Глава III. Они доехали до развилки дорог и направились прямо, на север, тогда как поезд с ранеными и военные отряды сворачивали направо

Они доехали до развилки дорог и направились прямо, на север, тогда как поезд с ранеными и военные отряды сворачивали направо.

– Может, подождем здесь слуг? – чуть погодя спросила Докки у Афанасьича.

– Нечего их ждать, – сказал тот. – Дальше отсель убраться след. Догонят.

Докки только кивнула, не желая вступать в пререкания с и без того взвинченным и расстроенным Афанасьичем, который все никак не мог успокоиться, что привез ее на место сражения армий.

«Он, верно, еще обижен, что Палевский меня проигнорировал», – подумала Докки, зная, как самолюбиво воспринимает слуга любые проявления неуважения или равнодушия к барыне. Сама она находилась в странно оцепеневшем состоянии, даже не пытаясь найти оправдания холодности Палевского – де, он занимается своим «мужеским делом», как говаривал Афанасьич, и ему не до деликатничанья с ее нежными чувствами. Или ему опять не понравилось, что Швайген держал ее за руку? Но он же должен был понимать, что это случайность.

«Ах, как глупо все! – говорила она себе. – И чего я ждала? Что он, увидев меня, растает, бросится ко мне, обмирая от счастья? Как глупо – все эти мои надежды, мои мечты… Как глупо!»

Ей казалось, она все бы сейчас отдала, лишь бы очутиться в Петербурге, в своем доме, закрыться в спальне, дать волю вдруг закипевшим слезам, просившимся наружу, выплакаться, а потом забыть, забыть все, что с ней произошло за последние недели, и вернуться к той спокойной, умиротворенной и пустой жизни, которую вела до недавней поры.

– Эй, эй, погодите! – позади вдруг раздался чей‑то крик и топот копыт. – Стойте!

Докки обернулась и увидела скачущих к ним нескольких военных. На какое‑то мгновение в ней встрепенулась надежда, но тут же притихла, и она мысленно отругала себя за невольное ожидание чуда.

– Что им надобно? – проворчал Афанасьич, недружелюбно глядя на приближающихся всадников. – Чего кричат, чай, не глухие…

– Куда едете? – спросил их, приблизившись, один из офицеров, одетый в белый мундир с аксельбантом.

– В Друю, – нахохлившись, сказал Афанасьич.

– Туда ехать нельзя, французы на Динабург и Друю идут.

– Французы ж вон там остались, – не желал сдаваться слуга, кивая в ту сторону, откуда они приехали. – За рекой.

– Их много, – ответил на это офицер. – Они и за рекой, и у Динабурга, и у Минска.

– Тьфу, – сплюнул Афанасьич, вновь забывшись, за что получил сердитый взгляд от офицера, которого, казалось, шокировало такое поведение слуги при своей хозяйке.

– Сударыня, позвольте сопроводить вас в безопасное место, – он обратился к Докки с удивившей ее настойчивостью в голосе.

Она недоуменно приподняла брови.

– Право, это слишком большая честь для меня, – сказала она. – Вы можете просто подсказать нам безопасное направление на север. Мы едем в Петербург и…

– Позвольте, мадам, – офицер сделал жест рукой, приглашая ее следовать обратно в сторону развилки. – Мне надобно проследить, чтобы вы были доставлены в целости и сохранности.

Он кивнул своим спутникам, те развернули лошадей и поскакали назад, а сам офицер с легким поклоном и соответствующим движением рукой повторил:

– Прошу вас.

Докки переглянулась с Афанасьичем. Понимая, что в подобной ситуации не следует спорить с военными, она повернула кобылу и поехала за верховыми. Слуги последовали за ней, офицер скакал сбоку. Не доезжая развилки, передние всадники, а за ними и Докки со своим сопровождением свернули влево на лесную тропинку, выведшую их через вспаханные поля к пустой деревеньке, миновав которую, по проселочной дороге, идущей через луга, они достигли березовой рощицы. Сбоку, на опушке расположились военные, к которым направились провожатые старшего офицера, сам же он поехал прямо в рощу. Докки и Афанасьич, вновь переглянувшись, последовали за ним и через несколько минут оказались на поляне, где на поваленном стволе березы сидели еще какие‑то офицеры, а перед ними стояли бородатые казаки в мохнатых шапках и взволнованный господин в статском мундире, горячо говоривший:

– Откуда же я знал? Воля ваша, все думали, что французы идут. Вот я и…

– По бумагам вы закупили фураж неделю назад и тогда же свезли в магазин, – сказал один из офицеров. – А подводы где взяли?

– Да я… – статский замялся. – Э… подводы были…

Офицер перебил его, ткнув в лист ведомости, которая лежала у него на коленях:

– Все подводы к тому времени в армию забрали. За ложь и воровство под суд пойдете.

Тот испуганно оправдывался, а Докки тихо сказала Афанасьичу:

– Не понимаю… Этот вроде как арестован, а нас зачем сюда?

Тут казаки переступились, и между ними в образовавшемся просвете Докки заметила офицера в белом мундире, что привез их сюда. Он о чем‑то докладывал военному, сидевшему отдельно ото всех на складном стуле.

«Верно, рассказывает, как доблестно поймал злоумышленников, а то и шпионов, направлявшихся в Друю», – подумала Докки, пытаясь разглядеть этого начальника – его загораживала спина их провожатого. Ей было видно лишь колено над пыльным сапогом да край эполета. Но когда офицер наконец отошел, она увидела, что на стуле вразвалку сидит Палевский и смотрит прямо на нее уже не тем отстраненным и равнодушным взглядом, а острым и напряженным.

Если она не упала в обморок, то только потому, что после всех переживаний этого долгого утра у нее не нашлось сил на новые волнения. Она лишь пораженно уставилась на Палевского, а он встал и направился прямиком к ней. Казаки посторонились, пропуская его, и через несколько секунд он стоял возле вконец растерянной Докки.

– Madame la baronne, вот и вы, – сказал он, снимая ее с седла. Она оперлась на его плечи, когда он взял ее за талию, и с его помощью спрыгнула на землю. Тут оказалось, что ноги ее почему‑то не держат, и она бы упала, не поддержи ее Палевский в своих объятиях.

Он был так близко. И это тогда, когда она уж не чаяла его вновь увидеть. Докки показалось бы, что это сон, если бы она не чувствовала, как ее держат его сильные руки – крепко и нежно, и не видела, что его прозрачные глаза сердито смотрят на нее. Они молча взирали друг на друга, пока это молчание не прервал возмущенный голос Афанасьича:

– Ты, ваше благородие, руки‑то свои при себе держи. Отпусти барыню! Слышь, что говорю?

Палевский вздохнул и, продолжая обнимать Докки за талию и прижимая ее к своему боку, бросил через плечо:

– Слышу, слышу. Не бойся, ничего с твоей барыней не случится.

И повел Докки с собой, все обхватывая ее стан. Вскоре она обнаружила себя сидящей на его стуле, и только тогда заметила, что офицеры и тот статский куда‑то подевались. Дольку уводил какой‑то солдат, за ним ехали стременные и Афанасьич, продолжающий сверлить Палевского глазами и ворчать что‑то себе под нос.

– Сколько вас? – спросил генерал у казаков, присаживаясь возле Докки на ствол березы и беря ее за руку.

– Да, почитай, полк, – ответил один из них. Он старался не смотреть на Докки, очевидно смущенный ее присутствием.

– Отдыхайте до вечера, – сказал Палевский. – А потом смените эскадрон, что дежурит у реки.

– Слушаюсь, ваше превосходительство, – казак поспешно удалился с поляны в сопровождении своих товарищей.

Докки осталась наедине с Палевским.

– Цербер у вас, а не слуга, – сказал он – от него явно не укрылись недовольные взгляды Афанасьича – и склонился над ее рукой, прижался губами к тыльной стороне запястья, как когда‑то под Вильной, в их последнюю встречу.

У нее побежали мурашки по коже, когда она почувствовала его дыхание и теплые губы, ее целующие. Испугавшись, что Палевский заметит ее волнение, она потянула к себе руку, он не стал удерживать ее (к немалому огорчению Докки), а выпрямился и, нахмурившись, резко спросил:

– Как вы здесь оказались?

– Нас остановил какой‑то офицер и привез сюда, – объяснила Докки, думая, что он сердится из‑за того, что она свалилась на его голову.

«Или потому, что я была со Швайгеном и держалась с ним за руку? – засомневалась она. – Тогда, в Вильне, он заявил, что ревновал меня. Может быть, и сейчас…»

Она посмотрела на его сердитое лицо и быстро добавила:

– Я не поняла, почему нас задержали. Верно, это был какой‑то патруль, который заворачивает путников, едущих в Друю, хотя впереди нас ехала бричка, и ее не остановили. Или я со слугами выглядела подозрительно? Но вы ведь объясните им, что знаете меня и…

– Это я приказал вас найти и доставить ко мне, – в его голосе послышалась досада.

– Вы приказали?! – ахнула Докки и неимоверно обрадовалась его словам. Надежды, с которыми она совсем недавно распрощалась, вновь в ней ожили.

– Странно, что офицер не сказал мне о вашем распоряжении, – сказала она. – Признаться, я решила, что мы заехали куда‑то не туда или что нас арестовали.

– Зная ваш упрямый характер, я предупредил своего адъютанта, чтобы он вам ничего не говорил, – ответил Палевский.

– У меня вовсе не упрямый характер, – обиделась Докки. – И я не понимаю, почему нужно было скрывать от меня, что это вы велели…

«Ну, почему, – подумала она с горечью. – Почему он злится на меня? Сам послал за мной, а теперь обвиняет в дурном характере и вообще ведет себя так, будто вовсе и не хочет меня видеть…»

– Упрямый, – повторил он. – И непредсказуемый. Взбалмошный. Поэтому я решил, что вам лучше не знать, к кому вас сопровождают.

Докки только открыла рот, чтобы ответить как надлежало этому невозможному человеку, но он не дал ей этого сделать и резко спросил:

– Как вы оказались на пути армий?

– Мы ехали в Петербург, – поколебавшись, сказала она, осознавая, как неубедительно со стороны выглядит ее ответ. – Не ожидала встретить вас, – добавила она поспешно, чтобы он не подумал, что она искала с ним встречи.

– Я тоже не ожидал! – рявкнул он, не скрывая своего раздражения. – О чем думала ваша голова, когда вы поехали в свой Петербург? Вы что, не знали, что идет война? Что армия отступает, а французы идут следом?

– Но я не думала, что французы зашли так далеко! – стала оправдываться Докки, задетая его словами. – Говорили, что они в Свенцянах и…

– Вся округа знает, что идут французы, – перебил он ее. – Все уходят из этих мест, а вы преспокойно направляетесь в Петербург. Задержись вы чуть, прямехонько попали бы в руки французов. Вы это хоть понимаете?!

– Теперь понимаю, – обиженно сказала она. – Но когда мы выехали…

Палевский обреченно вздохнул.

– Все едут на восток, вы же, как всегда, поперек течения, – сказал он устало.

Ей же вдруг понравилось, что он сердится. И не только оттого, что его глаза при этом красиво сверкали, но и потому что причиной его злости была она, Докки. Раз Палевский так волновался, то, возможно, он не так уж и равнодушен к ней, как хотел показать на дороге у телеги с ранеными. Она невольно улыбнулась своим мыслям.

– Не вижу в этом ничего смешного, – Палевский заметил ее улыбку. – Сейчас вы поедете со мной – до моста через Двину верст тридцать. К вечеру, думаю, доберемся. Переправлю вас на тот берег.

Пробыть с ним почти целых полдня – это показалось ей настоящим подарком судьбы, особенно после всех ее страданий во время разлуки и терзаний по поводу невозможности их встречи. Но она вспомнила о слугах, которые направлялись сейчас в Друю, и сказала ему об этом.

– Не волнуйтесь, – ответил ей Палевский. – Туда французы еще не дошли и вряд ли появятся там в ближайшие дни.

– Но ваш адъютант сказал, что ехать в Друю опасно, – сказала Докки.

– Ему нужно было привезти вас ко мне, – он пожал плечами. – Годился любой предлог, чтобы вы с ним поехали.

Она только вскинула на него глаза, не в силах сердиться за подобное самоуправство. Палевский улыбнулся.

– Я хотел вас видеть, – сказал он и только собрался что‑то добавить, как вдруг повернул голову и крикнул: – Ну, что там у вас?

– Ваше превосходительство, – из‑за деревьев выглянул офицер. – Карты привезли.

– Наконец‑то! Давайте их сюда.

Офицер подошел и положил на ствол березы стопку карт.

Палевский стал их просматривать, а Докки не отводила глаз от него. Его волосы были взлохмачены, на подбородке проступила щетина, что придавало ему немного разбойничий вид. На нем не было шейного платка, верхние пуговицы мундира расстегнуты, и под ним виднелся край воротника белой сорочки. Один эполет был поломан, вернее, рассечен, и Докки испугалась, что он ранен. Она с беспокойством посмотрела на него, но он легко двигал плечом, разворачивая свои карты, которые, казалось, для него сейчас были важнее всего.

– Хорошо, – наконец удовлетворенно сказал Палевский. – Вот эти передайте начальнику штаба корпуса, остальные – в бригады.

Когда офицер ушел, он повернулся к Докки.

– Армии не хватает карт местностей, по которым она проходит. Сколько угодно планов Азии и Африки, но о картах Виленской и Витебской губерний никому и в голову не пришло побеспокоиться. Вот так мы готовились к войне.

– Вы не ранены? – Докки осторожно коснулась его разрубленного эполета – сейчас ее это волновало куда больше карт. – Это в стычке с французами, которые напали на вас сегодня?

– Вы видели?! – вскинулся он так сердито, что она сразу осеклась. «Ему нельзя напоминать о том, что я была на дороге во время сражения, – подумала она. – Он сразу начинает раздражаться, будто одна мысль об этом для него невыносима».

– Не ранен, – сказал он, вновь посмотрел за деревья и кивнул головой.

На поляне показался другой офицер, который принес им флягу с водой, две кружки и ломти хлеба с вяленым мясом.

– Горячая еда будет вечером, – извинился Палевский перед Докки. – Сейчас по‑походному. Перекусим и поедем.

Но перекусить ему толком не дали. На поляне то и дело появлялись офицеры с докладами, на которые он отвлекался, и вопросами, на которые был вынужден отвечать. Потом привели пленного француза, и Палевский расспрашивал его о численности неприятельских корпусов, о резервах, о каких‑то Удино и Мюрате. Докки, впрочем, особо не прислушивалась, а за обе щеки уплетала и хлеб, и мясо. Палевский с ухмылкой подталкивал к ней все новые ломти с таким видом, будто ему доставлял удовольствие ее аппетит. Делай так Вольдемар или кто другой, ее бы это раздражало – Докки не переносила фамильярности. Но то, что именно Палевский так заботится о ней, переполняло ее счастьем. Как и его признание, что он хотел ее видеть.

«Еще час назад я чувствовала себя безгранично несчастной, – думала она, – а теперь купаюсь в блаженстве, превращаясь в восхищенную глупышку, которая тает от одного его взгляда. Впрочем, оно того стоит».

– Наелись? – спросил он, когда Докки отказалась от очередного куска мяса.

– Благодарю вас, – ответила она и улыбнулась в ответ на его улыбку.

– Вы редко улыбаетесь, – сказал Палевский, не спуская с нее глаз. – А мне так нравится, когда вы в хорошем настроении.

– Мне тоже нравится, когда вы в хорошем настроении, – рассмеялась она. – Увы, в основном я видела вас в прескверном состоянии духа.

– Вы также не баловали меня приветливостью.

– Сами виноваты, – парировала она. – Вы постоянно провоцировали меня на ссору.

– Вот уж поистине, кругом виноват, – насмешливо сказал он и встал, протягивая ей руку. – Пора двигаться.

Докки с сожалением окинула взглядом поляну, где на какое‑то время забыла о своих печалях. Казалось, ему тоже не хотелось отсюда уходить, но он сжал ее руку и крикнул, чтобы подавали лошадей.

Она почувствовала себя крайне неуютно, когда выехала с Палевским на дорогу, где его ждали офицеры, а мимо проходили эскадроны отступающего корпуса. И все, конечно же, глазели на нее.

– Не волнуйтесь, madame la baronne, – сказал он, заметив ее смущение. – Они так смотрели бы на любого человека, оказавшегося в моей компании, а уж присутствие дамы вызывает еще больший интерес.

– Но мне от этого не легче, – пробормотала Докки, бессознательно выпрямляя спину и поднимая подбородок.

– Они успокоятся, когда увидят, что вы меня покинули, – насмешливо добавил он.

Она покосилась на него, пытаясь понять, ждет ли он их расставания или не прочь продлить эту встречу. Он хотел видеть ее, но, возможно, времени, проведенного в ее обществе, ему вполне достало, и теперь он мыслями опять в своих военных делах, и ее присутствие только мешает ему отдаться им полностью.

– Если вы останетесь со мной, я буду за то только благодарить судьбу, – бархатным голосом сказал он, будто прочитал ее мысли.

Докки покраснела.

– Невозможный вы человек, – простонала она и посмотрела по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не слышит. Но свита Палевского деликатно держалась сзади, отставая от них на несколько саженей. Где‑то там ехали ее стременные и Афанасьич, смирившийся, что его разлучили с хозяйкой.

– Дело ваше, барыня, – сказал он, улучив момент, когда Палевский задержался с офицерами и слуга смог к ней подъехать. – Мужчина он, конечно, видный и с характером, но опасный. Помяните мое слово, опасный, потому как себе на уме и очень хваткий. С ним ухо востро надобно держать, вот что я вам скажу.

Докки была полностью согласна с Афанасьичем, но отдавала себе отчет в том, что ей уже поздно волноваться по этому поводу. Видеть его, слышать, находиться рядом – было для нее таким счастьем, что она не хотела заранее думать, как сможет расстаться с ним и жить без него.

«Это будет после, – говорила она себе, – а теперь я хочу насладиться каждой минутой, с ним проведенной. Все эти его шуточки, двусмысленности, которые он так любит высказывать, доставляют мне не меньшее удовольствие, чем ему, даже если я от этого ужасно смущаюсь. Его же взгляды, улыбки, слова уводят меня в мечтах куда‑то так далеко… Да, мне придется потом опуститься на землю, но это будет только потом…»

Она посмотрела на довольное лицо Палевского и только теперь сообразила, что он по‑прежнему с непокрытой головой.

– А что с вашей шляпой? – спросила она.

– Шляпа валяется на поле боя, растоптанная копытами лошадей, – ответил он. – Но не беспокойтесь, в обозе у меня есть запасная. Присутствие женщины, помимо удовольствий, которые оно сулит, – продолжил он, понизив голос, – приносит и немалую практическую пользу. Например, она всегда заметит непорядок в туалете мужчины и обратит на это его рассеянное внимание.

Докки рассмеялась.

– Нет, вы действительно невозможны! На каждое мое слово у вас находится ответ.

– Мне доставляет удовольствие находить ответы именно на ваши слова, – ухмыльнулся он. – И вы так очаровательно сердитесь!

Она покосилась на него, скользнула глазами по его пыльному мундиру, задержавшись взглядом на сабле, висевшей у него на боку. Сабля была большой, на вид тяжелой, в потертых кожаных ножнах, позолоченный эфес которой на перекрестье украшала затейливая вязь «За храбрость». По разговорам военных она знала, что такими саблями офицеры награждались за боевые заслуги и ценились эти сабли выше любых орденов.

– А где ваша золотая сабля с алмазами? – поинтересовалась она.

– Для французов было бы слишком большой честью быть убитыми столь драгоценным клинком, – Палевский шутливо ей поклонился, глаза его блеснули. – Но при случае я непременно покажу ее вам…

– Почему наша армия отступает? – Докки, смутившись, поспешила сменить тему разговора.

– Как‑то я рассказывал вам о великом стратеге – генерале Фуле, который, соорудив планы по разгрому Бонапарте в Пруссии, теперь ходит в советниках у нашего государя…

– Помню, – кивнула Докки.

– По его рекомендации наша армия разделена надвое, а на Двине построен оборонительный лагерь, призванный перегородить дорогу неприятелю, если тот вздумает там проходить.

– А Бонапарте знает об этом лагере?

– Разумеется! Такое строительство скрыть невозможно. Оно длится не один год. Туда проводились дороги, возводились укрепления…

– То есть если вся наша армия засядет в этом лагере, то французы смогут легко занять оставшиеся без защиты территории, – сообразила Докки.

– Они уже это делают, – сказал Палевский. – Французы же, но находящиеся при нашем государе, назвали лагерь образцом невежества в науке построения оборонительных сооружений.

– А командование армией?

– Выражалось мягче, но суть сводилась к одному: выбор как места для лагеря, так и сами укрепления не могли быть плодом здравого ума. Я там был и видел все невыгоды постройки. Позади укреплений находится река, а вокруг леса, где французам – если они вообще захотят устраивать там сражение – удобно будет сосредоточить свои войска, окружить и осадить нашу армию, которая окажется в ловушке. С ближайших возвышений территория лагеря полностью просматривается, сообщения внутри затруднены – словом, наихудшего для нас места сражения выбрано быть не могло. К тому же лагерь находится в стороне от стратегических направлений, и ежели Бонапарте решит пойти на Петербург или Москву, то легко обойдет его.

– Но зачем же тогда наша армия туда отходит?

– Так решил государь, – скупо ответил Палевский и похлопал своего коня по шее, чуть взъерошив его гриву у холки. Докки невольно покосилась на его сильную, чуткую руку в перчатке, ласкающую коня, и вспомнила, как приятно было ей чувствовать его прикосновения.

«Да что же это со мной творится? – смятенно думала она. – Мне мало быть в его обществе. Я мечтаю оказаться в его объятиях, хочу, чтобы вот эти руки обхватили меня и прижали к своей груди, а вот эти губы – целовали…»

Она покраснела от своих мыслей и испугалась их. Чтобы успокоиться и сосредоточиться на разговоре, Докки перебрала повод уздечки, с некоторым трудом вспомнила, о чем они беседуют, и сказала:

– После Аустерлица стало понятно, что его величество… хм… далек от военного искусства. Многие считали, что он более не будет вмешиваться в дела армии.

– Мы все на это надеялись, – признался Палевский. – Но государю нравится быть с войсками, мало того, он считает это своим долгом, а в итоге получается сумятица и полная неразбериха. По советам или предположениям своего окружения его величество дает войскам диспозиции, невозможные или ошибочные на данный момент, в то же время военный министр, который вроде как является командующим армией, не зная об этих приказах, отдает другие распоряжения, противоречащие предписаниям государя. Я то и дело получаю от одного и другого указы, по которым должен совершать противные друг другу действия. Недавно государев адъютант привез мне предписание отправиться в местечко, отстоящее на несколько десятков верст в стороне от пути следования армии. В нем было расписано к какому дню и даже часу я должен туда прибыть, хотя не объяснялось, зачем мне следует туда идти и что там делать. Барклай‑де‑Толли, напротив, оставил меня в арьергарде для сдерживания французов, чтобы у нашей армии было время дойти до Дриссы.

– И что же вы предприняли? – спросила Докки, пораженная хаосом в руководстве войсками.

– Написал государю, что, желая в точности исполнить его волю, двигаюсь по указанному маршруту, – усмехнулся Палевский. – Но просил при этом прислать кого‑то на мое место ввиду близости неприятеля, а также дать указания, каким образом мне следует поступить, ежели противник не останется на месте и не продолжит идти по следу отходящей армии, а начнет преследовать меня. После этого его величество отдал мне новое распоряжение, оставляя меня на той позиции, которую я занимал.

– Как вы искусно вышли из положения! – невольно восхитилась Докки. – У вас явные дипломатические способности.

– Приходится приспосабливаться, – рассмеялся он. – Без дипломатии не продержишься. Нужно исполнять волю государя, приказы командующего и при этом помнить о французах, которые идут следом, и рассчитывать свои силы. Но я рад, что вы оценили мои скромные успехи на дипломатическом поприще. Если бы вы еще отдали должное и некоторым другим моим достоинствам…

– Да уж, скромность точно не относится к числу ваших добродетелей, – фыркнула Докки.

– Скромность у мужчины, да еще и солдата? – он насмешливо изогнул бровь. – Побойтесь Бога, madame la baronne. Хорош бы я был, если б робел, жеманничал и краснел по каждому поводу.

«Это было бы ужасно, – мысленно признала Докки, поймав его лукавый взгляд. – Вернее, это был бы совсем другой человек, который, несмотря на интересную внешность, вряд ли привлек бы мое внимание, как и внимание множества других женщин. Его дерзость и самоуверенность, подкрепленные острым умом и ощутимой властностью, притягивают меня куда больше, нежели любезное обхождение, деликатность или угодливая назойливость прочих. Хотя Рогозин, например, тоже отличается редкой самоуверенностью, но князю недостает ни ума, ни вот этого до мозга костей мужского духа, характера, который в изобилии присутствует у Палевского. Потому Рогозин вызывал лишь раздражение, в то время как сила и обаяние Палевского опутывают и влекут за собой, и я не нахожу в себе ни сил, ни желания им противиться…»

Она посмотрела в его манящие ясные глаза, устремленные на нее, отчаянно желая знать, о чем он сейчас думает, улыбнулась и сказала:

– Тогда будем считать, что отсутствие в вас скромности – ваше немаловажное достоинство.

Они давно съехали с пыльной дороги и теперь шагом двигались вдвоем по тропинке, которая тянулась параллельно тракту за редким рядом кустарников и деревьев. Было чуть позже полудня, солнце стояло высоко, то и дело показываясь из‑за небольших облачков, и день был бы жарким, если бы не довольно прохладный ветерок. К счастью, в спешке Докки надела сизо‑голубую амазонку из плотной ткани, в которой было не холодно. Машинально разгладив складку юбки на колене, она покосилась на Палевского. Он же, прищурившись на солнце, обдал ее таким взглядом, что Докки смутилась.

– У меня много достоинств подобного рода, – с очаровательной улыбкой заявил он. – И я надеюсь, что вы с ними познакомитесь поближе и определите все их преимущества.

– Ежели представится такая возможность, – кокетливо ответила она и сама поразилась своему игривому тону. – И ежели я смогу их в должной мере оценить…

– Я вам помогу, – он подъехал ближе и склонился к ней с седла. – И разыщу возможность. Среди моих достоинств есть, в том числе, предприимчивость и…

– Ваше превосходительство! – послышался голос одного из адъютантов. Палевский извинился и отъехал, а она продолжила путь по тропинке, заметив, как позади нее на расстоянии двух‑трех саженей появилось два офицера из свиты графа – тот адъютант, что привел их с Афанасьичем в березовую рощу, и еще один – совсем юный и ужасно говорливый. До нее доносился его по‑юношески высокий голос, взахлеб обсуждающий утреннее сражение, какие‑то проблемы с походными кузницами и хорошенькую барышню, им на днях виденную.

Впрочем, Докки не прислушивалась к беседе своих сопровождающих. Отметив заботливость Палевского, не оставившего ее одну на тропинке, она стала вспоминать подробности их разговора. Не приходилось гадать, о каких своих достоинствах он не успел ей сообщить: было понятно, на что он намекает, и теперь она терзалась размышлениями по поводу того, желает ли он именно ее или просто рад любой женщине, встреченной им в походе. Еще ее смущало, что он не вспоминает об ее отъезде из Вильны, который, как она знала, не прошел для него незамеченным. Видимо, он недолго сокрушался по поводу ее отсутствия и даже не попытался найти ее, хотя при желании мог узнать адрес Залужного у Катрин Кедриной.

«О чем я думаю?! – спохватилась Докки. – Меня опять более всего волнуют и терзают личные переживания, при этом я совершенно упускаю из виду, что он на службе и отвечает за жизнь тысяч солдат и офицеров, за судьбу страны в конце концов, которая сейчас воюет. Когда я уехала из Вильны, до нападения французов оставалось менее двух недель. Если бы он и захотел отправиться за мной, то все равно не смог бы отлучиться ни из корпуса, ни от государя и своего командования. И даже теперь, когда он только покинул поле сражения, где сам чуть не пострадал, когда сзади наседают французы, а у него столько важнейших дел, я по‑детски хочу, чтобы он был все время рядом, чтобы улыбался мне и флиртовал со мной, желал меня, будто мы на мирной верховой прогулке, а не на войне».

Она покачала головой, стыдясь собственного эгоизма, и посмотрела в просвет деревьев на дорогу, где неспешной рысью, бряцая оружием и удилами, все двигались бесконечные, вытянутые попарно кавалерийские отряды – усталые, но веселые солдаты в ярких запыленных мундирах на утомленных, в грязных потных подтеках лошадях.

«И Палевский – их командир», – с гордостью и восхищением подумала Докки, все более осознавая всю полноту его власти и значительности.

Услышав впереди топот копыт, она встрепенулась, но вместо Палевского навстречу ей двигались три незнакомых офицера. Докки съехала на край тропинки, чтобы их пропустить. Двое молча проехали мимо, кидая на нее любопытные взгляды, но один придержал коня и поклонился.

– Что за таинственная дама, чье пребывание здесь тщательно всеми скрывается? – с усмешкой обратился он к ней, весьма дерзкими глазами осматривая ее с головы до ног. – Позвольте представиться: полковник Шевелев, офицер по поручениям при штабе армии.

Он ждал, что она назовет себя, но Докки лишь вскинула бровь и сделала надменное лицо, намереваясь осадить бесцеремонного офицера.

– Не имею чести быть с вами знакомой, – ответила она холодно, оскорбленная как его выходкой, так и вызывающими взглядами.

Его ничуть не смутило ее сдержанное негодование.

– Мадам, что за условности во время войны? – игриво сказал он. – Сегодня мы живы, завтра – нет, так почему бы не проявить некоторую снисходительность к защитникам Отечества, хотя бы к одному из них?

Докки искоса посмотрела на щеголеватый вид полковника – чистенькую, с иголочки амуницию, белоснежные перчатки – и подумала, что уж его‑то трудно причислить к защитникам Отечества, и вряд ли его блестящая сабля когда‑либо покидала свои ножны.

Она промолчала, начиная сердиться на Палевского, что он оставил ее одну, как к ней подоспели офицеры, ее сопровождающие.

– Шевелев, езжайте‑ка по своим делам, – резко сказал адъютант графа. – Вы получили пакет, так поспешите его доставить в Главный штаб.

– Не ерепеньтесь, Матвеев, – набычился штабной. – Нам нужно еще кое‑что уточнить у Палевского, а он, говорят, находится в артиллерийской роте. Здесь же я лишь задержался поприветствовать даму.

– Дама не расположена к вашим приветствиям, – выдвинулся вперед юный офицер. Глаза его сверкали, а рука тянулась к рукояти сабли.

– Вы, штабс‑капитан, не вмешивайтесь не в свое дело, – Шевелев бросил на него снисходительный взгляд мужчины, старшего по возрасту и чину, чем привел юношу в еще большую ярость.

– Это мое дело! – воскликнул он. – Дама находится под моим покровительством и защитой!

Матвеев с трудом сдержал усмешку, штабной расхохотался, а Докки послала ободряющую улыбку растерявшемуся от собственных слов штабс‑капитану, который догадался, что сморозил глупость, и густо покраснел.

– Вы, Грачев, не доросли еще покровительствовать дамам, – презрительно фыркнул Шевелев. – Вам…

– Полковник, – адъютант Палевского остановил штабного взглядом. – Вы искали его превосходительство?

Он кивнул за свое плечо, и Докки, оглянувшись, увидела, что к ним галопом приближается Палевский. Ее сердце встрепенулось, и в который раз она залюбовалась его легкой посадкой в седле и решительным видом. Кисти серебристо‑черно‑оранжевого шарфа, опоясывающего талию, развевались от скачки, золотое генеральское шитье на воротнике и обшлагах мундира сверкало на солнце. Офицеры моментально вытянулись, не сводя глаз с приближающегося командира. Докки заметила, с каким восхищением смотрел на Палевского юный штабс‑капитан и уважением – адъютант. Штабной суетливо одернул мундир, его спутники, отдавая честь, потеснились в сторону, пропуская генерала.

«Настоящий полководец, лидер, которому все рады повиноваться, – думала она, наслаждаясь осознанием того, что этот поразительный человек сейчас спешит присоединиться к ней и на данный момент ищет ее общества. – И это не сон, это происходит на самом деле, истинное чудо из чудес…»

Приблизившись, Палевский осадил своего гнедого.

– Что происходит, господа? – требовательно поинтересовался он. Его пронзительные глаза скользнули по Докки и сурово обвели до сих пор пунцового Грачева, нахмуренного адъютанта и пришедшего в замешательство Шевелева.

Штабной кашлянул.

– Помимо пакета нам было еще поручено доставить пленного офицера, ваше превосходительство, – сообщил он. – Но начальник штаба Еремин сказал…

– Правильно сказал, – перебил его Палевский. – Пленный был отправлен в Главную квартиру. Что еще?

– Все, ваше превосходительство, – пробормотал Шевелев. – Только главнокомандующий…

– Все в бумагах, – заявил Палевский. – Я вас более не задерживаю, тем более что вас с нетерпением ждут в штабе армии.

– Так точно, ваше превосходительство, – штабной отдал честь, развернул коня и поскакал вперед. За ним последовали его сопровождающие.

– Матвеев? – граф посмотрел на адъютанта.

– Пытался навязаться даме, – лаконично доложил тот.

Палевский понимающе ухмыльнулся, кивком отпустил офицеров и повернулся к смятенной Докки.

– Вас ни на минуту нельзя оставить одну, – глаза его насмешливо сверкнули, но в голосе слышалась ласка.

– Вот и не оставляли бы, – отозвалась она сердито.

– Я бы с радостью, – признался он, – но дела…

Они двинулись по тропинке. Докки ждала, что он обвинит ее в кокетстве, но Палевский только хмыкнул:

– Этот Шевелев – известный волокита. Я надеялся, что вас не заметят, но штабные видели вас со мной на поляне и, видимо, уже всем проболтались.

Докки встревожилась.

– Не хватало еще сплетен обо мне в армии!

– Никто не знает вашего имени, – Палевский явно пытался ее успокоить.

– Но кто‑то мог видеть меня в Вильне, – напомнила она ему.

– Тогда пойдут разговоры, – признал он. – Ну, одним слухом меньше, одним больше…

– И то правда, – согласилась Докки. Сплетни о ней все равно уже ходят, а радость от встречи и общения с Палевским стоит гораздо больше очередных разговоров.

– Соскучились без меня? – вдруг спросил он, наклонившись к ней с седла.

Она хотела сказать, что ей не дали скучать, но передумала и лукаво произнесла:

– Конечно, вы же оставили меня в одиночестве.

– Зато вернувшись, застал возле вас целую компанию, – припомнил он. – Видимо, мне не дождаться, когда вы признаетесь, что вам без меня скучно и никакое другое общество не сможет восполнить моего отсутствия.

– А зачем вас вызывали? Какие‑то сложности? – спросила она, уходя от столь легкомысленного разговора, который мог завести их невесть куда.

– Наши сложности пока на том берегу реки, – сказал Палевский и усмехнулся, показывая, что прекрасно понял ее уловку. – Замучили штабные курьеры – то им скажи, да это доложи. Возят туда‑сюда пакеты… Командующий армией прислал конвой за французским пленным, но перед этим того затребовали к государю. Еще нужно было уточнить нашу новую диспозицию, решить проблему с походными кузницами, отправить в госпиталь одного офицера – он получил удар саблей по ноге, но никак не хотел уезжать из корпуса.

– А где находится госпиталь?

– За Двиной, – ответил он и нахмурился. – Интересуетесь, где Швайген?

– В том числе, – рассердилась Докки. – Человек ранен, а вы…

– Рана у него легкая, ничего с вашим полковником не случится. И мне не нравится, что я постоянно встречаю вас с ним и каждый раз вы держитесь за руки.

– Вы еще припишите мне этого штабного…

– Штабного не припишу – знаю, вы не виноваты, но я слишком часто застаю вас со Швайгеном.

– Не часто, а всего второй раз!

– И одного раза многовато.

– Вы не можете запретить мне разговаривать со знакомыми, в том числе держать их за руки, – завелась Докки, недовольная собственническими заявлениями Палевского. Ей была приятна его ревность, но он не имел никакого права накидываться на нее из‑за обычного рукопожатия.

– Представьте, что мы с вами поменялись местами, – мягко сказал Палевский.

– То есть? – она недоуменно вскинула брови.

– Почему‑то мне кажется, ежели б вы то и дело заставали меня с какой‑нибудь дамой, которую я держал бы за руку и нежно ей улыбался, вам это тоже не очень‑то понравилось.

Он был прав.

«Ну, да, конечно, – укорила себя Докки. – Мне бы это точно не понравилось. Я бы ужасно ревновала его, как ревную сейчас ко всем женщинам в его прошлом и будущем. Но я не могу в этом так легко признаться, как это делает он. Никак не могу признаться!»

– Вы тоже здороваетесь с дамами, – уклончиво сказала она. – И я вовсе не намерена на вас из‑за того злиться.

– Ой ли? – хмыкнул Палевский, искоса взглянув на нее, но не стал продолжать эту тему, а завел разговор о государе, чье присутствие в армии, судя по всему, раздражало генералов куда больше, чем преследующие их французы.

– Он приказал взять под арест одного пехотного полковника, чей полк на марше имел несчастье попасться на глаза его величеству. Проезжая в коляске мимо солдат, государь остался крайне недоволен тем, как они шли. То есть не маршировали, оттягивая носок, и не держали оружие с поднятым локтем. При этом как‑то не учитывалось, что люди за эти дни оставили за собой более двухсот верст, находясь в походе с рассвета до заката. Государь заявил, что подобная суровость по отношению к командиру, распустившему дисциплину в своем полку, видите ли, необходима при настоящих обстоятельствах. Можно только представить, какие кары обрушились на мою голову, ежели бы государь увидел сейчас меня без шляпы, в пыльном мундире с полусрубленным эполетом. Наверное, сослал бы на каторгу…

– Вы шутите? – фыркнула Докки.

– Ничуть. Ежели б вы знали страсть нашего государя к муштре, то отнеслись к моим словам куда серьезнее. К счастью, его величество укатил в дрисский лагерь, где сейчас принимает судьбоносные для страны решения: оставаться армии в этой мышеловке или отыскивать какие‑то другие пути ведения войны.

– Приходится лишь надеяться, что решение будет разумным, – сказала Докки.

– Разве что надеяться. У нас же есть гениальное стратегическое укрепление Фуля, – напомнил ей Палевский. – Мы отступаем в этот лагерь без определенного плана, ожидая указаний его величества, который говорит что‑то о времени, которое мы должны выиграть, о превосходстве сил французов, чья армия, как теперь выясняется, чуть не вдвое превышает нашу. Что вызывает вопросы, в частности, почему мы, зная о грядущей войне, не подготовились к ней, не собрали надлежащие войска, не продумали действия в случае ее начала, а лишь маршировали да выполняли предписания, составленные иностранцами и государевыми адъютантами, не имеющими понятия о военных делах.

Докки помрачнела, раздумывая об услышанном. Ранее ей представлялось, что та блестящая армия, которую она видела на параде в Вильне, мгновенно разгромит французов, если они осмелятся вступить на нашу территорию. Когда пошли слухи об отступлении, она думала, что это какой‑то стратегический маневр, призванный обмануть противника и нанести ему вскоре сокрушающее поражение. Но теперь все указывало на то, что война будет не только долгой, но и тяжелой, и чем это все закончится – одному Богу известно. Бонапарте, играючись, захватил почти всю Европу, а русская армия и в австрийской, и в прусской кампаниях была им наголову разбита, после чего последовал унизительный для России мирный договор с Францией. Ежели еще и государь продолжит командовать нашими силами, то казалось неизбежным проигранная война.

– На нашей стороне климат и пространство, – тем временем говорил Палевский. – Уже сейчас французы вынуждены рассредоточивать свои силы, чтобы идти за двумя армиями.

– Я как раз хотела спросить, почему у нас вдруг оказались две армии? Ведь если их объединить, то, наверное, мы могли бы на равных сразиться с Бонапарте?

– Увы. Даже объединенная армия будет на порядок меньше французской. Разъединили Западную армию на две опять же по плану Фуля. Одна должна была сидеть в дрисском лагере в ожидании противника, второй предписывалось нападать на французов в открытом поле и их «тревожить». При этом как‑то не учитывалось, что вокруг лагеря густые леса, через которые армия без дороги не сможет даже продраться, не то что маневрировать. Ну и, конечно, никто не может заранее предполагать, куда пойдет Бонапарте. Впрочем, – добавил он, взглянув на расстроенное лицо Докки, – сейчас даже к лучшему, что наши армии разъединены. Сражение мы пока дать не можем, преследуя же две армии, французы, как я уже говорил, разъединяют и свои силы. Мы быстро отступаем, они пока присматриваются, наблюдают за нашими действиями. Потом Бонапарте придумает какой‑нибудь свой неожиданный ход. Например, пойдет между нами клином, чтобы попытаться разбить нас поодиночке. Но мы еще посмотрим, как это у него получится.

– Странно, что армии были собраны возле Вильны, ежели предполагалось отступление на Двину.

– Никто этого не понимает, – усмехнулся он. – В Литву переводились магазины с оружием и продовольствием, которые теперь или сожжены, или оставлены неприятелю, потому как вывезти все вряд ли представилось возможным. Нам теперь не хватает ни еды, ни фуража, к тому же везде идет повальное воровство. Комиссионеры по снабжению получают средства на закупку необходимых для армии припасов, но деньги кладут себе в карман, а пустые магазины сжигают под предлогом приближения неприятеля. Вы видели на поляне одного из них – якобы он неделю назад закупил провиант, но, услышав о приближении французов, сжег его. И все знают, что он лжет, поскольку к этому времени почти все подводы в округе забрали в армию и ему просто не на чем было свозить те десятки пудов зерна и сена, которые записаны в его бумагах. То есть он уничтожил пустой магазин, а средства, на то выделенные, присвоил себе.

– И что теперь с ним сделают?

– Я предложил сжечь его вместе с магазином.

Докки с ужасом вскинула глаза на Палевского. Он улыбнулся.

– Пошлем бумаги в суд. Хотя какой теперь суд? Выйдет сухим из воды. А на войнах всегда наживались и будут наживаться. Таким людям нет дела ни до чего, лишь бы уворовать: у своих, у французов, еще у кого – без разницы.