Глава II. Перед выездом Афанасьич с кучером разузнали о короткой дороге в Петербург

Перед выездом Афанасьич с кучером разузнали о короткой дороге в Петербург. Местные жители утверждали, что нет смысла ехать через Полоцк, который находился восточнее, – иначе пришлось бы сделать приличный крюк на своем пути. Все советовали отправляться через Друю – городок на севере губернии, до которого было примерно столько же верст, сколько до Полоцка, но в сторону Пскова, что значительно сокращало время в пути.

Потому они поехали прямиком на север, оставив Полоцк справа, и в первый день преодолели большую часть расстояния до Друи, несмотря на то и дело моросящий дождь. Дорога была свободной в отличие от восточного направления, куда – в экипажах, повозках, телегах, пешком – тянулись вереницы беженцев из западных земель. На ночь остановились на постоялом дворе, откуда собирались выехать на рассвете, наслушавшись разговоров о приближении французов, – тревожные вести заставляли спешить, чтобы выбраться в безопасные места.

Утром, когда запрягали лошадей, Афанасьич с сомнением сказал:

– Может, зря мы не поехали через Полоцк – как‑то мне не по себе. Не нравятся все эти разговоры. Вот, думаю, не поворотить ли нам тоже на восток, барыня?

– Может, и зря, – согласилась с ним Докки. – Но до Друи нам осталось ехать всего ничего, до Полоцка же теперь – вдвое дольше.

Окрест было тихо, а стотысячная русская армия не могла пройти незаметно, о ее появлении мгновенно бы распространились слухи по всей округе. Докки поделилась этими мыслями со слугой, добавив, что, вероятно, войска еще где‑то в районе Свенцян, а если сюда и двинутся, то вряд ли смогут быстро пройти сто с лишним верст. Французы же идут следом, а не впереди русских.

– Тогда скоренько едем, – сказал Афанасьич, препровождая барыню к карете. – Перекусим по пути, чтобы не задерживаться и поскорее оказаться за Двиной.

Вскоре они были в дороге. Лошади, отдохнувшие за ночь, бодро бежали, кучер весело щелкал кнутом; за ночь ветер разогнал тучи, небо было ясным, не считая нескольких кучерявых облачков, висевших на горизонте, а солнце, поднимающееся с востока, обещало теплый, погожий день.

Докки смотрела в окно экипажа, пытаясь сосредоточиться на предстоящей дороге, на возвращении в Петербург, отбрасывая прочь ненужные мысли.

«Первым делом справлюсь о Мари и Алексе, – думала она, любуясь умытым дождем лесом, тянувшимся по обочине, – потом навещу Ольгу, разузнаю последние новости…»

Приглушенные раскаты грома отвлекли ее от составления планов на будущее. Она выглянула в окно, не понимая, откуда взяться грому на почти чистом небе, как и темным облачкам дыма, которые поднимались где‑то вдали из‑за леса и на высоте медленно растворялись в голубизне утреннего воздуха. Будто где‑то там горит лес, но откуда было взяться пожару после дождей, льющих всю последнюю неделю? Тем временем деревья на левой стороне дороги сменились лугами, перемежаемыми островками рощ и длинными перелесками, доходящими почти до обочины. Грохот же усиливался, и становилось ясно, что это не гром, а что‑то другое, похожее на хлопки фейерверка, что потрескивало, щелкало все ближе и ближе. Карета замедлила ход, а впереди, в низине, на огромном лугу, открывшемся за березовой рощей, сновало множество разноцветных фигурок всадников. Они врассыпную куда‑то скакали, сталкивались между собой, расходились и вновь сходились. Не веря своим глазам, Докки уцепилась за поручень кареты, с ужасом осознавая, что идет сражение и что она, желая как можно дальше уехать от французов и от войны, прямиком попала на место боевых действий.

Экипаж остановился. К Докки подбежал взволнованный Афанасьич – он ехал на козлах с кучером.

– Барыня! – воскликнул он. – Впереди дорога забита, не проехать.

Докки вытащила из футляра зрительную трубу, которую в дороге держала под рукой, и спрыгнула на обочину. Перед ними, перегораживая путь, стояли телеги, фуры, брички, коляски, а вдали виднелись река и мост, въезд на который был забит такими же телегами, фурами и экипажами, с черепашьей скоростью переползающими на ту сторону.

– И не свернешь, не объедешь, – Афанасьич в сердцах сплюнул, чего никогда не позволял себе при барыне и что свидетельствовало о крайней степени его беспокойства. – И возвращаться нельзя. Я пойду, разузнаю, что да как, а вы, барыня, на дороге‑то не стойте, опасно, лучше внутри, в карете.

– Иди, иди, – сказала Докки. – Я посмотрю пока. Мы ж далеко.

– Для пули шальной не далеко, – пробормотал он, хотя они стояли далеко, и никакая пуля на такое расстояние долететь не могла.

Афанасьич ушел, а Докки навела на луг трубу, так кстати некогда подаренную ей одним из гостей ее салона. Было так страшно и так увлекательно смотреть на поле боя, что захватывало дух, хотя открывшаяся перед ней картина представлялась совершенно нереальной и невозможной.

«Будто действие в театре», – подумала она, завороженно наблюдая, как белые, желтые, зеленые, серые, красные, синие всадники на темных, рыжих, серых лошадях беспорядочной гурьбой мечутся по лугу. Докки отличала французов только по непривычным шапкам с пышными «не нашими» султанами и по тому, что они нападали с левой стороны, тогда как правая должна была быть нашей. Тонко пели трубы, сообщая какие‑то команды, развевались знамена, ветер доносил дальние обрывки криков и скрежета, а фигурки все двигались и бросались из стороны в сторону. Верно, в этих скачках и столкновениях был какой‑то смысл, но Докки не понимала его, только осознавала, что идет настоящее сражение, вот этим хаосом, этой суетой так непохожее на строгую размеренность и четкость парада. Она вспомнила разговор генералов на ужине, когда Палевский сказал, что война – это не парад, и с ним спорил Ламбург, в жизни не побывавший ни на одном поле боя.

«Да, здесь не до вытянутого носка, правильного поворота и начищенных пуговиц на обмундировании. И когда солдаты падают, это значит, они ранены или убиты, а не просто решили передохнуть… Потому что это не учения, а битва с настоящим противником, который хочет убить и убивает…»

Вглядываясь в толпы верховых, в бегающих по лугу испуганных лошадей, потерявших своих всадников, она с горечью размышляла о том, как трудно и долго вырастить, но как легко и быстро убить человека, только потому, что кому‑то захотелось повоевать, захватить чужую землю и установить на ней собственные порядки. Она думала, как несправедлива и жестока жизнь, в которой столько страданий и горя. И старалась не думать о том, что где‑то вот так же сражается Палевский, может быть, на этом лугу, и так же рискует в любую минуту быть убитым.

Справа на пригорке что‑то опять загрохотало, и она только теперь догадалась, что это пушки. Она перевела трубу на кромку луга, где поднимались фонтанчики дыма, и увидела что там, среди дальних перелесков, двигаются крошечные разноцветные квадраты. Их было много, до ужаса много, а они все появлялись и появлялись – впереди, из‑за полосы леса, слева, из‑за рощ, – заполняя все видимое пространство и надвигаясь на этот луг, где все еще суетились и скакали пестрые фигурки.

«Это французы! – ахнула Докки. – Французы, вся их армия – вот она, и идет сюда, и скоро заполонит и этот луг, и дорогу, и леса…» Она посмотрела направо, где должны были стоять русские части, и не увидела не то что войска – там не было даже отрядов, которые могли бы хоть как‑то противодействовать той грозной, страшной, колоссальной силе, сюда идущей. Но еще стреляли с пригорка пушки, не видимые ей из‑за деревьев, еще сражалась кавалерия на лугу, а у рощи перед рекой она с облегчением заметила несколько наших эскадронов или батальонов конницы; один отряд на рысях несся на луг в подкрепление к сражающимся. Но их было мало – ужасно мало! – по сравнению с полчищами марширующей массы французов, все вытекающей из темной дали – огромного войска, сжимающего полукольцом все открытое пространство.

Она оглянулась на тот берег реки в надежде увидеть подходящие войска, но там было пусто, не считая повозок, которые уже бодрее переезжали мост.

– Барыня, – окликнул ее кучер кареты Степан. – Садитесь, мы продвигаемся.

– Поезжай, я догоню пешком, – сказала Докки, посмотрев на дорогу. Стоящая впереди кибитка отъехала недалеко – на несколько саженей – и опять встала.

Степан щелкнул языком и встряхнул поводьями. Лошади шагом двинулись к кибитке, а Докки медленно пошла по обочине, наблюдая за тем, как отряд перешел на галоп, на скаку рассыпался веером и с размаху налетел на толпы сражающихся всадников.

«Но почему они не отходят?! – мысленно причитала она, видя, как с противоположной – французской – стороны выскочило несколько конных неприятельских отрядов. – Они не справятся с этой громадной армией! Они все погибнут!»

– Барыня! – к ней подскочил сердитый Афанасьич. – Нечего здесь разгуливать! Пошли быстро!

– Что такое? – спросила Докки, почувствовав тревогу слуги, будто что‑то могло быть тревожнее того трагического зрелища, которое разворачивалось перед ними на лугу.

– Пошли, пошли, – он схватил ее за локоть и потащил за собой.

– Никогда себе не прощу! – бормотал Афанасьич. – Никогда! Эк я вас подвел, барыня, никогда себе не прощу!

– Да что такое случилось?

– А вы не видите? Привез я вас прямо под пули, к врагу в лапы… Ох‑хо‑хо, – прокряхтел он, подводя ее к карете. Докки увидела, что стременной седлает Дольку, а у экипажа ждет зареванная Туся.

– Быстро переодевайтесь в верховое платье, – сказал Афанасьич. – Туська, дура, прекрати реветь! Иди, барыне помогай!

– На мосту то болван какой с фурой застрянет, то телеги с ранеными пропускают. Когда еще подойдем туда, – пояснил Афанасьич, помогая Докки подняться в карету. – Поедем верхами, иначе можем не успеть перебраться. Армейцы мост порохом начиняют, взрывать будут, чтоб француза остановить. Надобно успеть перебраться – хоть по мосту, хоть вплавь – как угодно, но уйти отсель.

– Но я могу и в дорожном платье ехать верхом, – запротестовала Докки, которой совсем не хотелось сейчас впопыхах переодеваться в амазонку в тесноте кареты.

– Юбка не годится – все наружу будет, – резко сказал Афанасьич. – Нельзя, чтоб на вас всякий сброд глазел. Опять же без сапог ноги свои сотрете. Сменяйте одежу!

Он впихнул в карету горничную и захлопнул за ней дверцу.

– Не поеду я на лошади, страшно, – всхлипывала горничная, помогая Докки облачиться в амазонку и сапожки. – Барыня, скажите ему, что я не поеду!

Слуги боялись Афанасьича больше, чем хозяйку, потому порой пытались воздействовать на него, прибегая к помощи Докки.

– Как он скажет, так и сделаешь, – ответила она Тусе, понимая, что Афанасьич не просто так решил уезжать отсюда верхами. Известие, что мост будут взрывать, ее также сильно обеспокоило, но почему‑то она волновалась не только за себя, но и за тех всадников, которые сейчас сражались и гибли за нее, за Тусю, за Афанасьича, Степана и всех других людей, которые стояли, шли, ехали, жили – и здесь, и поблизости, и далеко – по всей России.

– Ну, скоро там? – снаружи послышался голос слуги.

– Иду! – Докки повесила на шею кожаный шнурок с зрительной трубой и вышла из кареты. Афанасьич уже подводил к ней Дольку. Кобыла неспокойно прядала ушами и заводила глаза, напуганная грохотом выстрелов, оживлением на дороге и той тревогой, которая передавалась ей от людей.

Афанасьич подсадил барыню в седло и уселся на своего коня.

– Понял, Степан? – говорил он кучеру. – Оседлаете всех запасных – сколько седел хватит, – вещи привяжете. Как увидишь, что не успеваете на мост, распряжете лошадей. Прохора, Туську, Ваньку да Макара посадите верхами – и на ту сторону. Не тяни до последнего, бросай эту карету да бричку – обойдемся. Главное – выбраться отсель. Если что – потеряемся али как, – встретимся по дороге на Псков, будем друг о друге спрашивать по постоялым дворам. Денег я тебе дал на случай чего.

– Понял, Егор Афанасьич, все понял. Не боись, все сделаем, – отвечал ему Степан.

Слуги стояли полукругом около Докки и Афанасьича, взволнованно поглядывая то на них, то на луг, где все сражались наши с французами.

Афанасьич кивнул и поехал по обочине. Докки последовала за ним, попрощавшись со слугами и вновь уставившись на поле боя, предоставив кобыле самой пристраиваться в хвост коня Афанасьича. Замыкали кавалькаду два стременных, которых Афанасьич взял в сопровождение, ведя на поводу лошадь, навьюченную поклажей.

Продвигались шагом, потому как перейти на более быстрый аллюр на забитой транспортом и людьми дороге не представлялось возможным. Они почти подъехали к мосту, когда Докки увидела, как из небольшого перелеска, отделенного от дороги распаханным полем, показался русский эскадрон и поскакал на французов, теснивших наш левый фланг. Едва она обрадовалась подмоге, как заметила, что со стороны неприятеля из‑за островка деревьев выскочил конный отряд, и понесся по краю поля к реке, огибая луг.

– Французы, – завопил кто‑то на дороге. – Французы с тыла!

На пути всадников был тот перелесок, где еще несколько минут назад стоял наш эскадрон и где теперь не было никого, кто мог бы их остановить. Неприятельский отряд свободно продвигался вперед, направляясь к небольшой группе русских верховых, стоящих на возвышении у реки, неподалеку от незащищенного теперь перелеска. Это были, по всему, офицеры высшего командного состава. На то указывали их треугольные шляпы с плюмажами, черные мундиры с эполетами, зрительные трубы в руках. Казалось, они не видели приближающихся ним французов, которые растянулись на скаку, – впереди неслось с десяток всадников, за ними – группа чуть больше, основная часть отряда отставала еще на пару десятков саженей.

Докки остановилась, наблюдая за происходящим в зрительную трубу, от бессилия до боли закусывая губу. Народ на дороге заволновался, зашумел. Какие‑то мужики побежали в сторону русских офицеров – предупредить, хотя было очевидно, что и верхом не успеть это сделать.

И когда всем чудилось, что французы вот‑вот нападут сзади на ничего не подозревающих командиров, те вдруг развернулись и понеслись навстречу врагам, на ходу обнажая сабли. Они столкнулись с первыми всадниками, закружились в беспощадной схватке. На солнце засверкали клинки оружия, отблесками запрыгали в глазах Докки, и она вдруг с потрясением и ужасом узнала в одном из этих отчаянных, бесстрашных воинов Палевского. Сначала ей показался знакомым высокий гнедой конь с белыми носочками на передних ногах, на котором сидел офицер, мчавшийся впереди маленького отряда. Она пыталась лучше разглядеть всадника: увы, черты его лица было разглядеть невозможно, но сердце ее так забилось, так почувствовало, что это он, а взгляд отличил фигуру, посадку в седле, движения по тем неуловимым признакам, которые она никогда бы не смогла объяснить ни себе, ни кому другому. И мгновение спустя она была совершенно уверена, что это – Палевский, и мысль, что сейчас, на ее глазах, в этой неравной битве он может погибнуть, привела ее почти в исступление. Не осознавая, что делает, Докки воскликнула: «Палевский!» Бросив трубу, она повернула Дольку и поскакала было в сторону сражения, но Афанасьич успел перехватить повод кобылы.

– Куда?! Стой! Не пущу! – вскричал он, с силой дергая уздечку, отчего Долька заржала и чуть не встала на дыбы. Афанасьич посмотрел на помертвевшее лицо своей барыни и быстро сказал:

– Вона подмога идет! – кивком головы он показал на эскадрон, во весь опор мчавшийся на выручку своим командирам. В считаные мгновения – но Докки они показались вечностью – к сражающимся офицерам подоспела внушительная помощь. Они смяли авангард французов, опрокинули их, понеслись дальше, лавиной налетев на основные силы вражеского отряда. Еще несколько минут ожесточенной схватки, и французы повернули, понеслись назад, наши солдаты бросились за ними в погоню. Докки не смотрела туда, где шло преследование, а напряженно вглядывалась в группу офицеров, что осталась на месте стычки. Одного сняли с лошади и уложили на траву, двоих стали перевязывать прямо в седле. С невиданным облегчением она увидела среди живых и невредимых Палевского. Он сидел на гнедом, без шляпы, показывая рукой, все сжимающей обнаженную саблю, куда‑то на луг, где еще продолжался бой.

– Будет, будет, пошли, – раздался у нее над ухом голос Афанасьича. Он потянул Дольку за повод к мосту и, лавируя между тяжело груженной фурой и очередной телегой с ранеными, перевел ее на другой берег реки. Докки не заметила этого, как не сразу поняла, что плачет, отчего все вокруг стало расплывчатым и мутным.

Она не хотела уезжать от моста, но Афанасьич настаивал, и Докки нехотя согласилась, потому что невесть откуда взявшаяся артиллерийская рота стала разворачивать на этом берегу орудия и потому, что на лугу русские отряды начали отходить, и еще потому, что она не могла так очевидно поджидать Палевского за мостом.

Афанасьич забрал у Докки зрительную трубу, сунув ее в седельную сумку, и направил лошадь к дороге, по которой вперемешку тянулись телеги с крестьянскими семьями и ранеными, экипажи и военные фуры.

«Главное – он жив и здоров», – твердила себе Докки, когда легким галопом скакала за Афанасьичем по обочине, все переживая ужас, охвативший ее при виде этой схватки и сражающегося Палевского. Она пыталась думать о другом – о том, например, куда подевалась вся русская армия, почему Палевского с небольшими силами оставили на растерзание полчищам французов, о том, как храбро сражались наши солдаты, о слугах, застрявших на том берегу. Но мысли ее вновь и вновь возвращались к генералу, и ей казалось, она до смерти не забудет, как он с обнаженной саблей врезался в гущу отряда противника, как с ходу рубил и колол бросившихся на него французских солдат, отражал их удары и не боялся ни Бога, ни черта.

Ей невыносимо хотелось его увидеть, поговорить с ним, убедиться, что он не ранен, но она не могла и не смела этого себе позволить. Она напоминала себе, что на Палевском лежит огромная ответственность за солдат и за это сражение, что на него наступают французы, что он ужасно занят, и ему совершенно не до любезничания со знакомыми дамами, путающимися под ногами даже в этой глуши. Но больше всего Докки боялась, что он, заметив ее, лишь поздоровается и уедет, а то и вовсе не узнает. И тогда она останется наедине не только со своей болью от его равнодушия, но и лишится последних крох тех тайных и призрачных надежд – пусть даже они были глупыми и невозможными, – которые остались у нее после встреч и разговоров с ним в Вильне и письма Катрин.

Душа ее тянулась назад, а они ехали вперед, обгоняя тянувшиеся по дороге повозки, и сердце ее страдало еще больше, когда она видела растерянных, испуганных мирных жителей, покидающих родные места, и раненых, лежащих и сидящих в телегах, бредущих вдоль обочины дороги.

– Баронесса! Евдокия Васильевна! – услышала она знакомый голос и, поворотясь, увидела на одной из повозок с ранеными барона Швайгена. Он сидел с краю, свесив ноги, с перебинтованной наспех грудью, на которой проступили кровяные пятна.

– О, господи! – ахнула Докки и придержала Дольку, заворачивая ее к телеге. – Барон! Александр Карлыч!

– Как я счастлив видеть вас, – он улыбнулся, хотя улыбка его была кривой от боли. – Какими судьбами вы здесь?

– Мы ехали в Друю, – сказала Докки. – И случайно попали…

Она подъехала к барону и шагом пошла рядом. Какой‑то верховой, который ехал подле барона, – похоже, денщик, уступил ей место у телеги.

– Что у вас за рана? Как вы себя чувствуете? – спросила она.

Он поморщился.

– Ничего страшного, пустая царапина. По ребрам скользнуло. Коня моего убило – вот его жалко. А у меня пустяк – заживет скоро. Я хотел остаться с полком, но бригадный командир отправил меня в госпиталь.

– И правильно сделал, – сказала Докки. – Я могу вам чем‑то помочь?

– Одно ваше присутствие исцеляет меня, – галантно ответил Швайген. – Ну это же надо – как встретились! Так вы видели, как мы бились? Разметали мы французов! – с гордостью добавил он.

– Да, видела, – кивнула она.

– Но их так много, французов, – добавила Докки, подумав, что одним корпусом не разметать огромную неприятельскую армию.

– Много! – рассмеялся он. – Еще бы не много. Но мы их хорошо потрясли!

– А где наша армия? – осторожно спросила Докки, боясь услышать в ответ, что она разбита.

– Организованно отступает к Дриссе, – с сарказмом сказал Швайген, и было заметно, что мысль об этом его раздражает. – А мы прикрываем ее отход. Че‑Пе в этих делах мастак.

– Так этот бой с французами…

– Искусный маневр, призванный задержать их движение. Они сейчас были вынуждены приостановить свой марш, развернуться, – объяснил барон. – Мы отойдем, взорвем мост, оставив их за рекой. Пока они опомнятся, пока наведут переправу – считай, день выиграли. Раньше завтрашнего утра им отсюда не выбраться.

– И ради этого было устроено сражение? – поразилась Докки.

– Ну, конечно, – кивнул Швайген.

– Вы, ваше благородие, – вмешался в их разговор один из раненых, сидевших в телеге, – скажите барышне, что мы, может, и отступаем, но только по воле генералов. А солдаты все в бой рвутся, ну и Че‑Пе наш, конечно. Не генерал – орел!

Это был солдат средних лет в кирасирской форме. Одной рукой он держался за борт телеги, вторая – забинтованная – лежала у него на коленях. Ему страсть как хотелось поговорить, и это было видно, потому как, не дав барону ответить, он продолжил:

– Надобноть знать нашего Че‑Пе, – и в голосе его слышалось откровенное восхищение своим генералом. – Помню, при дивизии когда он еще был, прошли мы с ним двести верст за три дня, чтобы успеть к армии присоединиться, и никому не показалось это чем отличным, хотя кто другой бы не поспел, нет, не поспел. Только Че‑Пе, потому как способности у него к войне отличные. Вот и таперича в арриргад его поставили, потому как он по обстоятельствам нужным и горячим будет, и головы не потеряет. Врага сдержит столько, сколько потребуется, и уйдет вовремя – сметливый, но осмотрительный. И о солдатах завсегда заботится, и раненых не бросает…

Докки было и приятно, и неловко слышать слова солдата, потому она спросила:

– А госпиталь где? Куда вас везут?

– На север куда‑то ж, аль на восток, – отозвался другой раненый, с замотанными бинтами головой и плечом.

– А то, – сказал первый. – Слышь‑ка, французы как сегодня оплошали. Ну, пущай смотрят да учатся, как малыми силами можно распорядиться, да пример порядка и дерзости показать…

– Я с вашим Че‑Пе на дуэли чуть не подрался, – вдруг со смешком прервал солдата Швайген и посмотрел на враз встревоженную Докки.

– Глупости какие! Вот выдумали – дуэль! – выдохнула она.

– А че ж не подрался, ваше благородие? – поинтересовался раненый.

– Он принес мне свои извинения, – сообщил своим слушателям барон и лукаво улыбнулся Докки.

– А, ну тогда ладно, – сказал солдат. – Коли извинился. Это вам, ваше благородие, повезло. Не хотел бы я с Че‑Пе состязаться.

– После того, как генерал меня так жестоко разлучил с вами, – пояснил Швайген, обращаясь к Докки, которая никак не могла представить Палевского, извиняющегося перед бароном. Он мог попросить прощения у дамы, но совсем другое – все эти мужские самолюбивые дела. «Неужели он решил уйти с пути Швайгена и не мешать ему за мной ухаживать? – мысленно ахнула она. – Неужели это было связано с приездом в Вильну юной Надин?!»

Предположить, что он все же женился в оставшиеся до начала войны дни, было трудно, но не невозможно. Найти попа да обвенчаться можно и за пару часов. Докки старалась не вспоминать об ангелоподобной графине, но теперь слова Швайгена воскресили в ее памяти разговоры о якобы невесте Палевского. «Если Катрин и показалось, что сговора не было, все же она не может наверняка этого знать», – мрачно подумала Докки.

– Он сказал, что был неправ, столь резко отсылая меня, – пояснил Швайген, – поскольку офицеры его корпуса, конечно же, должны обладать светскими манерами, что обязывает их непременно приветствовать знакомую даму, даже если она встречена ими во время исполнения служебных обязанностей.

– О! – только и нашлась что сказать Докки, пораженная столь витиеватыми извинениями Палевского, более похожими на издевку.

«Не понимаю, – подумала она. – Получается, он вовсе не отказывался от меня… Впрочем, то, что он принес извинения барону, ни о чем не говорит…»

– Вот так закрутил! – хихикнул первый раненый, внимательно слушавший разговор Швайгена с Докки. – Он порой такое скажет, что сразу и не поймешь.

– А вы уехали, и так неожиданно, – говорил Швайген, не обращая внимания на словоохотливого соседа.

– Я предупреждала вас, что дела меня требуют в поместье, – мягко сказала Докки.

– Да, но я был ужасно огорчен вашим отсутствием, – сказал он и скривился, поскольку телегу сильно тряхнуло на выбоине.

Докки тоже невольно поморщилась, переживая за барона, который, верно, испытывал сильную боль.

– Вы плакали, – вдруг сказал он. – У вас глаза покраснели.

– Я испугалась, когда увидела сражение, – призналась Докки. – И очень переволновалась.

– Да, зрелище не для женских глаз, – согласился Швайген.

– Скажите, а вы случайно не знаете, как мои родственницы? Успели ли они выехать из Вильны?

– Я заезжал к ним – они как раз собирались покинуть город. Это было на следующий день после известия о переходе французами границы.

– Ну, слава богу! – обрадовалась Докки. – Я так волновалась…

Вскоре на дороге появились кавалерийские части, отступающие от реки. Отряды догоняли и объезжали повозки, некоторые офицеры, завидев полковника, подъезжали справиться о его самочувствии. Из их разговоров Докки, все еще ехавшая рядом с телегой, узнала, что сражение закончено, что все перебрались через реку, мост взорван, и артиллерийская рота, прикрывавшая отход войск и палившая по неприятелю с другой стороны реки, также отходит.

– Они только орудия стали подкатывать, чтоб по нашим пушкарям бить, ну те и свернулись быстро, как Че‑Пе велел. Сзади идут, – рассказывал один молодой гусарский офицер. – Французы на бивуаки становятся за полем, дальше не пошли. Шерстнев с эскадроном их на этой стороне караулит.

– Потерь много? – спросил Швайген.

– Нет, терпимо, – отвечал ему офицер, покосившись на Докки. – Французы куда больше понесли.

Потом подъехал другой офицер, третий. Докки обратила внимание, что они все были возбуждены и веселы, оживленно обмениваясь впечатлениями о проведенном бое, о том, как они гоняли французов, отступали и вновь бросались в атаку.

«Неужели им не страшно? – думала Докки, наблюдая за довольными лицами военных, которые с жаром обсуждали сражение, шутили и смеялись. – Неужели они действительно испытывают это странное упоение смертельной опасностью, или то лишь напускная бравада, которая позволяет им скрывать собственные страхи?»

Только что все эти теперь улыбающиеся люди сражались с врагом, проливали кровь, гибли, чудом спасались и сейчас отступали, преследуемые огромной неприятельской армией. Было невозможно объяснить то веселье, какое, видимо, находили в этой ситуации офицеры, солдаты и даже раненые, которые кривились, стонали от боли, но вместе с тем пребывали в непонятном для Докки радужном настроении.

– Слыхали, как Хвостов отличился? – Офицеры обсуждали какого‑то Хвостова, ротмистра второго эскадрона, который был поставлен прикрывать левый фланг, но заскучал и решил, что именно его участие в бою решит исход дела в нашу пользу. Он повел эскадрон в гущу сражения, а в это время там появились французы и напали на Че‑Пе (как все называли Палевского) со штабом.

– Че‑Пе на них как понесся, так французы уж сами были не рады, что пошли на вылазку.

– Что ж он не отступил? – поинтересовался Швайген, который не видел этого инцидента. – Ежели французов много было, штабные с ними не справились бы, полегли.

– За штабными как раз пушки к мосту повезли, – пояснил кто‑то. – Перебили бы артиллеристов французы‑то, не останови их Че‑Пе. Он как увидел, что Хвостов в атаку полетел, вызвал резервных гусар туда, а пока те выезжали, тут французы объявились. Чудодей наш Прыткий их авангард и придержал, пока гусары подоспели.

– Получит теперь Хвостов от Че‑Пе, – рассмеялся кто‑то.

– Да уж, на орехи достанется!

Докки с интересом слушала эти разговоры, объясняющие многие непонятные ей вещи, в частности, каким образом французы смогли напасть на командование и почему оно оказалось без прикрытия. Одновременно она чувствовала себя несколько неуютно среди офицеров, явно мешая обмениваться им друг с другом своими армейскими переживаниями и событиями, да и Швайгену, очевидно, хотелось с ними пообщаться поболе, чего он не мог сделать, стесненный ее присутствием. Поэтому, улучив момент, она попрощалась с бароном и пожелала ему и остальным раненым, едущим вместе с ним в телеге, скорейшего выздоровления и удачи.

– Храни вас Бог, – сказала она и протянула Швайгену руку.

Он сжал ее пальцы, но едва склонился, чтобы поцеловать узкую полоску открытой кожи на ее запястье между перчаткой и манжетой амазонки, как солдат с раненой рукой вдруг воскликнул:

– Вон Че‑Пе наш! Гляньте‑ка!

Все, в том числе и Докки со Швайгеном, оглянулись. По противной стороне дороги быстрым галопом к ним приближалась группа офицеров во главе с Палевским. Возницы повозок поспешно брали влево, пропуская важную кавалькаду, у которой был какой‑то слишком беззаботный для командиров корпуса вид, особенно у Палевского. Он ехал с непокрытой головой, видимо, потеряв шляпу во время стычки с французами, и улыбался, на ходу перекидываясь репликами со своими спутниками. У Докки перехватило дыхание, когда она его увидела, – в полевой запыленной форме, с развевающимися от скачки короткими прядями волос и этими невозможными, блестящими светлыми глазами. Она попыталась забрать свою руку у Швайгена, но тот не выпустил ее, а Палевский уже находился совсем близко.

– Ох, молодцом его превосходительство, – крякнул раненый кирасир и пригладил усы здоровой рукой.

«Как дети, – рассердилась Докки на Швайгена, продолжавшего демонстративно держать ее. – Друг перед другом устраивают представления». Но, вспомнив о его ране, она не могла сердиться на него, лишь подосадовала, что Палевский вновь увидит ее вместе с бароном.

Тем временем граф, проезжая мимо повозки со Швайгеном, придержал коня, скользнул по Докки таким же отстраненным взглядом, как некогда на виленской площади, будто не узнавал ее, и спросил у барона:

– Что, полковник?

Голос его звучал хрипловато.

«Верно, сорвал, командуя своими эскадронами», – подумала Докки, убитая равнодушием генерала.

– Царапина, по ребрам, – ответил барон.

– Значит, скоро вернетесь в строй, – кивнул Палевский, мельком посмотрел на руку Швайгена, сжимавшую пальцы Докки, и в следующее мгновение в упор взглянул на смутившуюся от неловкости баронессу. Она поневоле вспыхнула, а Палевский подчеркнуто любезно склонил перед ней голову.

– Madame la baronne, – только и сказал он. Докки даже не успела кивнуть ему в ответ, как он уже обращался к раненым на этой и ближайших телегах, жадно ловившим каждое его слово:

– Ну что, удальцы? Побили французов?

– Побили, ваше превосходительство! – раздался нестройный, но радостный отклик солдат.

– Залатают вас, опять вместе будем сражаться, – улыбнулся он, и все раненые враз оживились, подхватывая уверенную, беспечную улыбку своего генерала.

– Поскорее бы, – сказал какой‑то лежачий раненый с соседней телеги.

– Скоро, скоро, – сказал Палевский, – оглянуться не успеете. Только перетерпеть немного. Бывайте здоровы, ребятушки, еще встретимся! Бог в помощь!

Он в прощальном жесте поднял руку и тронул гнедого, который, тряхнув головой, поскакал дальше по дороге. За Палевским потянулась его свита, на ходу кивая Швайгену и бросая любопытные взгляды на Докки.

– И сразу полегчало, – сказал сосед барона. – Доброе слово всему приятно.

Докки поспешно распрощалась со Швайгеном, наконец поцеловавшим и отпустившим ее руку, и поехала вперед, переживая эту мимолетную, такую долгожданную встречу с Палевским. Еще недавно отчаянно желая увидеть его, теперь она о том ужасно жалела, поскольку поняла: если их знакомство могло что‑то значить для него в Вильне, то теперь и она, и та мирная жизнь стали настолько далекими за эти недели войны, что были отодвинуты им куда‑то на самый задний план.