Современное состояние бихевиористских теорий 2 page

делители идеи. Например, в своих блестящих описаниях социальных корней мышления германских консерваторов в первой четверти XIX века Маннгейм показывает, как в Пруссии, где переход феодального общества от сословного к классовому в его начальных стадиях, — как отклик на Французскую революцию — зародился как раз в тех слоях, собственная история и природы которых дали возможность возникнуть политически активным аристократии и бюрократии И,р.121 J. Таким образом, тогда как во Франции анализ социальной детерминации идей должен концентрироваться на хорошо развитой классовой структуре французского общества, в Германии социаль­ные истоки идей придется искать главным образом в общественном статусе имущего сословия.

Привлекателен еще один фактор, которому Маннгейм уделял особое внимание, это различные отношения поколений к идеям Действительно, можно считать, что некоторое отрицательное отно­шение в прошлом к социологии поколений Маннгейма и его «новое открытие» в настоящем — яркий пример экзистенциального опре­деления познания. Маннгейм считал, что «факт принадлежности» к определенному классу и принадлежность к поколению или возрастной группе имеет то общее, что оба эти фактора наследуются индивидами, легко определяя их место в социальном и историческом процессе, ограничивая сферу их потенциального опыта и направляя в определенное, характерное для них русло их мышление i* исторически оправданные действия» [9,р.251 ].

Например, романтическая консервативная молодежь и либераль­но-рационалистическая молодежь в послереволюционной Франции не только различны по своей идеологии, но и «были просто двумя противоположными формами интеллектуального и социальной! реагирования на исторические события, переживаемые всеми вме­сте» |9,р.304 ]. Они образовывали различные объединения, принад­лежа и действительности к одному поколению. Точно так же сегодня хиппи и новые левые могут рассматриваться как принадлежащие к различным направлениям внутри поколения, ответственным за свои разные пути, за исторические события, переживаемые всеми вместе. У них одно поле деятельности, хотя и действуют они различно.

Мнннгсйм подчеркивает, что его теоретический вклад в социоло­гию знания разделяется на две части: самостоятельный вклад, включающий «чисто эмпирические исследования посредством опи­сания и структурного анализа реального влиянии социальных взаимоотношений на мышление» и «эпистемологическое исследова­ние влияния этих взаимоотношений на действительность» [7,р.239]. Может показаться, что он значительно более преуспел в первой части, нежели во второй. В эпистемологических вопросах Маннгейм был непоследователен и стал легкой добычей критиков. Тем не менее эти вопросы постоянно занимали его, а иногда, казалось, брали верх над эмпирическими исследованиями.

Маннгейм не давал четкого ответа на вопрос: способна ли социология знания внести вклад в установление настоящей ценности утверждения. Согласно его точке зрения, истина утверждения может

быть установлена только в результате исследования социального положения его автора. Во многих неосторожных заявлениях Манн­гейм был близок к универсальному эпистемологическому реляти­визму, что оставило его беззащитным перед критиками, отмечав­шими противоречивости такой позиции [1,с.87].

В средний период своей деятельности Маннгейм утверждал, что все мышление неизбежно имеет идеологический характер. Критика вскоре подчеркнула, что такая позиция, кроме противоречия самому себе, поведет к полному релятивизму и нигилизму. Уязвленный, Маннгейм сделал несколько попыток спасти это суждение от критики. Иногда он использовал как аргумент прагматическую теорию приспособления к требованиям определенных исторических ситуаций. В таком контексте идеологическая установка является действенной, если она помогает приспособлению общества на данной исторической стадии и противоположная установка несовершенна, если она не может способствовать такому приспособлению. Эта точка зрения явно уязвима. Суждения о том, что способствует приспособлению, а что нет, не только нормативны, но и должны быть в лучшем случае суждениями ex post facto. Во многих случаях решить, как те или иные идеи помогают исторической приспособ­ляемости, возможно только после события, и невозможно давать такие оценки идеям, сопутствующим событию.

Когда прагматический критерий оказался неудовлетворитель­ным, Маннгейм обратился к другому решению дилеммы. Используя мнение, впервые выдвинутое его учителем Альфредом Всбсром, он теперь утверждал, что, хотя все слои и группы общества воспроиз­водят идеи, зависимые от экзистенциальной позиции их сторонни­ков, существует и другой тип людей -- «социально обособленная интеллигенция» (die sozial frcichwebendc Intelligence), способная к неискаженному и глубокому мышлению, к подлинному знанию. Маннгейм отстаивал эту точку зрения, считая, что интеллигенция отрекается от своих корней и, вступая в продолжительный диалог друг с другом, освобождается в обоюдной критике от следов своих первоначальных пристрастий, она в своих спорах способна оторвать­ся от земли и достичь Олимпа. Кажется вполне очевидным, чтс Маннгейм здесь сумел создать тип, который имеет больше общего с мифом Маркса о чистом и незапятнанном пролетариате или с абсолютным духом Гегеля, чем с эмпирическими реальностями. Позже становится ясно, как глубока была вера Маннгейма в обновленные качества обособившейся интеллигенции. Здесь доста­точно заметить, что вера в категорию людей, которые «путем толкования» смогут привести все в систему и, следовательно, овладеть настоящим знанием, не более чем вера в исполнение мечты. Даже если допустить, что люди, приверженные одной идее, часто могут отказаться от многих предубеждений и предрассудков, которые влияют на массы, достаточно заглянуть в историю, чтобы понять, что интеллигенция ни в коей мере не свободна от страстей, соблазнов и коррупции, свойственных ее времени. Отдельные интеллектуалы могут действительно иногда быть выше конфликтов,

интеллигенция же как категория — нет. Образование и интеллек­туальные стремления могут действительно привести к определенной критической беспристрастности, но они не могут в достаточной степени заставить интеллигенцию быть хранителем чистого разума.

В его последних работах попытки внести изменения в эпистемо­логию не предпринимались. Утверждая, что все мышление обязательно идеологическое и тем не менее несовершенное, теперь он предпочел значительно менее дебатируемый аргумент, который гласит, что перспективное мышление не обязательно должно быть неверным, но оно может быть односторонним из-за взглядов социального слоя общества, поддерживающего его. Вместо обязательного идеологиче­ского характера всех положений, мы теперь имеем утверждение, что перспективное мышление «может просто представить неполный взгляд». Это ослабляет доктрину Маннгейма, названную «реляци-онизм». Но из-за заявления о том, что социальное положение мыслителя «не имеет никакого отношения к определению истинности утверждения* |1,р.2561, доктрина рсляционизма Маннгейма прибли­жается к позиции уместности ценности (Wertbcziehung), которую неокантианство и Макс Вебср разработали задолго до него. Этим без особого успеха кончилась эпистемологическая революция.

Когда Маннгейм использовал социальное познание как конкрет­ный инструмент исследования в соответствующих сферах, он был гораздо удачливее, чем когда он отвлекается на сомнительные.шистсмологичсскис баталии. Его очерки, например, «Консерватив­ное мышление», «Проблема поколения», «Соревнование как куль­турный феномен», «Демократизация культуры» и «Проблема ин­теллигенции» будут широко изучаться тогда, когда экскурсы Маннгейма в эпистемологии станут интересными, пожалуй, только нескольким философам. В этих работах склонность Маннгейма к неопределенности мышления и выражения, его тенденция, напри­мер, собрать вместе иод термином «познание» такие несоизмеримые понятии, как политические взгляды, этические суждения, категории мышления, эмпирические наблюдения и др., часто снижают цен-шк:ть его исследований. Тем не менее он помог открыть новую область социологического знания, показывая на конкретных приме­рах, как глубоко мыслители связаны с историческим и социострук-турным контекстом, в которой они экзистенциально включены. Маннгейм обратил наше внимание на то, что ученые связаны многими звеньями одной цепи с миром их современников.

1. Социальная реконструкция

После захвата в Германии власти нацистами Маннгейму пришлось эмигрировать в Англию. Здесь вс» его интеллектуальная ориентация и направление деятельности претерпели огромные изменения. Он оставил свою длительную работу над социологией знания и посвятил оставшиеся годы жизни «Диагнозу нашего времени», совершенст­вованию социологии, социальному планированию и социальной реконструкции.

Его английские работы (так же как и работы перед его эмиграцией) разительно отличаются от ранних работ. Совершенно кабинетный ученый со слабо выраженными левыми симпатиями теперь становится активным, Маннгейм пишет теперь как пресле­дуемый человек. Поднимающаяся волна фашизма угрожала погло­тить всю Европу, и Маннгейм чувствовал, что ученому больше нельзя оставаться в своей академической башне, когда вся цивили­зация того и гляди провалится в бездну фашизма.

Диагноз Маннгейма начинается с утверждения, что современный кризис цивилизации можно проследить в процессе «фундаменталь­ной демократизации». Если в предыдущие века элите удавалось лишать основную массу человечества весомого слова в политике, то теперь монополия элиты на политику и культуру была уничто­жена. «Теперь растет число социальных групп, борющихся за влияние и контроль в социальной и политической сфере и требующих признания их личных интересов. Тот факт, что эти социальные группы вышли из интеллектуально низших групп, является угрозой для тех выходцев из элиты, которые в прошлом пытались держать массы на низком интеллектуальном уровне» [8,р.25]. Но подъем масс является угрозой не только элите. Так как этими массами, требующими к себе внимания в политической сфере, движут нерациональные побуждения и эмоции, то можно сказать, что эти массы угрожают всему обществу. Общество, в котором рациональные навыки мышления распределены неравно­мерно, является нестабильным [8,р,46]. Можно оказаться погло­щенным всплеском дезорганизованного и нерационального массового движения, если не препятствовать волне иррациональности, выры­вающейся из низких слоев общества. Старая элита, упустив свою власть, больше не может быть лидером. «Чем более индустриали­зировано общество, чем более сложным является труд и его организация, тем шире будет сфера человеческой деятельности, которая будет функционально рациональна и потому неуклонно будет идти вперед» [8,Р.55]. Но с этим увеличивающимся едино­образием появятся и варианты совсем не рационального поведения людей, которые захотят избежать заточения в ритм организованной и рациональной жизни. Сложный мир современной функциональной рациональности покажется чуждым и непонятным обыкновенному человеку, особенно во время кризиса, когда «разрушается рацио­нальный механизм социальной жизни» [8,р.59]. Люди в такие периоды переживают «положение ужасающей беспомощности... так же как природа казалась загадочной для примитивного человека, и его глубочайшее чувство тревоги выросло из непонимания сил природы, так же и для современного человека непонятным является механизм деятельности социальной системы, в которой он живет, с ее экономическими кризисами, инфляцией и так далее, что стало источником непрестанного страха» [8,р.59].

Только полностью реконструированная социальная система, основанная не на плохо скоординированной активности людей, принужденных держаться вместе силами рынка, а на осознанном

планировании — только это может дать надежду на спасение западной цивилизации. Современный кризис требует развитии нового стиля социального мышления, который опять позволил бы рациональности управлять делами людей. Только на уровне «пла­нируемого мышления» социальный мир может быть поставлен пол контроль демократического государства. Ничего другого не требу­ется, только полная перестройка человеческого мышления и чело­веческой воли. Там, где невидимая рука Господа не спасла нас и привела к настоящим затруднениям, должно помочь демократиче­ское планирование. «Каждый из нас знает теперь, что после этой войны нет пути обратно к политическому невмешательству обще­ства, такая война, как эта, является создателем молчаливой революции, готовящей дорогу к режиму нового порядка» [5,р.38 |

Демократическое планирование, по Маннгейму, ни в коей мере m означает только экономическое планирование. Планирование должно вести ко всеобщей социальной реконструкции. Это должно, в частно сти, привести ко вторичной интеграции людей в группы, сформиро ванные по разным основаниям. «Великие психологические и социоли гичсскис проблемы в будущем — это как организовать инертные масо-i и толпы в различные виды групп» [5,р.93]. Не только материальное благосостояние горожан будущего должно быть спланировано, но даже их душенное благосостояние нельзя оставлять на волю случая. Поэтом} МаннгсЙм, в основе своей агностик, был склонен защищать возрос дсние религии как средства против дезинтеграции. И поэтому он подчеркивает роль христианской церкви в восстановлении моральных ценностей, утеря которых была наследием политического невмеша тсльства. «Социологи должны понять, что по многим причинам духовная власть нужна для интеграции людей» [6,р.312]. «В прежнш времена религия была стабилизатором, сегодня мы возвращаемся к ее опыту за помощью» |6,р.3!3].

Все, что помогает новой интеграции людей и восстановлению порядка, который теперь почти разрушен, должно быть воссоздано «Образование, непрерывное образование, социальная дсятсльносп., суды над несовершеннолетними, руководство детскими клиниками, образование родителей, предпринимаемые некоторыми института ми, старыми и новыми,— все это является орудиями в наших руках... Религиозные, региональные, группы по интересам, профег сиональнмс, возрастные группы разовьют множество подходов к оценкам, что выльется в общепринятую ценностную политику, 6e:i которой ни одно общество не выживает» (5,Р.29].

Маннгсйм верил, что в спланированном обществе будущее выбор лидеров также не может быть оставлен на волю случая «Личное соревнование лидеров в спланированном обществе приведп к усилению системы способов выбора лидеров. Вместо того чтобы принять как должное тот факт, что свободное соревнование автоматически приведет нужного человека наверх... научный подход обещает метод выбора более строгий в зависимости от способностей и заслуг...» (6,р.95-96].

Маннгейм старался вновь и вновь доказать, что набранная

научная элита, занимающаяся социальным планированием, элита социологов нового стиля и моральных лидеров должна быть ответственной перед другими членами общества и не должна навязывать свою волю обществу. Но также становится ясно, что социальное планирование, проводимое элитой, и демократический процесс — явления несовместимые; и досадно путанные рассужде­ния Маннгсйма здесь не рассеивают туман. Он никогда реально не рассматривал вопрос о том, кто руководит лидером и кто «планирует плановиков». Вместо этого у него была привычка уходить от вопроса, прибегая к неясным формулировкам. Маннгейм делал различие между тем, что он называл случайная власть и функци­ональная власть. Он требовал, чтобы в обществе будущего случай­ная власть исчезла. «Наша проблема сейчас состоит в том, чтобы добиться контроля над разными центрами случайной власти, чтобы скоординировать и сплотить их в более всестороннюю модель, чтобы постепенно вынудить их исполнять функции служения обществу» [6, р.69]. Но то, что может быть функциональной властью для одних, может оказаться случайной властью для других. Это зависит от конкретной ситуации.

Работы Маннгсйма британского периода не выдержали проверку временем. Он пытался преодолеть проблемы, которые до сих пор окружают тех из нас, кто хотел бы создать плановое общество, защищающее демократические права и гражданские прерогативы. Но его формулировки кажутся теперь слабыми из-за влияния на них того времени, в которое он их писал.

Обещанный синтез идеи планирования и демократии, научного лидерства и саморегулирования обернулся на поверку делом словесного примирения. Эти проблемы все еще остаются нерешенными. Хотя современный читатель и может извлечь большую пользу из трудов Маннгейма для пояснения источников наших современных затрудне­ний, он все же уходит от этих работ с чувством разочарования.

2. Интеллектуальная жизнь Будапешта

Новая молодая интеллигенция Будапешту сделала своим главным центром «Общество социальных наук» и его журнал «Двадцатый пек» (Huszadik Szazad).

Общество финансировало переводы работ таких авторов, как Герберт Спенсер, Лестер Уорд, Бенджамин Кидд, Карл Каутский и Густав Ратценхофер. Находясь под сильным влиянием идей Конта и Спенсера, общество многим напоминало британское фабианское общество или американское прогрессивное движение. Оно вело пропаганду рациональной и научной политики. Демократическое по программе оно имело некоторый политический контакт с крестьян­ством и с постепенно выделяющимся рабочим классом и его представителями в социал-демократической партии. Однако сильные венгерские национальные чувства, которые, казалось, были также сильны и среди недавно ассимилированной еврейской интеллиген­ции, как и среди мадьярской, делало их всех неспособными к

установлению контакта с национальными меньшинствами. В резуль­тате эта интеллигенция осталась изолированной, она уже была приговорена к политическому бессилию,

Золтан Хорват, историк этой группы, пишет: «В прогрессивном интеллектуальном движении всегда встречаются одни и те же имена; движение всегда ограничено тем же узким слоем общества, несколькими интеллигентами, которые объединяются вокруг ради­кальной социологии» [2.Р.353). Несколькими годами позже возник­ла ложа «Свободных масонов», связанная многими идеологическими и личными узами с прогрессивной интеллигенцией «Общества социальных наук». Эта ложа была названа именем венгерского революционера Игнаца Мартиновича, в ее состав входили многие ведущие социальные реформаторы и некоторые из интеллектуаль­ных лидеров социал-демократической партии. Эта ложа в свою очередь способствовала созданию студенческого общества — кружка Галилея, где молодые студенты-реформисты сначала изучали про­грессивную литературу, знакомились с «выдающейся» философией Вильяма Джеймса и позитивизмом Авенариуса и Маха. Такова была интеллектуальная обстановка, в которой развивалось мировоззрение Маннгсйма перед отъездом в Германию в 1912 г. и после его возвращения вскоре перед началом войны.

Перед венгерской революцией 1918 г. сформировалась новая группа интеллигентов, которая была хоть и небольшой, но имела серьезное влияние на Карла Маннгейма. Это была дискуссионная группа, руководимая Дьёрдсм Лукачем, который вернулся в Буда­пешт из Гсйдсльберга в 1915 г. Хотя ему был только 31 год, у него уже было имя литературного критика и автора работ по эстетике и в Венгрии и в Германии. Он был близок к Максу Веберу и был отмечен высокой похвалой Зиммсля. Его философская направлен­ность того времени была в традициях германского идеализма и историзма, хотя он также широко изучал германский мистицизм и витализм. Политика его тогда мало интересовала. Лукач организо­вал дискуссионную группу, которая в течение трех лет встречалась каждое воскресенье в доме его друга и поклонницы писательницы Белы Балаз. Карл Маннгсйм, историк Арнольд Хаузер и другие молодые интеллигенты 20-х и 30-х годов стали постоянными членами группы. Хотя все считались «левыми», они совсем мало занимались политикой; если они и были оппозиционерами капита­листической цивилизации, то это было во имя идеализма, а не во имя социализма. В 1917 г. группа начала организовывать лекции и семинары под названием «Свободная школа для человечества», уделяя большое влияние германской философии идеализма в противовес позитивизму Общества социальных наук.

Общая направленность группы Лукача ярко выражена в лекции Карла Маннгсйма «Душа и культура», которая была прочитана осенью 1917 г., и в программном заявлении о целях группы, опубликованном в 1918 г. вместе с лекцией Маннгейма. Во введении говорилось, что подошло время «пробуждения духа» и что «евро­пейская культура отвернулась теперь от позитивизма XIX столетия

к метафизическому идеализму». В лекции Маннгейм утверждал, что социология и натурализм марксизма отошли в прошлое, он призывал обратиться к Достоевскому, Кьеркегору и Канту. Фило­софия Зиммеля, и в частности его анализ «трагедии культуры», имели решающее влияние на толкование Маннгейма. Он говорил в лекции о новом поколении, которое больше не согласно с социаль­ной наукой его предшественников и их оптимистичной верой в прогресс и позитивизм. Новое поколение, верил Маннгейм, нужда­ется в обновлении человеческой культуры, подтверждает достоин­ства человеческого духа, оно спасает человеческую душу от оков материализм^, позитивизма, научных догм.

Разногласия между группой реформистски настроенных социоло­гов Общества социальных наук и молодыми идеалистами, объеди­ненными вокруг Лукача, не стоит преувеличивать. В какой-то степени это был тип семейной ссоры между интеллигентами, осознающими свое меньшинство и незначительность, но тем не менее тянущимися друг к другу независимо от различий в доктринах. Сам Маннгейм, несмотря на свою новую привержен­ность, продолжал посещать собрания Общества социальных наук, и даже лекции и семинары новой группировки Лукача происходили в залах собраний Общества социальных наук.

Размежевание произошло только после венгерской революции. Члены Общества социальных наук стали интеллектуальным оплотом Республики и умеренно социалистического режима, установленного после революции 31 октября 1918 г. Члены кружка Лукача в первой фазе революции играли небольшую роль. Но в декабре 1918 г. Лукач внезапно и к великому удивлению своих друзей вступил в только что образованную Коммунистическую партию. Несколько человек из его группировки вскоре последовали за ним.

Пока члены Общества социальных наук играли главную роль среди умеренных революционеров, прежде аполитичная группиров­ка Лукача стала активно агитировать за советский режим после провозглашения Венгерской Советской Республики в марте 1919 г, Большое число лекций Свободной школы для человечества теперь были посвящены не описанию души, а революции; и более 50 человек, которые в то или иное время были его слушателями, перешли на сторону Коммунистической партии.

Когда советский режим реорганизовал Будапештский Универси­тет в апреле 1919 г., почти все те, кто был активен в Свободной школе, получили должности или портфели в университете. Манн­гейм и Хаузер никогда не вступали в партию, как их духовные наставники, но оба преподавали философию и теорию литературы в реорганизованном университете. В то же время Маннгсйм пытался продлить существование группы, которую основал, а потом покинул Лукач.

Недолговечный коммунистический режим потерпел крах в начале июля 1919 г. Ему так и не удалось получить поддержку среди крестьян или укрепить влияние в провинциях, он также не преуспел в реорганизации промышленной и коммерческой деятель-

11 История социологии

ности в провинциальных городах и в столице. Союзники решили разрушить его, а старый правящий слой общества прсдпо**ел Венгрию покорную и разгромленную, Венгрии под господством Бела Куна с его революционным авангардом, Маннгейм и все другие интеллигенты, принимавшие то или иное участие в становлении советского режима, были вынуждены бежать от «белого террора»- в Германию,

В течение последующей научной карьеры в Германии Маннгейм, казалось, сознательно избегал политических вопросов. И тем не менее достоин внимания тот факт, что его первое появление перед германской ученой публикой было посвящено обзору книги его друга и прежнего наставника Дье'рдя Лукача. Он продолжал считать себя левым. Он выказывал определенную симпатию германскому рабочему движению и был связан дружбой с социалистами. Но в течение следующих десяти лет Маннгейм занимается исключитель­но наукой. Он продолжал свое обучение в Фрейбурге, где посещал лекции Хайдеггера, и в Гейдельберге. Как прежде в Берлинском университете Зиммель, теперь Альфред Вебер имеет сильнейшее влияние на него. Он склонялся в эти годы по многим течениям в сумбурном германском интеллектуальном мире двадцатых годов, нахо­дился под влиянием неокантианства, особенно Риккерта и Гуссерля.

В ранние послевоенные годы в Германии Маннгейм все еще считал себя философом больше, чем социологом. Темой его докторской диссертации, опубликованной в 1922 г., было «Струк­турный анализ Эпистемологии», что являло собой вклад в философ­ский анализ познания. Но скоро социологические интересы начали преобладать в мышлении Маннгейма, частично благодаря вниманию Альфреда Вебера и Макса Шелера. Его «Консервативное мышле­ние», опубликованное пятью годами позже, является социологиче­ским трактатом.

В 1925 г. Маннгейм получил звание приват-доцента (лектора) в Гейдельбергском университете. Двумя годами позже он был назначен профессором социологии и экономики во Франкфуртском университете. В 1925 г. он женился на психологе Юлишке Ланг, которая была его сокурсницей в Будапештском и Гейдельбергском университетах. Интерес Маннгсйма к психологии и психоанализу особенно в последние годы возник в основном под влиянием жены.

До 1933 г. Маннгейм преподавал во Франкфуртском универси­тете, который был одним из центров либерализма в Германии. Основанный сначала посредством личных фондов и соответственно менее зависящий от правительственной поддержки, он был приста­нищем либерального и радикального мышления в двадцатых а начале тридцатых годов. (Несколькими годами после прибытия туда Маннгейма Макс Хоркхаймер основал свой Институт социальных исследований в том же университете.)

Активизация нацистов стала причиной переезда Маннгейма в Англию в 1933 г. Здесь он стал лектором в Лондонской школе экономики, а позднее профессором культуры в Лондонском универ­ситете. Это открыло совершенно новую главу в жизни Маннгейма.

В Англии Маннгейм видел себя отшельником в культуре и обществе, которое по большому счету было чуждо ему.

Изменение в стиле мышления Маннгейма было так глубоко и решительно, что существует резкая разница между «германским» и «английским» Маннгеймом. Новый интеллектуальный контекст ведет Маннгейма к смещению фокуса его интереса и его основных работ. Он почти оставил социологию знания и полностью посвятил себя развитию социологии демократического планирования и соци­альной реконструкции. С риском некоторого излишнего упрощения можно сказать, что германские работы Маннгейма стояли в тени Гегеля и Маркса и были сфокусированы на проблемах социальных и интеллектуальных перемен, его британские работы стоят в тени Дюркгейма.

Попытки Маннгейма завоевать аудиторию более широкую, чем профессиональные социологи, возможно, лучше всего отражены в серии книг, переданных ведущему Британскому издательству для опубликования их в разделе «Международная библиотека социоло­гии и социальная реконструкция». Эта библиотека выпустила большое количество серьезных трудов по «Социологии религии», «Социологии закона», «Социологии искусства», «Социологии обра­зования», «Социологии семьи», «Общей социологии» и др. Между­народные публикации Маннгсйма были представлением британской общественности многих работ по социологии ранее недоступных, что помогало тем самым расширить горизонт довольно ограничен­ного британского социологического братства. Но план Библиотеки ясно показывает, что Маннгейм собирался сделать больше. Он хотел показать широкой общественности, что социальные науки могут сделать значительный вклад в социальную реконструкцию и соци­альное планирование.

Мзннгейм умер 9 января 1947 г., вскоре после окончания войны, Он потратил большую часть своей творческой энергии на страстные попытки обосновать оптимальный для своей новой родины (Англии) образ жизни, который послевоенная процветающая страна частично и установила. Хотя его социологические работы этого периода не занимают такое же высокое место, как работы герман­ского периода, Маннгейм останется в истории как один из создате­лей этого посткапиталистического общества, которое распространя­лось от Англии на многие западные цивилизации.

3. Влияние различных интеллектуальных течений

Взгляды Маннгейма сложились под влиянием различных интеллек­туальных течений, множества различных и противоречивых подхо­дов к философским, культурным и социологическим проблемам и вопросам.

Родной город Маннгейма Будапешт находился почти целиком под влиянием германской культуры, так что идеи, которые он воспринял в молодости, были типичными для интеллигенции тех регионов, где властвовала германская культура.

Когда Маннгейм впервые поехал в Берлин в учебную поездку, на него, казалось, произвел сильное впечатление Георг Зиммель. Совершенно ясно из ранних публикаций Маннгейма, что влияцие Зиммеля, как прямое, так и через его друга Д. Лукача, преобладало в его мышлении. К тому времени Зиммель оставил свои социоло­гические изыскания и был в основном занят разработкой критиче­ского анализа «трагедии современной культуры». Первая германская работа Мзннгейма, основанная на лекции, названной «Душа и культура», которую он выпустил во время войны в Будапеште в возрасте 24 лет, находится явно под влиянием Зиммеля. В частности, различие между объективной и субъективной культурой, или между культурой, как бы переданной каждому историческому лицу, и его собственными идеями и идеалами является чисто зиммельевским. Вторя Зиммелю, Маннгейм здесь выделяет трагиче­ское нссхоД^ство между индивидуальной душой и объективной культу­рой, в которую она вовлечена. Стремящийся к созиданию должен обязательно подчиняться направлению объективной культуры, тем не менее такое подчинение приводит к утрате подлинности, гибели души из-зЗ чуждых сил главенствующей объективной культуры.