это – следствие уважения к Палевскому или лишь опасение крутого нрава своего начальника, склонилась к последнему и неожиданно для себя восхитилась его властью и сильным характером. Кто еще смог бы одним словом отослать Швайгена, без объяснений оставить свою свиту посреди дороги, а самому то мчаться за ней в рощу, то сопровождать до Вильны, не боясь ни осуждения, ни пересудов, ни возражений? Она посмотрела на генерала, ехавшего рядом с ней, и вновь залюбовалась его непринужденной, легкой посадкой в седле, четким и красивым профилем под черной шляпой, украшенной плетеной золотом петлицей с пышным плюмажем из белых, черных и оранжевых перьев.

«Как хороша и как к лицу ему военная форма», – признала Докки, украдкой разглядывая ладную фигуру Палевского в темно‑зеленом, почти черном, без морщинки мундире с золотыми эполетами на плечах. Светло‑серые суконные панталоны обтягивали его крепкие ноги в высоких черных сапогах, замшевые перчатки облегали сильные изящные кисти рук, уверенно сдерживающих разгоряченного скачкой гнедого. В который раз она поймала себя на мысли, как необычайно лестно и радостно ей находиться рядом с ним, ловить на себе взгляд его необыкновенных прозрачных глаз, притягательных и пленительных.

Меж тем Палевский завел с ней обычную светскую беседу, хотя Афанасьич со свитой генерала ехали позади на порядочном расстоянии от них. Этот любезный разговор на нейтральные темы поначалу – вопреки всякой логике – ужасно раздражал Докки. Она никак не могла успокоиться после их ссоры и его поцелуя, втайне надеясь и даже желая, чтобы Палевский продолжил с ней флиртовать и пикироваться, что ей, несмотря на его отвратительное поведение, очень нравилось.

Граф же, несколько отстраненным тоном, будто рядом с ним находилась случайная светская знакомая, обсудил с ней погоду, достопримечательности Вильны, затем описал пожар, что случился недавно в одной из близлежащих деревень, и стал рассказывать о прусском генерале Фуле[17] – известном теоретике военных действий, перед всякой войной создающем точно разработанные планы, из которых пока не выходило ничего путного.

– Он служил в Пруссии у короля Фридриха‑Вильгельма, – говорил Палевский. – Перед войной с Бонапарте Фуль, по своему обыкновению, составил план сражений с французской армией, который гарантировал Пруссии небывалую победу при полном разгроме корсиканца. Через шесть дней после начала войны в двух сражениях, произошедших в один и тот же день, вся прусская армия была уничтожена. Генерал Фуль, узнав об этом, начал хохотать. Как вы думаете, отчего ему было так весело?

– Радовался победе Бонапарте? – предположила Докки.

– Отнюдь. Он смеялся над прусской армией, потому что эти «болваны», – как он назвал прусских генералов, – не сражались в точности по его плану.

– А план был на деле хорош?

– Возможно, – улыбнулся Палевский. – Беда в том, что противник, как ни странно, обычно действует по собственным расчетам, упорно не желая считаться с планами другой стороны, направленными на его уничтожение. Хорош был бы Бонапарте, ежли б наряду с прусскими генералами воевал по указке Фуля. Теперь этот гениальный стратег в советниках у нашего государя.

Вдруг он замолчал и с интересом посмотрел на Докки.

– Отчего вдруг я вам это все рассказываю?

– Поддерживаете светскую беседу? – лукаво улыбнулась она.

– Светские беседы с дамами обычно выглядят по‑другому, – усмехнулся граф, рассказал еще несколько анекдотов о Фуле, а потом поведал о любопытной сцене, сегодня им увиденной.

– Утром, проезжая одну деревню, мы были удивлены поведением деревенской девушки, которая стояла на обочине в красивом новом наряде и кланялась всем проезжающим мимо солдатам в ноги. Мы решили, что это своего рода гостеприимство, хотя русских здесь не очень‑то жалуют. Вскоре, однако, выяснилось, что девушка эта – невеста, а невесты, по местному обычаю, должны поклониться всем, кого встречают в этот день, в ноги.

– Надеюсь, там проезжала не вся наша армия, – фыркнула Докки. – Иначе ей бы пришлось кланяться без остановки несколько дней.

– К ее счастью, мимо нее проходил один эскадрон, – улыбнулся Палевский и посмотрел вдаль, на небо, на котором собирались темные тучи.

– Хорошо бы до вечера не начался дождь, – сказал он. – Мне нужно заехать еще в два полка.

– А, у вас намечаются маневры, – вспомнила Докки. И покосилась на Палевского, лицо которого теперь показалось ей усталым; на его скуле резко выделялся тонкий шрам.

– Вы хоть успели поспать после бала? – вырвалось у нее.

– Нет, не ложился, – ответил он. – Только заехал на квартиру переодеться в полевую форму. Маневры, да, послезавтра, с раннего утра. Мы все надеемся, что государю рано или поздно надоест находиться в армии и он вернется в Петербург, но ему очень нравятся смотры и парады, которые он может здесь проводить хоть каждый день.

Докки на память пришла история о наградах, которыми царь одаривает отличившихся во время маневров.

– Зато вы таким образом сможете получить орден, а солдаты – по пять рублей, – пошутила она.

– Я желал бы меньше почета, но больше отдыха, – сказал Палевский. – В бою и то легче. Там хоть никто не следит за тем, как у тебя застегнуты пуговицы. Впрочем, – он усмехнулся, глаза его лукаво сверкнули, – даже лучше, что мне не пришлось сегодня ложиться – все равно проворочался бы, вспоминая некую даму, напрочь лишившую меня сна.

Она сердито на него покосилась, а он рассмеялся:

– Виноват, виноват! Только не обижайтесь на меня опять, madame la baronne! Клянусь, я этого больше не переживу!

– Сами постоянно меня провоцируете, – проворчала Докки, невольно посмотрев на его губы, которые недавно так нежно, но с такой затаенной страстью касались ее. У нее сбилось дыхание, а он, успев перехватить ее взгляд, мгновенно разгадал ее мысли. Его глаза засветились.

– Все своим чередом, madame la baronne, – мягким голосом, с чуть заметным оттенком самодовольства, сказал он.

«Играет со мной, как кот с мышью, – похолодела Докки. – Это не может так продолжаться. Я этого просто не вынесу!»

Наконец перед всадниками показалась долина, в которой лежала Вильна. У развилки офицеры свернули направо и остановились, вновь терпеливо поджидая своего генерала, который, прежде чем направиться по своей дороге, взял руку Докки и, отогнув отворот перчатки, прижался губами к тыльной стороне ее запястья.

– До встречи! – на прощанье он окинул ее таким взглядом, что она – в который раз за сегодняшний день – залилась румянцем.

Палевский ухмыльнулся, коротко поклонился, резко развернул свою лошадь и поскакал прочь. За ним потянулись офицеры, а к Докки уже спешил Афанасьич, который, едва успев подъехать, сразу буркнул:

– Этот, что ль, генерал?