Глава VII. – Они живут на мои деньги, в моем доме, пользуются моими связями и еще на меня дуются, потому что, видите ли

– Они живут на мои деньги, в моем доме, пользуются моими связями и еще на меня дуются, потому что, видите ли, за мной ухаживают их женихи, хотя это вовсе и не женихи, во всяком случае, не их, – жаловалась Докки Афанасьичу.

– Давно говорил вам, барыня, чтоб вы гнали этих прихлебательниц в шею, – говорил слуга, поднося ей «народное средство от всех болезней» – полрюмки водки.

– Ой, не могу пить эту гадость, – Докки с отвращением взглянула на водку. – Лучше принеси мне вина.

– Какая от вина польза? Вода крашеная, – Афанасьич сунул ей в руку рюмку и приготовил кусок хлеба с соленым огурцом. – Выпьете, барыня, и сразу успокоитесь. Ну, оп‑оп!

– Успокоюсь… – Докки понюхала водку, сморщилась, одним глотком выпила обжигающую жидкость, задохнулась и передернула плечами. Афанасьич быстро передал ей закуску.

– Бррр, какая мерзость! – она пожевала корку с огурцом и пригорюнилась.

Когда они в пятом часу утра вернулись с бала и разошлись по комнатам, Докки не смогла заснуть и спустилась на кухню выпить лимонаду, где ее и нашел Афанасьич. Теперь они сидели вдвоем: она – в пеньюаре, зябко кутаясь в огромную шаль, Афанасьич – в дневном платье, будто и не ложился. Он всегда дожидался барыни, и только удостоверившись, что она в целости и сохранности находится в своей комнате, шел отдыхать, чутко прислушиваясь ко всем шорохам в доме.

– Какая ж мерзость, барыня? – по привычке возразил он. – Самая что ни на есть целебная михстура от напастей и всякой нечисти.

– Эта Жадова… Она рассказывает обо мне ужасные вещи, – продолжала Докки. – Что я‑де расстроила предполагаемую помолвку князя Рогозина, а теперь отбиваю барона Швайгена у ее дочери и женихов у племянниц. Хотя Рогозин ни с кем не собирался обручаться, барон вовсе не ухаживал за Лизой, а с кавалерами Ирины и Натальи я и вовсе едва знакома. И еще они говорят, будто я вышла замуж из‑за денег и теперь ищу нового мужа, которого убьют на войне, а я опять получу наследство.

– А вы не слушайте, – сказал Афанасьич. – Бабы злые и глупые, только и знают, что языками чесать.

– Как не слушать?! – Докки застонала и стала раскачиваться взад и вперед на лавке, причитая: – Алекса всем говорит, что я тайно помолвлена с Ламбургом, можешь себе представить?! И что она должна за мной присматривать, иначе я промотаю все свое состояние. А Мари… Она тоже злится на меня и утверждает, что я приехала в Вильну в поисках новых любовников, и жалуется, что переманиваю женихов Ирины. А я не переманиваю! И не виновата, что генерал пригласил меня танцевать: ведь не должна же я отказываться, ежели меня приглашают?!

– Не должны отказываться, – подтвердил Афанасьич и разлил еще водки по стопкам. Себе – полную, а Докки – половинку.

– Ну, давайте, оп‑оп, по холодненькой, – он придвинул рюмку барыне и залпом опорожнил свою.

Докки опять понюхала, поморщилась и выпила, после чего поспешно сунула в рот кусок хлеба. Она редко пила спиртное, тем более «холодненькую», поэтому ее быстро развезло, на душе вроде бы полегчало, хотя все равно было муторно и противно.

По дороге с бала Алекса и Мари обсуждали вечер и офицеров, девицы шушукались, а потом задремали, и их еле добудились по приезде. И все упорно игнорировали Докки, будто ее вовсе с ними и не было. Особенно ее обижало поведение Мари, которая пусть не в деталях, но знала и историю ее замужества, и то, что за все годы вдовства Докки никогда не поощряла ухаживания мужчин. И что поездка в Вильну была вызвана совсем другими причинами. Теперь Докки горько пожалела, что доверяла кузине, хотя в ней все же теплилась надежда, что Мари не замешана в распространении слухов о ней.

«Верно, Жадова ссылается на нее для достоверности своих рассказов, – предположила она, – делая собственные выводы из общеизвестных фактов, таких, например, что мой муж был старше меня и погиб вскоре после свадьбы, а я унаследовала его состояние…»

А Палевский… Докки окончательно сникла, страшась даже вообразить, что он думает о ней. Она никак не могла забыть танец с ним и взгляд его пленительных глаз, и при каждом воспоминании об этом сердце ее начинало плавиться и ныть. Никогда еще ни один мужчина не приводил Докки в подобное состояние.

«Поль, – чуть слышно сказала она, и имя его – такое мягкое, музыкальное – перекатилось по кончику ее языка, – Поль… Поль Палевский…»

Докки вздохнула, осознавая, что невозможно противиться его обаянию и своей тяге к нему, и если он захочет продолжить их знакомство… Она похолодела от мысли, что он может и не иметь такого намерения.

«Глупости! – одернула она себя и даже погрозила пальцем в воздухе. – Что мне с того, если какой‑то самодовольный дамский угодник, наверняка повеса, к тому же военный, не пожелает продлить со мной отношения? Да у нас и нет никаких отношений – один танец ничего не значит…»

Но она лукавила сама с собой, потому что уже понимала, что ей будет очень обидно, даже больно, ежели он более не обратит на нее внимания, хотя дальнейшее общение с ним могло привести к весьма неприятным для нее последствиям. Если ей не простили даже приятельских отношений со Швайгеном, то интерес к ней знаменитого генерала и самого желанного жениха и вовсе вызовет небывалую суматоху среди барышень и их воинственно настроенных матерей. Но куда более Докки страшило совсем другое: опасность увлечься мужчиной, с которым у нее ничего не могло быть.

Она потрясла головой, выпила еще полстопочки и, не желая рассказывать Афанасьичу о Палевском, вновь пустилась в путаные жалобы на сплетниц.

– Ох, – хныкала она, основательно осоловев от «холодненькой», пережитых волнений, усталости и чувствуя себя бесконечно несчастной, – они все меня ненавидят! Афанасьич, миленький, ты мой лучший друг… Мне так плохо…

Она жалобно посмотрела на него – единственного преданного ей человека, с которым только и могла быть откровенной. Как раньше, при жизни мужа и в годы одинокого вдовства, так и теперь она надеялась получить от него сочувственный отклик и услышать успокаивающие речи.

Афанасьич, внимательно выслушав все причитания барыни, подумал, пригладил усы и сказал:

– В людях зависть завсегда сидит. Что у кого лучше есть – другие пережить того не могут. Грех это, но человек греховный по природе своей, и бороться с тем никак невозможно. Будь вы с мужем, досадовали б, что муж есть. Вдова – значит, хорошо ей без мужа. Деньгам завидуют всегда, а уж успеху у мужиков… Бабы тому испокон веку бесятся и всякие скверны пакостят. Так что живите, барыня, как вам удобно, гнилые языки не слушайте и себе по уму и сердцу поступайте. Говорить же будут всегда, что б ни сделали. В монашки пойдете, деньги раздадите – и в том найдут подозрение, что выгоду какую себе нашли. Людей не исправишь. И вот что я скажу, барыня: замуж вам пора. Все вон с бабами сидите – и досиделись. А муж – он защита. Да и при своей семье, детишках некогда будет кого попало слушать, – завел слуга свою вечную тему. – Неужто из всех кавалеров ни одного подходящего?

Афанасьич все эти годы уговаривал Докки не куковать в одиночестве, а выйти замуж, но за хорошего человека. При этом он весьма ревностно относился к ее поклонникам и всегда находил в них множество недостатков. Вольдемара он вообще терпеть не мог, называл его нудьгой зеленой и бездельником, с чем Докки в глубине души была очень даже согласна.

– Барон Швайген, – промямлила она с учетом того, что Афанасьич не раз видел барона в их доме. – Хороший человек.

– На кой нам ляд немчура? – заметил слуга и подлил ей еще «холодненькой». – Оп‑оп!

Проследив, чтобы барыня выпила, поднес ей очередной огурец, сам выдохнул, глотнул и понюхал корку хлеба.

– Немцы – все одно не про нас. Душа у них для нашего человека потемки. Дело, то есть, темное. А с кем это вы там отплясывали, что родня ваша вся взбаламутилась? – как бы между прочим спросил Афанасьич, от которого трудно было что‑либо скрыть.

– Ну, один генерал, – уклончиво сказала Докки. При воспоминании о графе опять у нее опять все расплылось внутри, и она поспешила добавить, чувствуя, как у нее заплетается язык:

– Н‑ничего особенного.

– Тогда нечего болтаться попусту, время проживать, – Афанасьич поднялся и стал убирать рюмки и закуску. – Поедем в Залужное, а эти пущай здеся как хотят.

– Да, н‑нужно уезжать, – согласилась она и, пошатываясь, встала. – Только м‑мне обязательно нужно б‑будет… на вечер к Санеевым – они м‑меня пригласили, – а потом б‑будет бал, на котором…

Неожиданно Докки показалось крайне важным пойти на предстоящий через неделю бал и показать всем, что ей решительно все равно, что о ней думают и говорят. Поспешный отъезд показался ей постыдным бегством. Она решила покинуть Вильну красиво, разбив – как подсказали сплетницы – как можно больше сердец. «Да, точно, – сказала себе Докки, и мысль эта пришлась ей весьма по вкусу, – сошью себе новое… сногсшибательное платье. Непременно сошью и покажусь в нем на бале. И даже если Палевский… если он не захочет со мной танцевать, то я – назло ему… назло всем – буду выглядеть обольстительной… загадочной…»

Пожелав Афанасьичу спокойной ночи, Докки с его помощью удалилась из кухни. И уже в постели, засыпая, она вновь попыталась подумать о том, почему Палевский ей представился и пригласил на вальс, но мысли растекались, так и не найдя никакого объяснения. Комната вокруг нее плыла, кружилась, и Докки закружилась вместе с ней в объятиях статного генерала, утопая во взгляде его сверкающих, как бриллианты, глаз…

После очень позднего завтрака, во время которого сохранялась такая же напряженная обстановка, что и накануне по дороге с бала, дамы решили поехать кататься за город. Докки, под предлогом визита к давней знакомой, отказалась от участия в прогулке. Она уступила родственницам коляску и в наемном экипаже, прихватив с собой Афанасьича, отправилась искать хорошую портниху. Заглянув в несколько модных лавок, она наконец остановилась на одной, где с большой переплатой за срочность заказала бальное платье из изумительного (и безумно дорогого – кутить так кутить!) водянисто‑зеленого воздушного барежа[14], который очень шел к ее темным волосам и серым глазам.

Проезжая по улицам, Докки все время ловила себя на том, что высматривает некоего всадника в генеральском мундире на гнедой лошади. Она гнала мысли о нем, заставляла себя не глазеть по сторонам, но внутри у нее всякий раз все обмирало, когда ей встречались всадники в офицерском обмундировании. Среди них попадались и генералы, но Палевского она так и не увидела, отчего настроение ее было несколько испорчено.

После портнихи она таки навестила свою знакомую и когда спустя несколько часов вернулась домой, ее родственницы сидели в гостиной в обществе Вольдемара. Дамы пребывали в весьма благодушном расположении духа, приветливо встретили Докки и рассказали, что завтра под Вильной состоится парад, который будет принимать сам государь, и им следует непременно там побывать.

– Можешь себе представить, – сказала ей Мари, – господин Ламбург привез нам приглашения на обед к министру. Там будут присутствовать очень значительные особы и…

Ее перебила нетерпеливая Ирина, стремившаяся поделиться с Докки более интересными новостями, сообщив:

– Мы видели княгиню Качловскую! Она ехала в коляске, а верхом ее сопровождал…

Она сделала эффектную паузу и выпалила:

– …генерал Палевский!

При упоминании о Палевском все впились глазами в Докки с нескрываемым желанием увидеть ее реакцию. Она равнодушно заметила, что граф и княгиня, вероятно, знакомы, и неудивительно, что они проводят какое‑то время вместе, хотя была неприятно задета этим известием. По торжествующим лицам родственниц легко было догадаться об их стремлении уязвить и дать понять, что танец с Палевским ничего не значит, что генерал обращает внимание на многих женщин – и куда более красивых, нежели Докки.

Алекса подбросила дров в огонь, добавив тихим голосом, чтобы ее не услышали юные барышни:

– Жадова уверена, что Палевский и Качловская состоят в связи.

«Жадова слишком во многом уверена, – подумала на это Докки. – В том числе, что у меня множество любовников, что за мной нужно присматривать, что я транжирю состояние, а Ламбург является моим женихом…»

Вольдемар громко кашлянул – ему определенно было невдомек, с чего вдруг дамы так долго обсуждают чью‑то встречу, и заговорил о важных сановниках, которым был представленным в Вильне, тем вызвав у Докки – впервые за все время их знакомства – самую горячую признательность.

Вечером они поехали в гости, где встретили и Жадовых, и Софи Байкову с дочерьми. Девицы флиртовали с молодыми офицерами, играли с ними в шарады, музицировали. Старшие беседовали о политике, рассказывали анекдоты и сплетничали.

К Докки подсел барон Швайген и начал развлекать историями из армейской жизни.

– С раннего утра мы с товарищами отправились к городским воротам, чтобы увидеть его величество, – рассказывал Швайген о приезде государя императора в Вильну в Вербное воскресенье. – Прождали несколько часов, но его все не было. Более всего страдала гвардия, выстроенная побатальонно, потому как никто не решался отдать команду расходиться. Офицеры из императорской квартиры, губернатор и прочие чины Вильны также не осмеливались оставить свои места. Мы же, потеряв терпение, пошли было по домам, но стоило нам отойти на приличное расстояние от ворот, как загрохотали пушки, зазвенели колокола, забили барабаны, солдаты закричали «ура!», из чего мы поняли, что государь таки появился. Увы, у нас уже не было возможности поспеть на торжества по этому случаю. Кстати, завтра за городом будет проводиться парад.

– Я слышала о том, – кивнула Докки. – Мои родственницы рвутся его смотреть.

– К сожалению, я не смогу вас проводить туда – веду свой полк.

– А мы с удовольствием вами полюбуемся, – улыбнулась она. – Господин Ламбург обещался поехать с нами, так что мы будем под присмотром.

– Кстати, все хотел вас спросить, – барон понизил голос. – Говорят, мсье Ламбург и вы…

– Пустые разговоры, – остановила его Докки. – Мы знакомы – и только.

Она заметила, как приободрился Швайген, и тут же добавила, что не собирается в ближайшем да и далеком будущем связывать себя какими‑либо обязательствами.

– Я лишь сопроводила в Вильну кузину с дочерью, – сказала она, – а задержалась здесь, чтобы помочь им устроиться в городе. Сама же вскорости покину эти места.

Барон несколько расстроился, услышав ее слова, выразил сожаление, что столь приятное знакомство будет прервано, и попросил дозволения сопровождать баронессу на загородной прогулке, устраиваемой на днях, а также ангажировал на мазурку на предстоящем бале.

– Напоследок хотел бы насладиться вашим обществом, – признался он.

Докки, которая еще недавно решила не принимать от барона какие‑либо приглашения, согласилась стать его спутницей на прогулке и танцевать с ним мазурку.

«Зачем мне лишать себя удовольствий из‑за косых взглядов и злых языков? – рассудила она. – Разговоры все равно идут, а отказываясь от кавалеров, я не только не изменю о себе мнения, но буду жалко и смешно выглядеть в своем гордом, но никому не нужном одиночестве…»

Касательно же Палевского Докки пришлось сделать самый очевидный вывод: он разглядел ее на террасе, каким‑то образом узнал ее имя и шутки ради захотел представиться пресловутой Ледяной Баронессе.

Едва она смирилась с этой не совсем для нее лестной, но вполне здравой мыслью, как кто‑то из офицеров, отвечая на расспросы барышень, сообщил, что Палевский третьего дня отправился из города по делам службы и вернется в Вильну только к параду. Весь остаток вечера Докки размышляла, каким образом он мог сопровождать на прогулке княгиню Качловскую, если его здесь не было. Ее родственницы или обознались, приняв за Палевского другого офицера, или – что, правда, выглядело совсем неприглядно, – эта встреча была ими выдумана, лишь бы доставить своей дорогой кузине, сестре и тетушке несколько неприятных минут.

Надо признать, они добились своего результата, и Докки не могла избавиться от мыслей о связях Палевского с женщинами, в число которых вполне могла входить и Сандра Качловская, известная в свете своими похождениями. Памятуя о своем опыте общения со сплетницами, которые могли извратить до неузнаваемости даже абсолютно невинные поступки, она теперь вовсе не была уверена, что Сандра столь распутна и беспринципна, как всеми утверждалось. В любом случае, можно было понять увлечение княгини Палевским, как и допустить, что и он не остался равнодушным к ее красоте, как и к красоте других женщин в его жизни. Докки пыталась рассуждать об этом хладнокровно, но, увы, ее довольно ощутимо терзала ревность – весьма немилосердное чувство, впервые представшее перед ней во всей своей непривлекательности.

Назавтра состоялся парад в долине под Вильной, и поутру множество народа потянулось туда – кто верхом, кто в экипажах, а кто и пешком. Докки со своими родственницами расположилась на пригорке, откуда было видно как на ладони и государя, верхом на серой лошади, окруженного многочисленной свитой, и колонны военных в разноцветной амуниции под развевающимися знаменами.

Его величество выступил с краткой речью, которую зрители не расслышали, но догадывались, что он говорит о храбрости и мужестве своих верных солдат, призванных защищать Россию от неприятеля. Затем он скомандовал открытие парада. Запели трубы, колонны закричали «ура!», и по долине разноцветной блестящей лентой двинулись полки. Вытекая из‑за горы, они проходили мимо государя императора и, изгибаясь, скрывались в противоположном конце импровизированного плаца.

Дамы во все глаза смотрели на подтянутых воинов, которые, чеканя шаг, двигались по долине, на блестящие штыки ружей и рдеющие в воздухе огромные, тканные золотом, знамена. После пехоты проехала артиллерия, везущая на лафетах начищенные пушки, на рысях вытянутыми квадратами прошла кавалерия в ярких мундирах на подобранных мастью для каждого эскадрона лошадях. Впереди каждого квадрата ехали офицеры с саблями наголо, и Докки показалось, что в одном офицере она узнала барона Швайгена. Но когда она взяла зрительную трубу, которую прихватила с собой из Петербурга, то вместо того, чтобы отыскать полковника и убедиться в своей правоте или неправоте, навела ее на группу генералов в темных мундирах, ехавших впереди кавалерии. Она страстно хотела увидеть Палевского и таки разглядела его среди всадников, гарцующего все на той же гнедой лошади, – статного, уверенно сидящего в седле, и у нее мгновенно перехватило дыхание, а сердце бешено заколотилось.

Докки передала трубу Натали, та в нетерпении подпрыгивала рядом, и после не столько смотрела на продолжавшие маршировать войска, сколько вспоминала стройную осанку графа, разворот его крепких плеч в золотых эполетах, талию, перетянутую шарфом, его руки в белых перчатках, одна из которых небрежно держала поводья, а вторая сжимала обнаженную шпагу.

И потом, когда они возвращались после парада, и дома, и по дороге на ужин к Санеевым, она все думала о Палевском и никак не могла избавиться от этих своих дум.

У Санеевых, к счастью, не оказалось ни Жадовых, ни Байковой, зато там присутствовала во всей своей красе княгиня Качловская и еще несколько дам, представляющих великосветское общество Петербурга. Из офицеров здесь были только высокие чины, а также несколько статских из свиты государя.

Докки одновременно с облегчением и разочарованием обнаружила, что графа Палевского здесь нет, и довольно приятно провела бы время перед ужином в беседе со знакомыми, если бы не замирала каждый раз при появлении в гостиной очередного гостя. Все обсуждали сегодняшний парад, которым, как передали, государь был вполне доволен, вспоминали недавно прошедшие маневры пехотной дивизии, когда после успешного марша некий генерал был награжден орденом, а каждый солдат получил по пяти рублей.

– Мужчины все о службе, – улыбнулась ей Катрин Кедрина – приятельница Докки и Ольги по Петербургу. Она с мужем гостила у родственников под Ошмянами и только накануне вернулась в Вильну. – Григорий мой все пропадает на службе – бесконечные смотры и маневры вымотали и солдат, и командование. Он ворчит, что, вместо того чтобы готовиться к войне, армия вынуждена заниматься бессмысленными упражнениями для удовольствия двора, – говорила она. – И еще эти бесконечные празднества! Мне кажется, сюда свезли невест со всей России. А как продвигаются дела у ваших юных родственниц? – она посмотрела на кружок молодежи, в котором находились и Ирина с Натали. – Нашли себе женихов?

– Пока нет, – ответила Докки. – Здесь столько офицеров, что у них глаза разбегаются и трудно определиться.

– Могу их понять, – рассмеялась Катрин. – Я сама в юности млела при виде военных и мечтала выйти замуж не меньше, чем за генерала. Но потом увлеклась своим будущим мужем – он был ротмистром, и генералы меня перестали интересовать. До тех пор, конечно, пока муж не получил этот чин, – она с нежностью посмотрела на своего супруга, беседующего с сослуживцами.

– С вами все время ходит Жадова – вот я ее не люблю, – продолжала Катрин. – На редкость злоязычная дама.

– Мы встретились по дороге в Вильну, и так получилось, что вместе приехали и продолжали здесь общаться, – сказала Докки, про себя полностью согласившись с характеристикой Аннет.

– Жадова и еще Байкова, – заметила Кедрина. – Как‑то при мне они честили княгиню Сандру. Княгиня, конечно, не образец добродетели, да и ведет себя порой вызывающе, но они так о ней отзывались, что мне, право, было неловко.

– Вы ведь встречались в Петербурге с графом Палевским? – вдруг спросила Катрин, и Докки показалось, что во взгляде приятельницы мелькнуло сочувствие.

– Не приходилось, – ответила она насторожившись. Ее танец с прославленным во всех отношениях генералом, конечно, обсудили все, кому не лень, и невольно покосилась на Сандру Качловскую, окруженную офицерами. Княгиня блистала в роскошном вечернем малинового цвета туалете, одаривая своих кавалеров очаровательной улыбкой.

– Мы с генералом Палевским незнакомы, – рассеянно повторила Докки, заметив, что Катрин недоуменно приподняла брови, как недоумевали и все остальные, узнав о сем необычном факте. Но вспомнив, что уже успела с ним познакомиться, поправилась:

– То есть не встречались до Вильны, да и здесь нас случайно представили друг другу, – как можно равнодушнее пояснила она.

– Вы удивительно неамбициозны, – улыбнувшись, сказала Катрин. – Все, напротив, стремятся познакомиться с Полем Палевским. Мужчины желают назвать себя его друзьями или хотя бы при случае сослаться на приятельские отношения со столь влиятельным и известным человеком. Женщины сходят с ума от одного взгляда его необычных глаз и мечтают обратить на себя его внимание, всеми правдами и неправдами добиваясь возможности быть ему представленными. Думаю, вы единственная дама в обществе, кто не познакомился с графом во время его приездов в Петербург, хотя у вас было немало случаев это сделать через ту же Думскую, его добрую знакомую и приятельницу его матери.

Докки пробормотала нечто невнятное, втайне надеясь услышать что‑нибудь о Палевском от Катрин, которая была с ним хорошо знакома. Ранее все разговоры о генерале она слушала вполуха – он был ей неинтересен, как большинство незнакомых людей. Теперь Докки жалела об этом, поскольку не могла вспомнить ничего, кроме историй о его военных подвигах, его влиянии и богатстве, а ей было весьма интересно узнать, что он за человек.

«Странно, что я не встречала Палевского раньше, в Петербурге, – думала Докки, – ведь у нас с ним много общих знакомых. Возможно, мы сталкивались на каких‑нибудь больших приемах, просто я не подозревала, что один из офицеров, которых в избытке в обществе, и есть генерал Палевский. Впрочем, нет, не заметить и не запомнить его даже в толпе – было бы невозможно…»

– Отпуск он чаще проводит в Москве. У него там родственники: родители, сестра – она замужем за князем Марьиным, и младший брат – редкостный шалопай, служит где‑то в архивах министерства иностранных дел. Граф не любит сидеть без дела, как и муштровать солдат. Между военными кампаниями обычно уходит в отставку и занимается своими имениями – они у него в Тульской и Владимирской губерниях, – тем временем рассказывала Катрин. – Слышала, некогда у него была романтическая история с какой‑то барышней – не помню ее имени. Но что‑то у них не получилось, она вышла замуж за другого, а он с тех пор никак не женится, хотя многие мечтают его заполучить… Я его не понимаю, – призналась она. – Очень сдержанный человек и никогда не знаешь, что у него на уме. Товарищи его очень почитают, говорят, он умен, благороден, справедлив и на его слово всегда можно положиться. Кстати, все обсуждают ваш вальс с Палевским, – Катрин с интересом посмотрела на Докки. – Он танцует редко, только со знакомыми, обычно дамами старшего возраста, чтобы не давать повода… Ну, вы понимаете… Мне иногда даже жаль его, поскольку он не может никуда явиться, чтобы из этого не сделали событие. Другой бы упивался своей славой и популярностью, но он ими более тяготится и всячески избегает посещать даже немногочисленные вечера, не говоря уже о людных собраниях.

Слушая Катрин, Докки перестала поглядывать на двери и едва немного расслабилась, решив, что Палевского не будет на этом вечере, как приятельница сообщила, что его ждут.

– Некогда он служил под началом генерала Санеева, – сказала Катрин, – да и сегодня здесь много его хороших друзей, поэтому он обещался… О, вот и он!

И без этого возгласа Докки мгновенно почувствовала, что Палевский здесь. Она медленно повернула голову и увидела, как он входит в гостиную. Большинство гостей тотчас устремилось ему навстречу, горя желанием поприветствовать знаменитого генерала.

– Его вызывали к императору, потому он запоздал, – шепнула Кедрина и пошла к графу, оставив смятенную Докки наблюдать, как он здоровается с присутствующими, с невозмутимым спокойствием воспринимая поднявшийся вокруг него ажиотаж. Ему представили тех гостей, с кем он не был знаком, среди которых находились и раскрасневшиеся от удовольствия родственницы Докки. Сама она, стоя в стороне, с замиранием сердца смотрела, как Палевский идет по комнате, и сильно побледнела, когда наконец он приблизился к ней.

– Вот мы и встретились опять, madame la baronne, – сказал он, глядя на нее бесстрастными глазами, учтиво коснулся поцелуем ее руки, обронил пару незначащих фраз и отошел к кружку офицеров, тут же забросавших его вопросами о приеме у государя.

У Докки, которая сама не знала, чего ожидала от их встречи, враз померк свет перед глазами и опустела душа. Она потерянно проводила его взглядом и более старалась не смотреть на него, хотя остро ощущала его присутствие и никак не могла отрешиться от того момента, когда он был рядом с ней и на мгновение прижал ее руку к своим губам, а она дотронулась поцелуем до его лба. Ей не удавалось забыть тепло его прикосновения и притягательный запах его кожи; его негромкий голос, который и сейчас различался ею в журчащей толпе, а перед глазами все стоял его безучастный взгляд, каким он удостоил ее при встрече. Она рассеянно слушала разговоры и даже принимала в них участие, дабы не показаться невежливой, машинально вставляла короткие реплики: «неужели?», «вы правы», «да, да, конечно», «не может быть!», тем выказывая свое мнение о параде, обществе, собравшемся в Вильне, погоде и прогнозах на войну с французами, одновременно печально думая о том, что мечты, если и сбываются, то почему‑то в весьма искаженном виде – в каком более всего боишься их исполнения.

На ужин Докки повел Вольдемар, и она не могла не заметить, что Палевский сопровождает княгиню Качловскую, не отходившую от него в гостиной, и почти поверила в те сплетни, что распространяла Жадова об их связи.

Докки прислушивалась к общему разговору, стараясь не замечать, как Сандра с ним открыто флиртует. Княгиня говорила что‑то об утреннем параде, то и дело вспоминая, как граф скакал впереди кавалерии, как ловко сдерживал своего горячего коня и умело держал шпагу. Палевский негромко отвечал ей, и по его лицу было невозможно понять, как он относится к столь откровенной лести и заигрываниям.

Тем временем беседа за ужином приняла довольно жаркий характер. Здесь собрались представители той части командования и придворных, которые были недовольны теперешним положением дел в армии, а также окружением государя, в большинстве состоящим из иностранцев, весьма далеких от военных дел и дающих вздорные и вредные советы его величеству. Докки обратила внимание, что Палевский говорил мало, всегда по делу, и все слушали его с особым вниманием.

«Интересно, имеются ли у него какие‑нибудь недостатки?» – размышляла она, пока некий важный сановник поминал сомнительных лиц из свиты его величества.

– Какое дело какому‑нибудь приблудному шведу, итальянцу или немцу до России? – говорил этот господин, промокая салфеткой вспотевший от собственной горячности лоб. – Они ненавидят Бонапарте, под этим предлогом втираются в доверие императора, выпрашивают себе высокие чины, жалованье и добиваются милостей, предлагая планы войны один нелепее другого.

– Одно дело – опытный иностранный офицер, поступивший на службу в России и отдающий все свои силы и познания общему делу, – заметил генерал Санеев. – Но совсем другое – льстецы и невежды, стремящиеся урвать себе кусок пожирнее от российского пирога.

– В Главном штабе отсутствует даже намек на дисциплину, до сих пор не решен вопрос с командующим армией, – сказал один из офицеров.

– Но позвольте, – в разговор вмешался Вольдемар. – Государь говорил о военном министре Барклае де Толли как о главнокомандующем.

– Согласно учреждению для управления Большой действующей армией, присутствие здесь императора слагает обязанности с главнокомандующего, и командование переходит непосредственно к государю, – лениво отозвался Палевский.

– А мы знаем, какой катастрофой закончилось подобное вмешательство в дела армии во время австрийской кампании, – напомнил Кедрин, намекая на присутствие государя в войсках под Аустерлицем.

Тогда главнокомандующий Кутузов пытался избежать боя с превосходящими силами противника, но царь и его окружение настояли на сражении, что привело к ужасающему разгрому русской армии. Докки, как и многие присутствующие, исключая разве молодежь, прекрасно помнила поражение России в Австрии и не на шутку забеспокоилась, услышав о нынешней неразберихе в командовании армией. Она‑то считала, что государь лишь инспектирует войска, проверяя их готовность к возможной войне с французами.

– Окружение императора считает, что находится в увлекательной командировке, и больше думает о развлечениях, нежели о том, что французы стягивают к нашим границам огромное войско, – сказал сановник.

– Мы сегодня были на параде, и должен сказать, наша армия производит весьма внушительное впечатление, – опять встрял Ламбург, – да‑с, весьма внушительное…

Молодой адъютант поднял бокал с вином и пылко воскликнул:

– Мы все с нетерпением ждем начала боевых действий и в первом же сражении покажем французам, чего стоят русские воины! Да здравствуют битвы, подвиги и победы!

Юные барышни заахали, с восхищением взирая на столь отважного офицера, а умудренные опытом генералы насмешливо переглянулись.

– Война – это не парад, – только и сказал Палевский.

Адъютант выглядел сконфуженным, Вольдемар же настойчиво возразил:

– Учения, я слышал, также проходят весьма успешно. Сам великий князь Константин Павлович лично показывает солдатам, как надлежит оттягивать носок, поворачиваться и подымать локоть, держа оружие…

Докки стало неловко за Ламбурга, говорившего откровенные глупости. Некоторые генералы рассмеялись, а Палевский чуть изогнул бровь, вскользь посмотрел на Докки и заметил:

– Очень важные и необходимые вещи в бою.

– Но, позвольте, – пробормотал Ламбург. – Учения – это почти как настоящий бой…

– Только без неприятеля, – уточнил генерал Кедрин.

– Мне приятельница пишет из Петербурга, что в столице скучно и малолюдно, – неожиданно объявила Сандра. – Я ей ответила, что в Вильне, напротив, очень весело и оживленно, и звала ее ехать сюда.

Докки с трудом скрыла усмешку и, не удержавшись, покосилась на Палевского. В это мгновение он также взглянул на нее – в глазах его Докки почудилась улыбка.

– Очень весело, – сказал он, – даже слишком. Сплошные праздники и маневры. Но когда Бонапарте выедет из Дрездена к своей армии, что сосредотачивается в нескольких десятках верст от Вильны, здесь станет еще веселее.

Княгиня рассмеялась словам графа, будто тот сказал нечто очень смешное, но по серьезным лицам генералов можно было заметить, что они вовсе не разделяют это веселье и что Палевский вслух высказал то, что было у всех на уме.

Date: 2015-11-14; view: 271; Нарушение авторских прав