Современное состояние бихевиористских теорий 3 page

Будапештские лекции пропитаны зиммельевским предчувствием острого культурного кризиса — настроения, широко распространен­ного в год^ы перед войной. Маннгейм пишет, что миссия молодого поколения бороться в будущем за культурное обновление, в котором требования отдельных душ не будут разрушены под давлением чуждого мира противостоящей культуры.

Будапс^штские лекции Маннгейма пропитаны чувством интел­лектуальною брожения и беспорядка, которые принесла война. Как и большинство европейских интеллигентов, молодой Маннгейм, казалось, переживал войну как катастрофу первой величины, которая в то же время смогла выявить новые типы мышления. Старый позитивизм оказался не отвечающим требованиям времени; он не был в состоянии ни отвратить, ни объяснить крах западной цивилизации* который принесла война.

Возвратившись в Германию после поражения венгерской рево­люции, Маннгейм обратился к марксистскому мышлению. Но ото был уже ^не уравновешенный, эволюционный и позитивистский марксизм ^в каутскианской форме, который Маннгейм знал р предвоенном Будапеште. Новый марксизм, как толковал его Лука ч. был активным, сознательно революционным и преданным помощ ником практических реформ. Под влиянием русской революции г- ленинской волюнтаристской интерпретации марксизма новое поко­ление молодых интеллигентов-марксистов — многие из них члены «военного поколения», оставившего свои иллюзии в траншеях, теперь хотели всерьез воспринять старое марксистское предписание о том, что задача философа не только объяснять мир, но и переделывать его. Маннгейм, скептически относившийся к требова­ниям реформистских доктрин Маркса, был подвергнут влиянию революционного марксизма. Хотя он никогда не был уверен б Лукаче как в философе коммунистической партии, тем не менее

он полностью принял его взгляд на то, что беспорядки того периода предшествуют концу буржуазной эры и что подъем революционного пролетариата есть решающая историческая сила. Хотя он не хотел принимать утверждение Лукача, что только мышление пролетариата «достаточно» отражает действительность и что перспективы всех остальных классов обязательно будут подвергаться идеологическим искажениям, Маннгейм был предрасположен видеть в сознательно­сти класса пролетариата «перспективу», которая из-за своей ори­ентации на будущее более уместна, чем буржуазное мышление, связанное с прошлым и существующим положением. И все же, несмотря на основательное влияние марксизма на все его последующие размышления, Маннгейм никогда не был правоверным марксистом. Основной причиной этого было то, что, находясь под влиянием марксизма, он был одновременно и под влиянием различных релятивистских доктрин в традициях германского историзма.

Германский историзм подчеркивает, что ни результаты челове­ческой культуры, ни значительные события в человеческой истории не могут быть поняты вне конкретного времени, в общих рамках. Человеческие умы и человеческие действия были ограничены временными рамками и могли быть понятны только внутри них. Историзм лелеял исторический релятивизм и подчеркивал, что каждое мышление и каждое человеческое действие может тракто­ваться только в конкретном культурном контексте. Историзм берет свое начало от культурной философии Гегеля и, развивая ее* утверждает, что каждый период истории является ни низшим, ни высшим по отношению к другому периоду и должен быть оценен своими критериями и оценками, а не стандартами наблюдателя. Если историк сможет вообразить себя в положении тех исторических лиц и создателей культуры, которых он старается изучить, он сможет понять важность и значение прошлых периодов, вскрыть характерный вклад каждого периода и сохранить памятники про­шлых культурных достижений.

Маннгейм смог впитать значительную часть исторического наследия. Его социология знания может рассматриваться как продукт исторического релятивизма, смягченный и трансформиро­ванный марксистской направленностью на практике и дополненный системой идей, требующих понимания явлений не только в рамках их автономного и неотъемлемого развития, но и учета их места в социальной структуре.

Маннгейм считал, что «историзм развился в интеллектуальную силу необычной важности... Принципы историзма не только орга­низовывают, как невидимая рука, работу рук, но и проникают в ежедневное мышление... Историзм поэтому не является ни простой причудой, ни модой; это даже не интеллектуальный поток, это само основание, на котором мы строим наше наблюдение социально-куль­турной действительности» [9, с. 84-85 ].

На Маннгейма также оказало влияние развитие гештальтпсихо-логии, которая отрицала атомистическую ассоциацию прежних психологических доктрин. Утверждение гештальтпсихологии, что

части должны рассматриваться относительно целого, хорошо слу­жило Маннгейму, когда он исследовал исторические события или культурные явления относительно исторической и культурной почвы, на которой они выросли.

Ветви синтезирования и антиатомистики» которые Маннгейм приветствовал в гештальтпсихологии, также влекли его к появив­шейся новой истории искусств, идеологи которой, отрицая метод позитивизма, пытались постигнуть деятельность искусства посред­ством синтетической интерпретации в рамках живого контекста периода и его культуры. Вместо изолированных «влияний» или «мотивов» эта новая история искусств хотела проникнуть в значение искусства путем его внедрения в комплекс культурных символов и наглядных примеров.

Как уже отмечалось, Маннгейм попал под влияние своего учителя Альфреда Вебера, особенно его социологии культуры и обсуждения роли интеллигенции. Он взял что-то от неокантианства Марбургской школы, особенно Риккерта и Виндельбанда, которые прежде оказали свое влияние на мышление Макса Вебера. Маннгейм следовал им в отрицании применения методов естественных наук для изучения культурного феномена.

В неменьшем долгу Маннгейм и перед феноменологией Эдмунда Гуссерля, несмотря на то что Гуссерль намеревался разрушить власть кантианского мышления, долгое время преобладающую в германской науке. Комбинированный различными способами с активным заимствованием марксизма феноменологический взгляд на активную взаимосвязь между субъектом и объектом познания представлен 'в социологии Маннгейма. Строгая философия Гуссерля, сосредоточенная на философии математики, предмете, чуждом Маннгейму, влияла на него в меньшей степени, чем работа одного наиболее одаренного, но и наиболее беспорядочного ученика, Макса Шелера. Шелер пытался расширить интерес Гуссерля к математике, утверждая, что сфера значений может быть рассмотрена феноме­нологически и что феноменологический анализ может раскрыть существование постоянных и непреложных сущностей значений. Маннгейм отрицал его конкретную версию платонизма, но был стимулирован другим, казалось бы, не совсем типичным аспектом работы Шелера. В 1924 г. Шелер опубликовал работу «Проблемы социологии знания».

Хотя идеи, сформулированные в социологии знания Маннгейма, уже содержатся в его докторской диссертации 1922 г., «Структурном анализе эпистемологии» и в некоторых других работах, предшест­вующих публикации работы Шелера по социологии знания, не остается сомнений в том, что Маннгейм находится под влиянием Шелера самым решительным образом. Почти немедленно после того, как Шелер опубликовал свою работу, он начинает детально обсуждать ее в своих «Проблемах социологии знания», опублико­ванных в 1925 г. Отвергая доктрину Шелера о «неизменности» во имя «сегодняшнего исторического сознания» [9, с. 167], Маннгейм тем не менее высоко оценивает Шелера как первого, кто разработал

«подробный план» социологии знания*, и как обладающего способ­ностью наблюдать мышление изнутри в рамках его логической структуры и «извне» в рамках его социального функционирования и условностей [9, с. 180]. Социология знания Маннгейма отличается от Шелеровской отрицанием неоплатонических идей, а также заимствованиями у Гегеля и Маркса и его активной концепцией о роли идеи. Тем не менее неопровержимо, что публикация работ Шелера по социологии знания была среди факторов, приведших к формированию зрелого мышления Маннгейма.

В добавление к нескольким основным источникам мышления Маннгейма — от марксизма до историзма, от гештальтпсихологии и новой истории искусств до неокантианства и феноменологии — другие влияния также оставили свой след на творчестве Маннгейма. Сюда входит витализм в биологии, так же как множество различных направлений мышления, которые подчеркивают динамичный и духовный характер культурного познания.

Великая фигура Гегеля, стоящая у истоков и марксизма и историзма также влияет на работы Маннгейма. Решительная историзация Гегелем философских идей, его упор на историческую обусловленность человеческой сущности и на диалектическую связь между историческим феноменом и «процессом мышления» — вес эти элементы являются частью интеллектуального багажа Маннгей­ма. Одинаково трудно представить себе Маннгейма без ссылки на Гегеля, как и Дюркгейма без упоминания Конта.

В течение последнего периода жизни Маннгейм вернулся опять к некоторым реформистским идеям своей юности. Его пребывание в Британии привело к тому, что он оставил свое увлечение марксизмом и сделал выбор в пользу национального планирования и классово-ориентированного мышления.

Пытаясь рассмотреть резкое различие между англосаксонскими странами и европейским континентом, Маннгейм начал изучать прагматизм и его британских предшественников. Исторически ориентированный структурный анализ социальной реальности, ко­торый вдохновлял его мышление в германский период, был теперь основательно смещен более конкретным и прагматическим подхо­дом. В период, когда история подверглась испытанию тоталитариз­мом, Маннгейм обратился к Дьюи, Миду и Кули в поисках помощи в разработке конкретной науки о социальной реконструкции. Он отмечает положительное значение прагматизма в социальном пла­нировании и независимом мышлении. Прагматизм, писал он, «не устанавливает больше абстрактных барьеров между мышлением и действием... это органичный процесс, благодаря которому каждый акт мышления является неотъемлемой частью поведения» [8, 206].

Частые обращения к Дьюи и Миду в поздних работах Маннгейма свидетельствуют о высокой их оценке. Работы Кули о первичных группах и по психологии личности цитируются им с восхищением и уважением. Критикуя традиционную американскую социологию за ее «изолированный эмпиризм» и неумение мыслить во всеобъ­емлющих структурных схемах, он находился под влиянием Дьюи

и его единомышленников из-за их способности идти от частного к общему, от тщательного исследования, ориентированного на общие планы реконструкции философии и общества.

В Англии Маннгейм иначе трактует понятие структуры. Он обращает пристальное внимание на психологические элементы, сопровождающие социальные процессы. В попытке оценить появле­ние патологических и деструктивных сил на исторической сцене Маннгейм обращается к психоанализу. Частично под влиянием своей жены, которая занималась психоанализом, Маннгейм начи­нает изучать работы Фрейда и его последователей, как европейских, так и американских. Он рассматривает проблемы фашизма и войны с точки зрения психопатологии. Находясь под впечатлением работы Гарольда Лассуэлла и нескольких американских социальных психо­логов, Маннгейм пришел к выводу, что «коллективная неуверен­ность», глубоко запрятанное беспокойство, которое владеет совре­менным человеком, нуждается в специальном психологическом анализе, а не только в изучении источника такого беспокойства. Маннгейм призывает к социальной психологии, опирающейся на методы психоанализа, на другие школы психологии, научно объяс­няющие индивидуальное поведение. Он писал о социальной инже­нерии, направленной на то, чтобы заменить «патологию» на «здоровье», «безумие» на «разум».

Нельзя не сказать также о влиянии на Маннгейма в британский период Т.С.Элиота и других английских мыслителей и теологов, что привело Маннгейма к пересмотру его прежнего антирелигиоз­ного рационализма. Его новое признание важности религии как ведущего начала в руководстве религиозными группировками, было почти наверняка стимулировано его общением с мыслителями одного круга с Элиотом. Маннгейм почти не упоминает о них в своих работах, и насколько известно, нет детального изучения отношения Маннгейма к этим ученым. Но тем не менее остается сильное впечатление, что к концу жизни, доктрины англиканского христианства становятся главной составной частью мышления Маннгейма, хотя нет никаких сведений о том, что он сам стал верующим.

Хотя Маннгейм сильно изменил политические и социологические взгляды в конце своей жизненной карьеры, он никогда не колебался в своей вере в спасительные качества «свободно парящей интелли­генции». Люди идей, считал он, призваны стать спасителями гибнущего мира. Когда он позже писал, что интеллигенция «может играть роль сторожа в черную, как смоль, ночь» [7, с. 1431, он хотел распространить свои ранние взгляды на всю западную цивилизацию. Куда бы он ни обращал взгляд, на Германию двадцатых годов, на Англию тридцатых, он, казалось, больше всего учитывал свой венгерский опыт. В беспорядке, падении, лени и тупике западной цивилизации только интеллигенция, сподвигнутая спорами непримиримых лагерей, имела возможность установить самозванную элиту хранителей здравого смысла и добродетели. Среди интеллигенции социологи из-за их профессионального умения

анализировать явления социальной действительности и ведущей роли среди различных социальных сил, несомненно заняли бы должное место. Социологи как реформаторы, как участники непред­взятой научной политики могли требовать особого почета и уваже­ния к себе, как к людям, сохранившим независимость как по отношению к страстным призывам толпы, так и к корыстным интересам власть имущих.

ЛИТЕРАТУРА

1. Dahike И.О. The sociology of knowledge. N.Y., 1940.

2. Horvath Z. Die Jahrhundertwende in Ungarn. В., 1966.

3. fattier D. Marxismus and Kullur. В., 1967.

4. Mannheim K, Conservative Thought: Essays on sociology and social psychology. N.Y.,
1953-

5. Mannheim K. Diagnosis of our time. L., 1943.

6. Mannheim K. Freedom, power and democratic planning. N.Y., 1950.

7. Mannheim K. Ideology and Utopia. N.Y., 1936.

8. Mannheim K. Man and society in an age of reconstruction. L., 1940.

9. Mannheim K. The Problem of generations: Essays on the sociology of knowledge.
N.Y., 1952.

10. Marx K., Engels F. The german ideology. N.Y., 1939-
\\.Merton R.K. Social iheory and social structure. N.Y., 1957.

12. Wolff K.H. The sociology of knowledge and sociological theory: Symposium on sociological theory. N.Y,, 1959-

Глава четырнадцатая ИНТЕГРАЛЬНАЯ СОЦИОЛОГИЯ ПИТИРИМА СОРОКИНА

«Питирим Сорокин был сложным и в чем-то человеком... Он тонко чувствовал^конфликты^ времени и __ достойное выражение. Его влияние печатным словом 1ГТ^:1рШодава-тельской деятельностью на социальную науку" "й~ даЛ^Кб~^"а ее пределы громадно». Этими словами завершался некролог, опубли­кованный в гарвардской университетской газете и подписанный выдающимися социологами своего времени, учениками и коллегами Питирима Сорокина.

Прошло уже более 20 лет_со дня _ше^ти_ и___бодее100 лет со дня рождений выдающ¥гос¥~ученого и не будет никаким'преув'еличением сейчас, на исходе XX в., сказать, что Питирим Александро_вич Сорокин, пожалуй, самая примечательная фигура на социологическом небосклоне нашего столетия. В небольшом очерке вряд ли удастся " описать более или менее подробно жизнь и творчество Сорокина во всем их многообразии. В общесгвознании он энциклопедист, вобрав­ший в себя практически все достижения гуманитарных наук, а его жизнь, со всеми крутыми виражами и подчас невероятными сюжетами, совершенно нетипична для обычной карьеры академического ученого. Словом, Сорокин, по выражению одного из его самых талантливых учеников, Эдварда Тириакьяна, был der Mensch, человек с большой буквы.

Жизни и творчеству Сорокина посвящено много исследовательских работ в отечественной и зарубежной историко-социологической лите­ратуре (сошлемся лишь на некоторые из них: [2; 3; 8; 19; 20; 21; 25; 50; 51; 53; 54; 55; 56]). Традиционно, хотя, видимо, не вполне справедливо, принято разграничивать два периода в его твор^честве русский и американский. Конечно же, русский Сорокин и Сорокин-американец довольно непохожи друг на друга по кругу ВД⁶¹¹» ^по характеру анализируемых проблем и использования материала, по степени зрелости и самостоятельности. Однако очевидно, что интег­ральная сущность всех его работ всегда оставалась неизменной. На интегрализме как квинтэссенции всего творчества социолога связую­щей сциентистской программе, нам хотелось бы сконцентрировать свое основное внимание в этом очерке, тем более что и все мировоззрение, политические взгляды и даже жизненная философия Сорокина были пронизаны стремлением к интегрализму. Но прежде всего несколько зарисовок из жизни ученого.

Питирим Александрович Сорокин родился 21 января 1889 г, в селе Турья, Яренского уезда, Вологодской губернии и окрещен

был Питиримом в честь епископа Питирима, одного из местных святых, чей праздник по церковному календарю приходится на январь [8, с. 120]. Отец Сорокина — Александр Прокопьевич — был ремесленником и занимался церковно-реставрационными рабо­тами. Мать — Пелагся Васильевна — зырянка крестьянского рода. Питирим был средним мальчиком в семье. Сызмальства вместе со старшим братом Василием он работал с отцом и вел бродячий образ жизни. В возрасте десяти лет Питирим вместе со старшим братом бросили страдающего запоями отца и продолжили путь бродячих мастеровых самостоятельно и, судя по всему, довольно успешно.

Азы грамотности Сорокин получил в «зырянском» детстве. В 1902 г. он бросает вагабондизм и поступает в Гамскую двуклассную школу. Закончив школу с отличием, по рекомендации принят в Хреновскую церковно-учительскую школу, что находилась в Кост­ромской губернии. По всей видимости, именно в это время им был сделан окончательный жизненный выбор в пользу учения.

Тогда в пятнадцатилетнем возрасте Сорокин становится доста­точно активным революционером, вступив в партию эсеров. Выход в люди, знакомство со всевозможными политическими доктринами, новыми идеями и ценностями подтолкнули Сорокина к первому в его жизни интегральному синтезу. Как пишет он сам в автобиог­рафической книге «Долгое путешествие», новые знакомства и расширение кругозора в течение двух лет пребывания в школе способствовали пересмотру всего мировоззрения: религиозность сменилась полурелигиозностью, отказом от теологии русской пра­вославной церкви, обыденные ценности «зырянского* прошлого — естественнонаучной философией, научно-эволюционной теорией, лояльность к царизму — социалистическими и демократическими взглядами. «В отличие от марксистского материализма и экономи­ческой интерпретации человека и истории философия и социология эсеров были в большей степени интегральными и идеалистическими. Они особо подчеркивали роль творческих идей, волеизъявления, «борьбы за индивидуальность» против «борьбы за существование», значимость неэкономических факторов, детерминирующих социаль­ные процессы и человеческое поведение. Все мое предыдущее мироощущение соответствовало скорее этой идеологии, чем «проле­тарской», «материалистической», «экономической» идеологии маркси­стов социал-демократической партии» [46, с, 43-44]. Короче, интег-ралистский крен в мировоззрении Сорокина был заложен еще задолго до того, как он приступил к самостоятельным социологическим изысканиям, если верить его ретроспективным рефлексиям.

В 1906 г. Сорокин был впервые арестован и помещен в тюрьму в г. Кинешма. Тюремный быт, как, впрочем, и повсюду в России, был не очень строг, а даже, напротив, располагал к внешним связям и создавал все возможности для интенсивных интеллектуальных занятий. Пребывание в камере за нелегальную деятельность можно считать исходной точкой отсчета в биографии Сорокина-социолога. Глубокое, а подчас и первичное знакомство молодого революционера с трудами классиков революционной (Маркс, Ленин, Лавров,

ззо

Михайловский и др.) и социально-философской (Толстой, Дарвин, Спенсер, Конт и др.) мысли ознаменовало собой сорокинские «университеты». Ясно, что в это время он осознал, что политика мешает дальнейшему образованию и решает перебраться в столицу.

В 1909 г. П.А.Сорокин поступает в Санкт-Петербургский психоневрологический институт, в котором незадолго до этого по приглашению ректора института В.М.Бехтерева два всемирно изве­стных социолога начала века — Е.В. Де Роберти и М.М.Ковалевский — открыли первую кафедру социологии. Оба оказали значительное влияние на формирование творческой индивидуальности ученого; с обоими он поддерживал довольно тесные отношения и во время учебы и после, некоторое время он даже был личным секретарем М.М.Ковалевского (об их взаимоотношениях см. [131). Через год он переводится на юридический факультет университета, где обучается под руководством выдающегося русского правоведа начала века Л.И.Петражицкого. Стремление синтезировать криминологию и социологию определило научные интересы раннего Сорокина, но не исчерпывало при этом всего круга интересующих его проблем.

Зимой (1912/13 г.) он готовит работу, защитив ее впоследствии как дипломную, «Преступление и кара, подвиг и награда» [14], представляющую собой разбор современных пеналогических кон­цепций и построение на основе богатого эмпирического материала собственной интегральной теории общественного поведения и мора­ли. Труд был отмечен несколькими позитивными рецензиями, а сам М.М. Ковалевский в предисловии к книге напишет: «В этой будущей русской социологической библиотеке не один том будет принадлежать перу автора "Преступлений и кар, подвигов и наград"» [6, с. VII].

Не выходя в целом за пределы основной колеи русской социологии начала века — неодинамической позитивной социологии [3, с. 8; 56, с. 9-11], Сорокин в духе позитивистско-бихевиористи-ческого синтеза пытается определить суть социального феномена, классифицировать типы поведения-санкции, а также определить исторические тенденции в развитии системы наказаний (социаль­ного контроля).

Сфера надорганики (т. е. сфера социального) определяется им как ^социальная связь, имеющая психическую природу и реали­зующаяся в сознании индивидов», иными словами, если исследуемое взаимодействие обладает психическим характером, то оно и есть социальное явление [14, с. 18-19]. Следовательно, всякое социаль­ное явление имеет и чисто психологическую, т.е. внутренне-психо­логическую (переживание), и символическую, т.е. внешнюю, при­роду. Согласно Сорокину, социолог должен иметь дело прежде всего с внешними фактами или явлениями социальной жизни, игнорируя при этом индивидуальные внутрипсихологические процессы. Раз так, то все формы поведения людей могут быть описаны при помощи трех основных видовых понятий. Этими тремя основными формами актов, по Сорокину, являются «дозволенно-должные», «рекоменду­емые» (т.е. не противоречащие представлениям дозволенно-долж-

ного, но представляющие собой «сверхнормальную роскошь») и «запрещенные», или «недозволенные», совершенно противоречащие бытующим представлениям о «должном» поведении [14, с. 52-53]. Каждая из этих форм существует как бы в связке с соответствующей ей оппозиционной санкцией. Так, рекомендуемым актам (а они суть, по Сорокину, «подвиг» или «услуга») соответствуют награды; запрещенным актам (преступление) — кары; дозволенным актам - «должные» реакции [14, с. 58]. Словом, вся социальная жизнь представлялась ему в виде нескончаемой цепи акций-реакций, а их взаимодействие составляет суть исторического прогресса. Однако, этот прогресс не виделся ему линеарно. И если в дюркгеймовской схеме интенсивность (качественная и количественная) наказаний обратно пропорциональна степени развитости общества, то тенден­цию к гуманизации системы наказаний в обществе Сорокин подверг сомнению. С одной стороны, он приходит к заключению о том, что в истории наблюдается некоторое смягчение карательных мер: от талиона (обязательная месть) к допускаемой, от разрешаемой — к прощению. С другой — он наблюдает лишь ненаправленные флуктуации во времени интенсивности карательной системы обще­ства. Тогда, на время написания книги, Сорокину казалось, что возникающие отличия находятся не только в зависимости от уровня развития общества, но и от степени антагонизма в психике и поведении членов общества. Через четверть века во втором томе своей «Социальной и культурной динамике» он скорректирует этот вывод [32. Т.II, гл. 15]: никакой гуманизации карательных систем не существует, наблюдаются лишь только флуктуации сурово­сти этих систем, да и то в достаточно узких пределах [32. Т. П., с. 585].

Вообще, в предвоенные годы и в период первой мировой войны Сорокин довольно активен на поприще популяризаторства. Он успешно сотрудничал с журналами «Вестник знания», «Запросы жизни», «Заветы»; публикует ряд брошюр в так называемой пятикопеечной серии, где пропагандировал новейшие достижения социальной науки. Особенно любил Сорокин доводить до массового читателя идеи и теории Э.Дюркгейма (см., к примеру: [15; 16]), которого вполне можно считать одним из самых главных «духов­ников» Сорокина. Между ними на какой-то период установилась даже переписка, однако, видимо, она не была очень активной.

В целом же, подводя итог первоначальному этапу формирования творческого «Я» ученого, подчеркнем вновь, что с самого начала его мировоззрению было свойственно стремление интегрировать гуманитарное знание своего времени в единую, унифицированную систему. Многими годами позже об этом периоде он сам напишет: «С точки зрения философии складывающаяся система была скорее разновидностью эмпирического неопозитивизма или критического реализма, основанного на логических и эмпирионаучных методах. Социологически — разновидностью синтеза конто-спенсеровской социологии эволюции и прогресса, дополненной и скорректирован­ной теориями Н.Михайловского, ПЛаврова, Е. Де Роберти, Л.Пет-

ражицкого, М.Ковалевского, М.Ростовцева, П.Кропоткина (среди русских социальных мыслителей) и теориями Г.Тарда, Э.Дюркгей-ма, Г.Зиммсля, М.Вебера, Р.Штаммлера, К.Маркса, В.Парето и других западных обществоведов» [46, с. 75].

Тем временем, по окончании университета, Сорокин был оставлен при кафедре уголовного права и судопроизводства для подготовки к профессорскому званию. В 1915 г. он сдал магистерские экзамены, а с января 1917 числится в звании приват-доцента в Петроградском университете. В 1916 г. преподаватели кафедры социологии психоневрологического института основывают русское «Социологическое общество им. М.М.Ковалевского», послужившее в дальнейшем фундаментом для открытия в 1920 г. факультета социологии в Петроградском университете. Однако революция помешала реализации многих его чисто академических планов, в том числе и защите магистерской диссертации.

1917 год был не только самым насыщенным событиями годом для Сорокина-политика, но и самым принципиальным с точки зрения становления уникальной самобытности Сорокина-социолога. Несколько забегая вперед, отметим, что годы революции и граж­данской войны убедили его в необходимости предельно строгого разграничения двух ипостасей общества — «нормальной», т.е. периода относительной стабилизации общества (этому состоянию развития общества соответствуют одни социальные законы), и «бедственной» (периоды общественной дестабилизации и дезорга­низации — войны, голод, эпидемии, революции и т.п., когда нарушается действие социальных законов «нормальных» периодов).

Февральская революция, можно сказать, «застала» Сорокина посреди дел. «Отложив рукописи и книги», Сорокин-политик с головой уходит в круговерть революционных событий. История страны глазами включенного наблюдателя, а также крутые виражи его собственной судьбы описаны им в «Листках из русского дневника» [26]. Он принимает прямое участие в функционировании Государственной Думы, Временного правительства, организовывал Всероссийский крестьянский съезд, редактировал эсеровские газеты «Дело народа» и «Волю народа». Некоторое время был личным секретарем А.Ф.Керенского. Лишь за один только 1917 г. им была написана целая серия социально-политических трактатов, как нам кажется, не потерявших своего значения и для нашего времени. Среди них: «Автономия национальностей и единство государства», «Формы правления», «Проблема социального равенства», «Основы будущего мира», «Причины войны и путь к миру», «Что такое монархия и что такое республика?», «Сущность социализма», «Кому и как выбирать в Учредительное собрание?».

2 января 1918 г. Сорокин в очередной раз арестован, однако на сей раз уже революционным большевистским правительством по обвинению в покушении на Ленина. Если жизнь в период «красного террора» для простого человека была полна ужаса и трагизма, то нетрудно представить себе перипетии человека, встретившего Ок­тябрьскую революцию в штыки и, по его собственному выражению,

игравшего в «кошки-мышки» с большевистской властью. Некоторое время Сорокин скрывался в русских лесах Севера, но вскоре понял, что новая, пусть и неугодная, власть крепка, а старые утопии недееспособны. Тогда-то Сорокин и пишет открытое и нашумевшее письмо, опубликованное в ряде центральных газет, где констатирует фиаско эсеровской программы и заявляет о своем разрыве с партией и выходе из нес. Собственно это-то письмо и послужило поводом В.И.Ленину для написания известной статьи «Ценные признания Питирима Сорокина» 17].

«Покончив» с политикой, в атмосфере поствоеннои либерализации Сорокин сосредоточивается целиком на научной и преподаватель­ской деятельности. Сперва он поступает на службу в I Петроград­ский университет, затем во II; одновременно читает лекции в ряде других учебных заведений, на всеобучах и в ликбезах. В присущем ему духе Сорокин предлагает институционализировать новую на­учную дисциплину — родиновсдение, призванную интегрировать совокупные знания естественных и гуманитарных наук о стране. В 1919 г. Сорокину удается организовать первый в России социоло­гический факультет и он становится его первым деканом. На следующий год — он уже первый профессор социологии универси­тета. Тогда же он пишет массовые, «популярные» учебники по праву, социологии. У него созревает план ряда перспективных публикаций по наиболее актуальным темам времени — воина, революция, голод. В 1920 г. выходит в свет венец всего его творчества русского периода — «Система социологии» [181. 22 апреля 1922 г. в здании Петроградского университета при большом стечении студентов и именитых ученых был устроен открытый диспут по поводу выхода в свет книги. На нем выступили крупнейшие обществоведы того времени, среди них: Н.И.Кареев, К.М.Тахтарев, И.М.Грсвс, И.И.Лапшин, С.И.Тхоржевский, Н.А.Градескул. Все выступавшие без исключения назвали книгу выдающимся достижением русской социологической школы. Выска­занные замечания, судя по краткому стенографическому отчету, были с блеском отведены профессором Сорокиным. А само обсуж­дение завершилось тем, что «многочисленная публика наградила диспутанта долгими несмолкаемыми аплодисментами» [5 ].

Date: 2015-09-24; view: 281; Нарушение авторских прав