Глава VIII. На следующее утро переживания из‑за Палевского показались Докки смешными и не стоившими тех волнений

На следующее утро переживания из‑за Палевского показались Докки смешными и не стоившими тех волнений, которые ей довелось испытать накануне в его присутствии.

«С чего я решила, что он может быть увлечен мной? – удивлялась она. – Палевский услышал разговор сплетниц, ему стало любопытно узнать, что я из себя представляю, потому захотел со мной познакомиться. Станцевал со мной один танец, а я умудрилась из этого придумать целую историю. Он занят службой, у него нет времени и желания обхаживать дамочек, приехавших сюда развлечься, но делающих вид, что вовсе к этому не стремятся».

Она поморщилась, осознавая, как неприятно звучит слово «развлечься», но что еще можно было подумать, глядя на вдову, примчавшуюся в Вильну? Никто же не знает, что она оказалась здесь из‑за собственной мягкотелости. Теперь ей некого было корить, кроме себя самой, и нужно было выбросить из головы мужчину, так смутившего ее душу.

«Еще один бал – и уезжаю», – напомнила она себе, собираясь на верховую прогулку, в которой барон Швайген вызвался быть ее спутником. Докки уже пожалела, что приняла его приглашения на эту прогулку и на мазурку на предстоящем бале. Теперь ей приходилось задерживаться в Вильне, дабы сдержать данное барону слово. Она утешала себя тем, что бал состоится всего через два дня, и ей осталось потерпеть всего ничего, а затем с легким сердцем оставить и этот город, и своих родственниц, и новых знакомых, и Палевского.

«Я его быстро забуду, – думала Докки, вместе с бароном поднимаясь по едва приметной извилистой тропке на Бекешину гору – цель их прогулки. – В Залужном мне будет не до воспоминаний, поскольку придется заниматься хозяйством, а когда я доберусь до Ненастного, то и Вильна, и все, что с ней связано, останется далеко позади. Наверное, потом будет забавно вспоминать эту поездку с погонями за женихами, сплетнями, кавалерами и мимолетным увлечением знаменитым сердцеедом…»

– Бекешина гора расположена напротив Замковой, где вы побывали ранее, – сказал Швайген. – Верно, вы видели оттуда башню, к которой мы сейчас едем.

Докки кивнула, припоминая массивное строение на вершине одного из холмов, замеченное ею во время посещения Замковой горы. Сзади послышался смех. Она оглянулась на веселую компанию барышень и офицеров, растянувшуюся за ними по тенистой тропинке, усеянной дрожащими солнечными пятнами. Утро было на редкость погожее, будто созданное для прогулок, и Докки невольно поддалась общему оживлению, ощущая себя бодрой и радостной. Она равномерно покачивалась в седле от упругого шага лошади и с наслаждением вдыхала напоенный солнцем и влажным лесным запахом воздух, поглядывая на нежно‑голубые лоскутки неба, мелькающие меж листвы деревьев.

«Как хорошо!» – мысленно воскликнула она, чувствуя, что все переживания последних дней оставляют ее, а в памяти вдруг всплыли строчки:

Но ты должен постараться

Скорби уменьшать свои,

Сколь возможешь утешаться,

Меньше мучить сам себя…[15]

«И действительно, чем мучить себя, лучше радоваться жизни: вот этому прелестному дню, зелени леса, верховой прогулке…» – она похлопала Дольку по шее и улыбнулась Швайгену, рассказывающему ей что‑то о маневрах, которые предстояли его дивизии на будущей неделе.

– Нужно встать в пять утра, – говорил он, – собраться, надраить амуницию, лошадей, выстроиться и разными аллюрами гонять по площадке, размахивая саблями. А государь и его сопровождение будут следить, правильно ли солдаты держатся в седлах, достаточно ли у них блестят сапоги, нет ли нарушений в обмундировании и как эскадроны разворачиваются левым или правым плечом…

– То есть такие маневры мало чем пригодятся во время настоящего боя? – спросила Докки, памятуя о вчерашних разговорах за ужином.

– В бою не до блеска амуниции, а противнику все равно, красиво развернулся правый фланг или нет, – кивнул барон. – Солдаты должны уметь хорошо ездить верхом, стрелять, фехтовать и не теряться при виде неприятеля. Этому помогают каждодневные занятия и опыт, который приобретается с началом военных действий. К счастью, наш Че‑Пе это понимает и не мучает солдат пустыми маневрами, хотя и заставляет постоянно отрабатывать навыки, нужные в сражении.

«Интересно, – Докки припомнила собственные рассуждения об отсутствии недостатков у Палевского, – он не только пользуется уважением товарищей, подчиненные также ценят его… Но не может же не быть в человеке никаких изъянов или недостатков? Хотя один, по крайней мере, мне точно известен – его способность вскружить голову любой женщине, даже такой „ледяной“, как я…» Впрочем, можно ли это считать недостатком? Докки задумалась, но так и не пришла к какому‑либо ответу, а полковник, внимательно за ней наблюдавший, заметил:

– Все с большим уважением относятся к генералу Палевскому.

Она чуть покраснела, будто слова похвалы относились к ней, а не к совершенно постороннему для нее человеку.

– Многие барышни мечтают оказаться с ним у алтаря, – добавил он. – Но граф пока не поддался ни на один взгляд прекрасных глаз.

– Наверное, он слишком разборчив, – как можно безразличнее заметила Докки, догадываясь, что Швайген не случайно заговорил на эту тему.

«Не успела я с ним познакомиться, как все меня начали предупреждать: вчера – Катрин, сегодня – полковник…» – она с досадой отвела ветку, перегородившую ей путь, и проехала вперед, желая показать барону, что разговор на эту тему ей мало интересен.

Вскоре они достигли вершины холма. На краю площадки стояла группа верховых офицеров, сверху разглядывающих окрестности Вильны и реку Вилию, протекающую по долине у подножия Бекешиной горы. В руках у одного была развернута карта, на которой он что‑то показывал, обращаясь к своим спутникам. При приближении всадников военные оглянулись, и Докки увидела, что карту держит не кто иной, как генерал Палевский.

Она сухо кивнула ему и поворотилась к башне, возвышающейся среди развалин бывшей крепости, делая вид, что с любопытством ее разглядывает. Барон поехал здороваться со своим начальством, подоспели и остальные участники прогулки, в том числе коляска, в которой сидели Ламбург и Мари с Алексой. Послышались приветственные возгласы, хихиканье барышень, обративших жадное внимание не столько на город, раскинувшийся внизу, сколько на офицеров из свиты генерала и на самого Палевского.

Когда Докки решила тоже подъехать к краю площадки, граф отделился от своих спутников и направил коня в ее сторону. «Наверняка посчитал, что я нарочно остановилась поодаль, чтобы привлечь его внимание», – мрачно подумала она, судорожно соображая, как избежать неловкости при встрече с ним, а он уже приблизился, пристально глядя на нее своими лучистыми глазами.

«Как бриллианты», – опять подумала Докки и поспешила отогнать столь странное сравнение, навязчиво преследующее ее со встречи на виленской площади.

– Чудесное утро, – сказал он, поздоровавшись.

– Весьма, – пробормотала Докки, невольно замечая, как черный шелковый шейный платок красиво оттеняет загорелую кожу его лица.

– Башня, очевидно, построена много веков назад. – Палевский небрежно облокотился одной рукой на луку седла под чепраком медвежьего меха, украшенного форменными Андреевскими звездами. Другой рукой, держащей хлыст, он показал на мрачное строение, возвышающееся перед ними.

– Местные жители уверяют, что башне не более полувека, хотя она выглядит старше. Судя по этим развалинам, – он окинул взглядом останки крепостных стен, причудливо обрамляющих площадку, заросшую стелющимся кустарником и травой, – здесь была какая‑то крепость, от которой осталась лишь башня. Думаю, ее подремонтировали как раз лет пятьдесят назад.

Докки посмотрела на свежую кладку стены, цветом отличающуюся от потемневшего основания, стараясь не встречаться взглядом с Палевским, чья близость крайне ее волновала.

– Местные также рассказывают, – продолжал он, – что башня была построена в честь некоего рыцаря, который низвергся отсюда вниз – в реку Вилию, дабы доставить удовольствие даме своего сердца. Бедняга утонул, а тело его было похоронено на месте, где сейчас стоит это унылое сооружение.

Докки зябко повела плечами, представив столь ужасающую картину.

– Не думаю, – сказала она, – что его возлюбленной это доставило удовольствие.

– Если красавица обладала ледяным сердцем и не любила рыцаря, то вполне могла развлечься видом его полета с горы, – предположил Палевский.

– Женщина может не любить мужчину, – вспыхнула Докки, уязвленная его очевидным намеком на «ледяную баронессу», – но это вовсе не означает, что она будет поощрять своего неудачливого поклонника кидаться с горы, а затем радоваться его смерти. И если этот рыцарь оказался так глуп, что из‑за разбитого сердца лишил себя жизни, в чем же виновна дама? Не она же толкала его в реку.

– Она могла воодушевить его обещаниями, подзадорить так, что он сломя голову бросился вниз, – хмыкнул граф.

– Мужчины всегда перекладывают на женщину ответственность за собственные выходки, – сухо сказала Докки, задетая его усмешкой. – А если представить дело так, что эта дама любила рыцаря, он же вдруг решил показать ей свою молодецкую удаль? При этом и сам погиб, и ее оставил в безутешном и мучительном положении.

– Вы меня убедили, – вдруг легко согласился он, когда она уже приготовилась парировать его возражения. – Беру назад свои слова насчет ледяного сердца. Лед растаял под воздействием страстного чувства.

– Сердце могло быть вовсе не ледяным, – запротестовала Докки. – Если женщина не отвечает взаимностью всем, кто обращает на нее внимание, это скорее означает, что она не настолько влюбчива и легкомысленна, как ожидается. И вовсе не говорит о том, что она не способна на глубокое чувство к тому единственному мужчине, кто по‑настоящему затронет ее сердце.

Тут она сообразила, что их разговор как‑то незаметно перешел на нечто более личное, и Палевский, похоже, умышленно спровоцировал ее на подобные откровения. Впрочем, Докки не сожалела о своих словах. «Пусть задумается о том, что сплетни, которые обо мне распространяются, могут быть далекими от правды», – решила она, наблюдая, как он рассеянно почесал хлыстом шею своего гнедого. И только теперь заметила, что в пряжку уздечки его коня вдета голубая ленточка – та, что он поймал в воздухе на площади. «Как это мило с его стороны, – растроганно подумала Докки. – Так внимательно отнестись к подарку незнакомой девочки…»

Гнедой потряс головой, фыркнул и запрядал ушами, Палевский выпрямился в седле, перебрал поводья и вскинул на Докки свои пронзительные глаза.

– Баронесса фон Айслихт, – протянул он. – Ледяной свет. Ведь так переводится с немецкого ваша фамилия?

– Фамилия моего мужа, – машинально поправила его Докки. Она не терпела, когда ее увязывали с покойным супругом, хотя носила его имя и пользовалась унаследованным от него состоянием.

– Тем не менее эта фамилия вам подходит, – насмешливо сказал Палевский. – От вас таки исходит ледяное сияние, которым вы, как я догадываюсь, охлаждаете пылкие сердца слишком горячих поклонников. Интересно, эти льдины, торосы и айсберги, которыми вы окружены, когда‑нибудь таяли или хотя бы давали трещину?

Докки пораженно уставилась на него, не веря своим ушам. Она только что растаяла при виде голубой ленточки, не говоря уже о том, как распиналась перед ним о чувствах, которые, как выяснилось за последние дни, способна испытывать, а он смеет говорить о ледяном сиянии и айсбергах, да еще с убийственной усмешкой на губах!

– Вы забываетесь! – процедила она тем холодным тоном, каким за последние годы научилась осаживать особо ретивых ухажеров. – Вас не касается ни моя жизнь, ни мои поклонники. Мое «ледяное сияние», как вы изволили выразиться, по крайней мере ограждает от заправских повес, не упускающих случая приволокнуться за каждой юбкой. Упомянутые же вами торосы, айсберги и прочие нагромождения льда, к счастью, помогают мне не поддаваться на лживые заверения в чувствах, которые якобы испытывают эти страдальцы, причем одновременно ко многим женщинам.

Испепелив Палевского взглядом, Докки тронула лошадь, отчаянно желая как можно скорее и как можно дальше оказаться от этого самонадеянного беззастенчивого типа, но граф успел перегородить ей дорогу своим конем.

– Великолепная речь, способная воспламенить любого мало‑мальски уважающего себя мужчину, – лицо его было нестерпимо невозмутимым, но глаза… Глаза его откровенно смеялись.

– Вот еще! – возмущенно фыркнула Докки. – Мне это совершенно не нужно. А если вы решили, что таким образом я хочу привлечь к себе ваше внимание, то вы удивительно самоуверенны.

Он окинул ее взглядом и слегка поклонился:

– Жаль, а я‑то надеялся, – насмешка в его глазах выводила ее из себя.

– Конечно, вы привыкли к всеобщему женскому преклонению, – съязвила она, неимоверным усилием воли сохраняя внешнюю спокойную отстраненность, выработанную годами вращения в свете. – Увы, вынуждена вас разочаровать: вы мне не нравитесь.

Докки лгала самым бессовестным образом, но не могла же Докки – да еще после его возмутительных слов – признаться, что не осталась равнодушной к его чарам. Впрочем, он ей уже не нравился. О, Господи! Она видела его лишь пару раз, как он мог успеть ей понравиться – самодовольный, невыносимый, ужасный человек, настоящее бедствие для окружающих его дам – этот хваленый генерал и завзятый повеса! Конечно, он интересный мужчина, который умеет привлечь к себе внимание женщин, так почему она должна была стать исключением?

Тем временем «хваленый генерал» ответил ей с самой милейшей улыбкой:

– С вашей помощью теперь я знаю, что нравлюсь не всем женщинам. Вы спустили меня на эту грешную землю.

С каменным лицом, хотя внутри у нее все дрожало, Докки вновь попыталась отъехать от него, и на этот раз Палевский охотно уступил ей дорогу. Она шагом направилась к своим родственницам, тут же обнаружив, что их разговор с генералом не остался незамеченным. Все присутствующие на площадке дамы и офицеры, кто – украдкой, кто – не таясь, смотрели на них во все глаза.

Палевский и его сопровождающие вскоре уехали, а праздная компания, спешившись, провела еще некоторое время на вершине горы. Докки, стараясь казаться невозмутимой и в меру оживленной, поболтала с бароном, обменялась впечатлениями о панораме города с кузиной и невесткой, а также позволила Вольдемару обвести ее вокруг башни. При этом, правда, ей пришлось выслушать его напыщенную речь о предстоящем обеде с министром, новых полезных знакомствах и неудачном выборе расположения крепости, которая и оказалась разрушенной, по мнению Ламбурга, именно вследствие стратегической ошибки строителей, некогда возведших укрепления на таком видном и удаленном от города месте.

Затем, остановившись за башней, откуда их не могли видеть, Вольдемар схватил Докки за руку и воскликнул:

– Ma chèrie Евдокия Васильевна! Вынужден заметить, что все, в том числе и я, обратили внимание на ваш уединенный разговор с его превосходительством генерал‑лейтенантом Палевским. Да‑с… Должен сказать, что я, как человек светский, понимаю ваше желание пообщаться со столь достойным и даже легендарным офицером, но в то же время забота о вашей репутации не позволяет мне замолчать тот факт…

– Ах, оставьте! – Докки высвободила руку и отступила на шаг от Ламбурга – он встал к ней слишком близко. – Моя репутация вас совершенно не касается! И разговор с генералом никак не может ее испортить.

– Не скажите, – Ламбург опять попытался к ней приблизиться. – Граф холост, поэтому беседа с ним наедине может привести к определенным подозрениям со стороны общества. Вместе с тем наши с вами особые взаимоотношения и даже, смею заметить, обязательства… да‑с, обязательства по отношению друг к другу…

– У нас с вами нет никаких особых взаимоотношений и тем более обязательств, – огрызнулась Докки и отошла еще на пару шагов. – Ежели вы имеете в виду, что сделали мне предложение, то хочу напомнить, что я вам отказала и даже не обещала подумать.

– Но мои чувства к вам остались неизменны, – упорствовал Вольдемар. – И вы не можете не учитывать этого, да‑с… А поддержка вашей семьи дает мне надежду на вашу благосклонность, а в будущем…

Докки, утомленная бесконечными выяснениями отношений, уже не могла и не хотела сдерживаться.

– Никакой надежды, – холодно отрезала она. – Я не собираюсь выходить замуж ни за вас, ни за кого бы то ни было еще.

– О, ma chèrie Евдокия Васильевна, – он обескураженно развел руками, – вы просто упрямитесь, хотя в глубине души, как любая женщина, стремитесь к семейным отношениям, к собственному очагу, жизни под надежной защитой мужа…

Докки отвернулась и пошла к лошадям. Ламбург поплелся за ней, на ходу все еще пытаясь объяснить, как много она теряет, отказываясь от его руки, но когда‑нибудь она это поймет, и потому он всегда будет рядом, чтобы вновь предложить ей свою поддержку в качестве примерного и любящего супруга.

На обратном пути Докки рассеянно слушала рассказы барона о финляндской кампании, в которой он принимал участие, мысленно вновь и вновь возвращаясь к недавней беседе с Палевским. Она вспоминала его реплики, придумывала свои – новые, более хлесткие или, напротив, уклончивые ответы, размышляла о его возможной реакции на ее по‑другому звучащие фразы. И никак не могла объяснить нескрываемо довольный взгляд Палевского, каким он провожал ее, когда она покидала место их разговора. Он выглядел так, будто весьма удовлетворен результатом этой ссоры.

Дома, едва Докки успела сменить амазонку на домашнее платье, к ней в спальню влетела Мари и уселась было в кресло, но тут же вскочила и заходила по комнате. Докки выпроводила Тусю, села на стул, обреченно ожидая выступления кузины, которое незамедлительно последовало.

– Что у тебя с Палевским? – напористо спросила Мари, как только дверь за горничной закрылась.

– Ровным счетом ничего, – сказала Докки, пожимая плечами.

– Как это – ничего?! – ахнула кузина. – Он тебе представляется, танцует с тобой, а сегодня на глазах у всех к тебе подъехал. Все видели, как вы вдвоем ворковали, и теперь все это будут обсуждать!

– Мы не ворковали, – возразила Докки.

– Ну, разговаривали. Ты понимаешь, что теперь все подумают?!

– Пусть думают, что хотят, – Докки в упор посмотрела на Мари, отчего та смешалась и воскликнула:

– Все решат, что вы уже в связи или вот‑вот в нее вступите!

– Ну и что? Мы с ним свободные люди и никому не должны давать отчет в своих поступках.

– Он не свободен – он в связи с Сандрой Качловской! – выпалила Мари.

Из‑за перепалки с Палевским Докки подзабыла о слухах, связывающих княгиню и генерала.

– С чего ты взяла?! – с нарочитым удивлением в голосе спросила она.

– Все об этом говорят!

– Ну, мало ли кто о чем говорит.

– Но… – Мари запнулась, вероятно, хотела сослаться на Жадову, но вовремя припомнила гораздо более веский аргумент.

– Мы же видели их вместе – помнишь, мы тебе вчера рассказывали, что они были вдвоем на прогулке?..

– Прогулка ни о чем не говорит, – заметила Докки и небрежно поинтересовалась: – Интересно, как мог граф сопровождать Сандру, если его не было в городе несколько дней и вернулся он только к параду?

– Это он тебе так сказал? – Мари покраснела.

– Нет, о том говорили офицеры.

– Вероятно… Они ошиблись, – пробормотала Мари.

– Или ошиблись вы.

– Но мы действительно видели Сандру с генералом, правда… Правда, они были далеко, но нам показалось, что с ней Палевский. На офицере был черный генеральский мундир.

– В Вильне довольно генералов в такой униформе, – сказала Докки.

Мари же решила уйти от скользкой темы и заговорила о более интересном для нее предмете.

– Так ты действительно решила завести любовника? Но ты же понимаешь, чем это грозит твоей репутации?

– Не ты ли все эти годы уговаривала меня вступить с кем‑нибудь в связь? – напомнила ей Докки. – А сейчас что‑то вдруг забеспокоилась о моей репутации.

– Но я не имела в виду Палевского!

– А чем он хуже кого другого?

– Он… Он на тебе не женится!

– А разве любовника заводят в расчете на замужество? Хотя… кто знает? Возможно, я ему так понравлюсь, что он захочет взять меня в жены? – предположила Докки, с непривычным для себя злорадством наблюдая, как ее ответы раздражают Мари.

– Никогда! – Лицо кузины пошло пятнами. – Он никогда на тебе не женится! Во‑первых, он молод для тебя…

– Отчего же молод? Ему сколько? Тридцать два? А мне – двадцать шесть. Ты сама не раз повторяла, что муж не должен быть намного старше жены.

– Неужели я такое говорила?! – так искренне удивилась кузина, что, не помни Докки разговора, состоявшегося у них накануне отъезда из Петербурга, она бы усомнилась, что он вообще происходил.

– Но разница в шесть лет – это слишком мало! – выпалила Мари. – Ты для него уже старая. Мужчинам его возраста нравятся молодые девушки. Потом не забывай, что граф с его положением, чином, состоянием никогда не женится на вдове да еще с такой… – она замялась.

– С моей репутацией, ты хочешь сказать, – подсказала ей Докки. – Ранее ты не раз утверждала, что я слишком добродетельна, и несколько минут назад боялась, что я ее потеряю, теперь же намекаешь, что моя репутация слишком неприглядна для мужчин с честными намерениями.

– Но говорят, ты специально воспламеняешь мужчин, чтобы потом их унизить и бросить!

– Но это же неправда, и кому, как не тебе, об этом знать?

– Конечно, я знаю. Но Палевский… Он же не знает тебя так хорошо. Ходят слухи, и он наверняка что‑то слышал. Да и ты сама – уж прости! – но ты сама даешь повод так о себе думать, флиртуя со всеми мужчинами…

– Флиртуя со всеми мужчинами?! – Докки подняла брови и воззрилась на Мари, а та, побагровев до цвета свеклы, скороговоркой продолжила:

– Поэтому он – даже если и обратит на тебя внимание… – тут она вспомнила, что Палевский уже обратил внимание на ее кузину, запнулась, не зная, что сказать, и упрямо пробормотала:

– Но женится он на юной невинной девушке!

– Ну, пока он не женат, так что я вполне могу позволить себе насладиться обществом молодого и красивого мужчины, – Докки не могла удержаться, чтобы не поддеть свою «любящую» кузину.

– Он тебя бросит! – В голосе Мари послышались мстительные нотки.

– И все этому будут очень рады, как я понимаю.

– Если хочешь знать, после того, как ты увела у Ирины барона Швайгена…

– А также у девиц Жадовых, – с усмешкой добавила Докки.

– Он танцевал с Ириной мазурку!

– А также с уймой других барышень. Если бы Швайген должен был жениться на каждой девице, с какой протанцевал мазурку, у него сейчас бы уже образовался гарем.

– Она ему нравилась! Но ты с ним стала кокетничать, и он сразу позабыл об Ирине.

– Грош цена ухажеру, способному столь быстро позабыть о предмете своей любви, – миролюбиво сказала Докки, не в силах больше выслушивать бессмысленные рассуждения своей недалекой кузины.

«Она полностью попала под влияние завистливых подруг», – Докки старалась не только сдержать себя, но и найти оправдания для Мари, которая, судя по всему, сама не ведала, что творила. Не желая ссориться с ней и видя, что та не на шутку разошлась, Докки решила прекратить этот разговор и, насколько это было в ее силах, утихомирить кузину.

– Ты сама понимаешь, что приглашение на танец ничего не означает, – спокойно продолжала Докки. – Если бы барон испытывал к твоей дочери серьезные чувства, он никогда бы не посмотрел ни в мою, ни в чью‑либо еще сторону. И потом, о чем мы вообще спорим? Я вовсе не претендую на кавалеров ни Ирины, ни Натали. Девушки окружены молодыми людьми и, на мой взгляд, должны быть вполне довольны.

– Не довольны! – оборвала ее Мари. – Вокруг них вертятся какие‑то молокососы, а ты отвлекаешь на себя внимание лучших женихов. Ты отбила Швайгена!

– Еще скажи – соблазнила, – вздохнув, ответила Докки.

– О, тебе не нужно было соблазнять Швайгена – ведь ты нацелилась на Палевского! Ты услышала, что генералом все восторгаются, потом увидела, какой он красавчик, и тут же переключилась на него.

– Вот как, – Докки устало откинулась на спинку стула.

– Как ты могла?! – тем временем вскричала Мари. – Ты ведь знала, как он нравится Ирине! Мало тебе было Швайгена, так ты принялась за Палевского, о котором мечтает моя дочь! Она влюблена в графа! Девочка страдает, а ты ради какой‑то позорной интрижки готова разрушить ее счастье.

– Девочка страдает из‑за собственной глупости, – резко сказала Докки. – С таким же успехом она могла увлечься кем угодно из‑за красивой формы и ореола героя.

– Она влюблена именно в Палевского!

– И без всякого повода с его стороны, насколько я могу судить. Не заметила, чтобы генерал проявлял к ней даже подобие интереса.

– Между прочим, он был очень рад знакомству с ней! Он сказал, что заметил ее еще на площади, когда ему бросили ленты. Неужели это ни о чем не говорит?

– Ни о чем, кроме того, что у генерала острое зрение и хорошая память.

– Может быть, он бы начал ухаживать за ней, если бы не ты! Алекса считает…

Докки встала, не намереваясь более выслушивать все эти вздорные и оскорбительные заявления кузины.

– Лучше посоветуй Ирине флиртовать с такими же молодыми и пустоголовыми, как она сама, офицерами, а не вздыхать о тех, кто ей явно не по плечу. И как бы тебе потом не перессориться со своими новыми подружками из‑за кавалеров, которых не смогут поделить ваши дочери.

Не глядя на обескураженную ее словами Мари, Докки вышла из комнаты, не представляя, где ей отыскать убежище от раздраженных родственниц и собственных мыслей, что начинали сводить ее с ума.

«О, Господи, за что мне это все? – думала она. – Жила себе тихо, мирно, а затем вдруг вздумала сделать доброе дело кузине и в кои‑то веки попутешествовать…»

Вечером ее родственницы отправились в гости к Жадовым. Докки сослалась на головную боль, осталась дома и села за письмо Ольге Ивлевой.

«Вильна, 28 мая 1812 года.

Chèrie Ольга, уж две недели я нахожусь в Вильне (надеюсь, Вы получили мою записочку, что я отправила Вам по приезде в сие славное место). Погода все это время стояла чудесная, город и окрестности необычайно живописны – просто рай для путешествующих, но, должна признать, здесь было бы куда приятнее находиться, если бы не ряд обстоятельств, действующих на меня весьма угнетающе…»

Далее она подробно описала и неожиданный приезд Алексы и Вольдемара в Вильну, и дружбу ее кузины и невестки с мадам Жадовой, «… Вам известной, потому не буду распространяться о ее характере, интересах и привычках …».

Сообщив, что в Вильне находится князь Рогозин и еще кое‑кто из их общих знакомых по Петербургу, Докки намекнула, что статус вдовы здесь расценивается порой весьма однозначно, что доставляет некоторые неудобства, и добавила:

«Вы поступили правильно, chèrie amie, не поехав в Литву и тем избавив себя от несколько двусмысленного положения. Увы, в Вильне, как и в Петербурге сплетни расходятся с одинаковой быстротой. Если к этому прибавить разговоры о скорой войне и о том, что Бонапарте стягивает огромные войска у нашей границы, то находиться сейчас в столице куда спокойнее и безопаснее.

Сама я надеюсь на днях благополучно оставить Вильну, а с ней и своих родственниц, как и Вольдемара, сожалея лишь об обществе нашей милой Катрин. Следующее письмо напишу уже из Залужного, куда стремлюсь всей душой. Передавайте огромный привет от меня Вашей милой бабушке Софье Николаевне. Также можете сообщить ей, что здесь я познакомилась‑таки с графом Палевским, и он не произвел на меня обещанного княгиней впечатления. Напротив, показался весьма самодовольным, избалованным и дерзким господином, по сравнению с которым князь Рогозин – образец добродетели и скромности.

Ваша Д.»

Докки долго смотрела на приписку о Палевском, но оставила ее, будучи уверенной, что слухи о ее знакомстве и танце с этим генералом вскорости дойдут до Петербурга, и если она не упомянет о нем в письме, это будет расценено Думской как весьма подозрительный факт.

Запечатав письмо, она вернулась мыслями к разговору с Мари. После их ссоры кузина бросилась вслед за Докки, просила прощения, оправдывая свои неосторожные слова переживаниями за судьбу дочери, как и за судьбу и репутацию «chèrie cousine». Конечно, они помирились, но для Докки стало очевидным, что теперь между ними могут быть лишь родственно‑приятельские отношения, не более того. Их дружба не выдержала первого же испытания, проверяющего степень привязанности и доверия друг к другу.

«Мари подозревает меня в худшем, я же отныне никогда не смогу быть с ней откровенной, – удрученно думала она. – Но неужели я действительно выгляжу дурной и безнравственной, расчетливо завлекающей мужчин?..»

Докки перебрала в памяти всех своих – не столь многочисленных, как ей приписывали, поклонников, внимание которых, как ей казалось, она никогда не стремилась привлечь: не носила вызывающих декольте, не делала многозначительных намеков, относилась равнодушно к комплиментам и флирту. Но подобная сдержанность, судя по всему, напротив, воодушевляла и раззадоривала некоторых мужчин, ставивших своей целью растопить окружающий ее лед, о чем ей и поведал Палевский во время приснопамятного разговора на Бекешиной горе.

«И как мне теперь себя вести, если любой мой поступок все равно осуждается?» – Докки вспомнила слова Афанасьича о зависти к ее положению и деньгам, хотя ей было трудно понять, как можно завидовать ее одиночеству, жизни, сломанной ужасным замужеством. Впрочем, со стороны могло показаться, что она только выиграла, сделавшись сначала женой барона, а через несколько месяцев после свадьбы оставшись богатой вдовой. О подробностях этой истории в свете никто не знал. Докки и ее родственники – каждый по своим причинам – о том не распространялись.

Из‑за отсутствия средств родители не вывозили Докки в свет и в девятнадцать лет выдали ее замуж за генерала Айслихта – бездетного вдовца, старше нее на тридцать с лишним лет, который не только хотел обрести молодую жену и обзавестись наследником, но и желал породниться с пусть небогатой, но русской дворянской фамилией. Докки, как могла, сопротивлялась этому браку, но мать силой и угрозами принудила ее подчиниться требованиям семьи.

После свадьбы Докки оказалась в полной зависимости от человека, которого не любила, не уважала и который был неприятен ей до отвращения. Барона же не смущала ни огромная разница в возрасте, ни то, что она стала его женой против своей воли. Он считал, что, женившись, облагодетельствовал ее, и не уставал это повторять все то время, что они прожили вместе. Для Докки дом мужа оказался тюрьмой, где все было заведено на военный манер – от времени подъема до расписания домашних и светских обязанностей. Ей приходилось сверять с бароном каждый свой шаг, отчитываться за каждую мелочь и выслушивать назидательные речи, нередко сопровождаемые пощечинами. Помимо того, ей запрещалось читать книги, обзаводиться подругами, высказывать свое мнение и иметь его. Но все это выглядело не так страшно по сравнению с тем, что она испытывала, когда муж приходил в ее спальню.

Наивная девушка до свадьбы не подозревала, в чем заключаются супружеские обязанности, а ее мать не сочла нужным хотя бы намекнуть, что ожидает Докки в брачной постели. Шок и страх, боль и омерзение, пережитые в первую же ночь, стали ее постоянными кошмарами, и каждая близость с мужем превращалась в невыносимую муку. Она с ужасом представляла свое дальнейшее существование и пребывала в бесконечном отчаянии, когда барона командировали в действующую армию, откуда он уже не вернулся.

Докки не сразу смогла оценить и осознать свободу и независимость, вдруг обретенную благодаря внезапному вдовству и унаследованному состоянию покойного мужа. Она возвращалась к жизни постепенно и только спустя какое‑то время смогла находить в ней определенные удовольствия, но пережитые за время замужества страдания все эти годы продолжали сказываться на ее отношении к мужчинам, с которыми она не могла и не хотела иметь большее, нежели обычное светское знакомство.

Поэтому сплетни, которые с такой охотой распространяла о ней Жадова, представлялись Докки особенно несправедливыми и незаслуженными. Но она не могла ни опровергнуть, ни остановить слухи, которые сейчас расходились по Вильне, а вскоре должны были достичь и Петербурга, где скучающие кумушки с жадностью станут обсуждать поведение Ледяной Баронессы в Литве, мгновенно позабыв о ее многолетнем праведном образе жизни, вызывавшем всегда их же удивление.

«Мне нужно или продолжать жить так, как я жила, не обращая внимания на сплетни, – размышляла Докки, – или полностью уединиться, оградив себя таким образом от каких бы то ни было наветов и упреков. Но даже если я навсегда переселюсь в Ненастное, те же соседи точно так же начнут судить да рядить обо мне. Да и почему я должна прятаться и из‑за пустых сплетен лишать себя тех небольших радостей, которые доставляют мне вечера путешественников, общение с друзьями, выезды в свет, ухаживания мужчин – пусть даже легкомысленные?»

Ее мысли немедленно обратились к Палевскому и их последнему разговору, и она вдруг с горечью и сожалением осознала, что своими руками – пусть и не без помощи генерала – уничтожила самую возможность их дальнейшего знакомства.

Ни один мужчина не потерпит от женщины таких слов, какие в запале высказала ему Докки. Ежели бы она охала, восхищалась красотой старинной легенды, прекрасным видом, открывающимся с горы, и изображала из себя простушку, то, возможно, он составил бы о ней более благоприятное мнение. Подумав о том, Докки мысленно усмехнулась и поразилась собственной наивности. Даже если бы он решил поволочиться за ней, то единственное, что она могла ждать, так это предложение вступить в более близкие отношения на время ее пребывания в Вильне или до появления у него нового увлечения. Или того хуже, на ее глазах он начал бы ухаживать за другой женщиной, оставив ей воспоминание о нескольких взглядах, одном разговоре да единственном с ним вальсе.

«Все сложилось хорошо, – заключила она. – Так даже лучше. Наша беседа помогла мне узнать, что он собой представляет. Тем легче мне будет освободиться от мыслей о нем, преследующих меня с того момента, когда я впервые его увидела…»