Глава третья 2 page

Но вместе с игрою, хотят того или нет, признают и дух. Ибо игра, какова бы ни была ее сущность, не есть нечто материаль­ное. Уже в мире животных она вырывается за границы физиче­ского существования. С точки зрения мира, мыслимого как де­терминированный, то есть как чисто силовое взаимодействие, игра есть в полном смысле слова superabundans, нечто избыточ­ное. Лишь через вторжение духа, который сводит на нет эту безусловную детерминированность, наличие игры становится возможным, мыслимым, постижимым. Существование игры не­прерывно утверждает, и именно в высшем смысле, сверхлогиче­ский характер нашего положения в космосе. Животные могут играть, следовательно, они суть уже нечто большее, нежели ме­ханизмы. Мы играем и знаем, что мы играем, следовательно, мы суть нечто большее, нежели всего только разумные существа, ибо игра неразумна.

Обратив свой взгляд на функцию игры не в жизни животных и не в жизни детей, но в культуре, мы вправе подойти к понятию игры там, где биология и психология его не затрагивают. Игра в культуре предстанет тогда как некая данность, предшествующая самой культуре, сопровождающая и пронизывающая ее от ис­токов вплоть до той фазы культуры, которую в данный момент переживает сам наблюдатель. Он всюду обнаруживает присут­ствие игры как определенной особенности или качества поведе­ния, отличного от обыденного поведения в жизни. Он может оставить без внимания, насколько удается научному анализу вы­разить это качество в количественных соотношениях. Дело здесь для него именно в этом качестве, в том, насколько оно присуще той жизненной форме, которую он именует игрою. Игра как не­кая форма деятельности, форма, наделенная смыслом, и как со­циальная функция — вот предмет его интереса. Он больше не ищет естественных побуждений, которые предопределяют игру вообще, но рассматривает игру в ее многообразных конкретных формах и подходит к ней как к социальной структуре. Он пыта­ется понять игру так, как воспринимает ее сам играющий, в ее первичном значении. Если он придет к выводу, что игра основы­вается на обращении с определенными образами, на некоем об­разном претворении действительности, тогда он прежде всего попытается понять ценность и значение этих образов и этого претворения в образы. Он захочет понаблюдать за тем, как они проявляются в самой игре, и таким образом попытаться понять игру как фактор культурной жизни.

Наиболее заметные первоначальные проявления обществен­ной деятельности человека все уже пронизаны игрою. Возьмем язык, это первейшее и высшее орудие, которое человек форми­рует, чтобы иметь возможность сообщать, обучать, править. Язык, посредством которого человек различает, определяет, устанав­ливает, короче говоря именует, то есть возвышает вещи до сфе­ры духа. Играя, речетворящий дух то и дело перескакивает из области вещественного в область мысли. Всякое абстрактное выражение есть речевой образ, всякий речевой образ есть не что иное, как игра слов. Так человечество всё снова и снова творит свое выражение бытия, второй, вымышленный мир рядом с ми­ром природы. Или обратимся к мифу, который тоже есть образ­ное претворение бытия, только более подробно разработанное, чем отдельное слово. С помощью мифа люди пытаются объяс­нить земное, помещая основание человеческих деяний в область божественного. В каждом из тех причудливых образов, в кото­рые миф облекает всё сущее, изобретательный дух играет на гра­ни шутливого и серьезного. Возьмем, наконец, культ. Раннее об­щество совершает свои священнодействия, которые служат ему залогом благополучия мира, свои освящения, свои жертвопри­ношения, свои мистерии в ходе чистой игры в самом прямом смысле этого слова.

В мифе и культе зачинаются, однако, великие движущие силы культурной жизни: право и порядок, общение и предпринима­тельство, ремесло и искусство, поэзия, ученость, наука. И все они, таким образом, уходят корнями в ту же почву игровых действий.

Цель настоящего исследования — показать, что возмож­ность рассматривать культуру sub specie ludi¹* есть нечто гораздо большее, нежели стремление к чисто риторическому сравнению. Мысль эта отнюдь не нова. Вообще-то она уже была однажды в большой моде. Это произошло в начале XVII столетия. На свет появился великий мировой театр. В блистательной чреде имен от Шекспира, Кальдерона и до Расина драма господствовала в поэтическом искусстве века. Каждый из поэтов, в свою очередь, сравнивал мир с подмостками, где всякому приходится играть свою роль. В этом, казалось бы, заключается повсеместное при­знание игрового характера культурной жизни. Тем не менее, если как следует вникнуть в это расхожее сравнение жизни с теат­ральной игрою, нетрудно заметить, что оно, восходя к плато­новским представлениям²*, как кажется, обращено почти ис­ключительно к области нравственного. Всё это было одной из вариаций на старую тему vanitas³*, тяжким вздохом о бренности всего земного, не более. Действительное переплетение игры и культуры было здесь не осознано и не выражено. На сей раз мы хотели бы показать, что истинная, чистая игра сама по себе вы­ступает как основа и фактор культуры.

В нашем сознании игра противостоит серьезности. Пока что это противопоставление остается столь же невыраженным, как и само понятие игры. Но если вглядеться чуть пристальней, то в противопоставлении игры и серьезности мы не увидим закон­ченности и постоянства. Мы можем сказать: игра — это несерь­езность. Но помимо того, что такое суждение ничего не говорит о положительных свойствах игры, оно вообще весьма шатко. Стоит нам вместо «игра — это несерьезность» сказать «игра — это несерьезно», как наше противопоставление лишается смыс­ла, ибо игра может быть чрезвычайно серьезной. Более того, мы тут же наталкиваемся на различные фундаментальные жизнен­ные категории, которые также подпадают под определение не­серьезного и всё же никак не соотносятся с понятием игры. Смех определенно противопоставляют серьезности, но с игрой он никоим образом прямо не связан. Дети, футболисты, шахмати­сты играют с глубочайшей серьезностью, без малейшей склон­ности к смеху. Примечательно, что как раз чисто физиологиче­ская способность смеяться присуща исключительно человеку, тогда как, если говорить о смысле игры, то эта функция является у него общей с животными. Аристотелево animal ridens [.живот­ное смеющееся] характеризует человека, в противоположность животному, пожалуй, еще точнее, чем homo sapiens.

Всё, что касается смеха, касается и комического. Комическое равным образом подпадает под понятие несерьезного, оно сто­ит в несомненной связи со смехом, оно возбуждает смех, но его взаимосвязь с игрой носит второстепенный характер. Игра сама по себе не комична ни для игроков, ни для зрителей. И зверята, и дети за игрою временами комичны, но взрослые собаки, гоняю­щиеся друг за другом, уже не кажутся или почти не кажутся тако­выми. Если фарс и потешное представление мы называем комиче­скими, то это не из-за игрового действа самого по себе, но из-за его содержания. Мимику клоуна, комичную и вызывающую смех, можно лишь в самом общем смысле этого слова назвать игрою.

Комическое тесно связано с глупостью. Игра, однако, отнюдь не глупа. Она вне противопоставления мудрость — глупость. Но и понятие глупости может послужить тому, чтобы выразить громадное различие между обоими жизненастроениями. В позд- несредневековом словоупотреблении словесная параfolie et sens [безумие и разум] довольно хорошо отвечала нашему различе­нию игры и серьезности.

Все термины этой неопределенно взаимосвязанной группы понятий, к которым относятся игра, смех, забава, шутка, коми­ческое и глупость, отличает несводимость к чему-то иному, осо­бенность, которую нам уже довелось признать за игрой. Их ratio⁴' лежит в очень глубоком слое нашей духовной сущности.

Чем больше мы пытаемся отграничить игровые формы от других, по видимости родственных им форм в нашей жизни, тем более очевидной становится их далеко идущая самостоя­тельность. И мы можем пойти еще дальше в этом выделении игры из сферы основных категориальных противоположностей. Если игра лежит вне различения мудрость — глупость, то она в той же степени находится и вне противопоставления правда — неправда. А также и вне пары добро и зло. Игра сама по себе, хотя она и есть деятельность духа, не причастна морали, в ней нет ни добродетели, ни греха.

Если же игру не удается прямо связать с добром или исти­ной, не лежит ли она тогда в области эстетического? Здесь суж­дение наше колеблется. Свойство быть прекрасной не присуще игре как таковой, однако она обнаруживает склонность соче­таться с теми или иными элементами прекрасного. Более при­митивные формы игры изначально радостны и изящны. Красота движений человеческого тела находит в игре свое высочайшее выражение. В своих наиболее развитых формах игра пронизана ритмом и гармонией, этими благороднейшими проявлениями эстетической способности, дарованными человеку. Связи меж­ду красотой и игрою прочны и многообразны.

Всё сказанное означает, что в игре мы имеем дело с такой функцией живого существа, которая полностью может быть столь же мало определена биологически, как логически или эти­чески. Понятие игры странным образом остается в стороне от всех остальных интеллектуальных форм, в которых мы могли бы выразить структуру духовной и общественной жизни. Поэтому для начала мы вынуждены будем ограничиться описанием основ­ных признаков игры.

Здесь нам будет на руку то, что предмет нашего интереса, взаимосвязь игры и культуры, позволяет нам не подвергать рас­смотрению все существующие формы игры. Мы можем ограни­читься главным образом играми социальными по характеру. Если угодно, их можно назвать более высокими формами игры. Их удобнее описывать, чем более примитивные игры младенцев или зверенышей, ибо они более развиты и разносторонни, их отличительные признаки более заметны и многогранны, тогда как при определении сущности примитивной игры мы почти тотчас наталкиваемся на невыводимое качество игрового, что мы полагаем недостаточным для логического анализа. Поэтому мы будем говорить о таких вещах, как единоборство и состязание в беге, представления и зрелища, танцы и музыка, маскарад и тур­нир. Среди признаков, которые мы постараемся перечислить, некоторые имеют отношение к игре вообще, другие характери­зуют преимущественно социальные игры.

Всякая Игра есть прежде всего и в первую очередь свободное действие. Игра по принуждению уже более не игра. Разве что — вынужденное воспроизведение игры. Уже один этот характер свободы выводит игру за пределы чисто природного процесса. Она присоединяется к нему, она накладывается на него как не­кое украшение. Разумеется, свободу здесь следует понимать в том несколько вольном смысле, при котором не затрагиваются вопросы детерминизма. Можно предположить следующее рас­суждение: мол, для детеныша животного или человеческого младенца этой свободы не существует; они должны играть, ибо к этому их побуждает инстинкт, а также из-за того, что в игре раскрываются их телесные и избирательные способности. Но вводя термин инстинкт, мы прячемся за некое неизвестное, а заранее принимая предположительную полезность игры, опи­раемся на petitio principii⁵*. Ребенок или животное играют, ибо черпают в игре удовольствие, и в этом как раз и состоит их сво­бода.

Как бы то ни было, для человека взрослого и наделенного чувством ответственности игра — то, без чего он мог бы и обой­тись. Игра — по сути избыточна. Потребность играть становит­ся настоятельной лишь постольку, поскольку она вытекает из доставляемого игрой удовольствия. Игру можно всегда отло­жить, она может и вовсе не состояться. Она не бывает вызвана физической необходимостью и тем более моральной обязанно­стью. Она не есть какая-либо задача. Ей предаются в свободное время. Но с превращением игры в одну из функций культуры по­нятия долженствования, задачи, обязанности, поначалу второ­степенные, оказываются всё больше с ней связанными.

Вот, следовательно, первый основной признак игры: она свободна, она есть свобода. Непосредственно с этим связан вто­рой ее признак.

Игра не есть обыденная или настоящая жизнь. Это выход из такой жизни в преходящую сферу деятельности с ее собствен­ным устремлением. Уже ребенок прекрасно знает, что он «ну просто так делает», что всё это «ну просто, чтоб было весело». Сколь глубоко такого рода сознание коренится в детской душе, особенно выразительно иллюстрирует, на мой взгляд, следую­щий эпизод, о котором поведал мне как-то отец одного ребенка. Он застал своего четырехгодовалого сына за игрой в поезд, вос­седающим во главе выстроенных им друг за другом нескольких стульев. Отец хотел было приласкать мальчика, но тот заявил: «Папа, не надо целовать паровоз, а то вагоны подумают, что всё это не взаправду». В этом «ну просто» всякой игры заключено осознание ее неполноценности, ее развертывания понарошку — в противоположность серьезности, кажущейся первичной. Но мы уже обратили внимание, что это сознание просто игры вовсе не исключает того, что просто игра может происходить с вели­чайшей серьезностью, с увлечением, переходящим в подлинное упоение, так что характеристика просто временами полностью исчезает. Всякая игра способна во все времена полностью захва­тывать тех, кто в ней принимает участие. Противопоставление игра — серьезность всегда подвержено колебаниям. Недооценка игры граничит с переоценкой серьезности. Игра оборачивается серьезностью и серьезность — игрою. Игра способна восходить к высотам прекрасного и священного, оставляя серьезность дале­ко позади. Мы вернемся к этим трудным вопросам, как только пристальнее вглядимся в соотношение игры и священнодей­ствия.

Пока что речь идет об определении формальных признаков, свойственных тому роду деятельности, который мы именуем игрою. Все исследователи подчеркивают не обусловленный по­сторонними интересами характер игры. Не будучи обыденной жизнью, она стоит вне процесса непосредственного удовлетво­рения нужд и страстей. Она прерывает этот процесс. Она втор­гается в него как ограниченное определенным временем дей­ствие, которое исчерпывается в себе самом и совершается ради удовлетворения, доставляемого самим этим свершением. Такой, во всяком случае, представляется нам игра и сама по себе, и в первом к ней приближении: как интермеццо в ходе повседнев­ной жизни, как отдохновение. Но уже этой своей чертою регу­лярно повторяющегося разнообразия она становится сопрово­ждением, дополнением, частью жизни вообще. Она украшает жизнь, заполняет ее и как таковая делается необходимой. Она необходима индивидууму как биологическая функция, и она не­обходима обществу в силу заключенного в ней смысла, в силу своего значения, своей выразительной ценности, а также духов­ных и социальных связей, которые она порождает, — короче говоря, как культурная функция. Она удовлетворяет идеалам индивидуального самовыражения — и общественной жизни. Она располагается в сфере более возвышенной, нежели строго биологическая сфера процесса пропитания — спаривания — са­мозащиты. Этим суждением мы входим в кажущееся противо­речие с тем фактом, что в жизни животных брачные игры зани­мают столь важное место. Но разве так уж абсурдно было бы такие вещи, как пение, танцы, брачное великолепие птиц, равно как и человеческие игры, поместить вне чисто биологической сферы? Как бы то ни было, человеческая игра во всех своих выс­ших проявлениях, когда она что-либо означает или торже­ственно знаменует, обретает свое место в сфере праздника или культа, в сфере священного.

Лишает ли тот факт, что игра необходима, что она подвласт­на культуре, более того, сама становится частью культуры, — ли­шает ли это ее признака незаинтересованности? Нет, ибо конеч­ные цели, которым она служит, сами лежат вне сферы непо­средственного материального интереса или индивидуального удовлетворения насущных потребностей.

Игра обособляется от обыденной жизни местом и продол­жительностью. Ее третий отличительный признак — замкну­тость, отграниченность. Она разыгрывается в определенных границах места и времени. Ее течение и смысл заключены в ней самой.

Итак, вот новый и позитивный признак игры. Игра начина­ется, и в определенный момент ей приходит конец. Она «разыг­рывается». Пока она идет, в ней есть движение вперед и назад, чередование, очередность, завязка, развязка. С ее временной ограниченностью непосредственно связано другое примеча­тельное качество. Игра сразу же закрепляется как культурная форма. Однажды сыгранная, она остается в памяти как некое ду­ховное творение или духовная ценность, передается от одних к другим и может быть повторена в любое время: тотчас — как детские игры, партия в триктрак, бег наперегонки — либо после длительного перерыва. Эта повторяемость — одно из суще­ственнейших свойств игры. Оно распространяется не только на всю игру в целом, но и на ее внутреннее строение. Почти все высокоразвитые игровые формы содержат элементы повтора, рефрен, чередование как нечто само собой разумеющееся.

Еще разительней временного ограничения — ограничение местом. Всякая игра протекает в заранее обозначенном игровом пространстве, материальном или мыслимом, преднамеренном или само собой разумеющемся. Подобно тому как формально отсутствует какое бы то ни было различие между игрой и свя­щеннодействием, то есть сакральное действие протекает в тех же формах, что и игра, так и освященное место формально неот­личимо от игрового пространства. Арена, игральный стол, ма­гический круг, храм, сцена, киноэкран, судебное присутствие — все они по форме и функции суть игровые пространства, то есть отчужденная земля, обособленные, выгороженные, освященные территории, где имеют силу свои особые правила. Это времен­ные миры внутри мира обычного, предназначенные для выпол­нения некоего замкнутого в себе действия.

Внутри игрового пространства господствует присущий толь­ко ему совершенный порядок. И вот сразу же — новое, еще бо­лее положительное свойство игры: она устанавливает порядок, она сама есть порядок. В этом несовершенном мире, в этой сумя­тице жизни она воплощает временное, ограниченное совершен­ство. Порядок, устанавливаемый игрой, непреложен. Малейшее отклонение от него мешает игре, вторгается в ее самобытный ха­рактер, лишает ее собственной ценности. Эта глубоко внутрен­няя связь с идеей порядка и есть причина того, почему игра, как мы вскользь уже отметили выше, судя по всему, в столь значи­тельной мере лежит в области эстетического. Игра, говорили мы, норовит быть красивой. Этот эстетический фактор, быть может, есть не что иное, как навязчивое стремление к созданию упорядоченной формы, которое пронизывает игру во всех ее проявлениях. Термины, пригодные для обозначения элементов игры, большей частью лежат в сфере эстетики. С их помощью мы пытаемся выражать и эффекты прекрасного. Это напряже­ние, равновесие, колебание, чередование, контраст, вариация, завязка и развязка и, наконец, разрешение. Игра связывает и освобождает. Она приковывает к себе. Она пленяет и зачаровы­вает. В ней есть те два благороднейших качества, которые чело­век способен замечать в вещах и которые сам может выразить: ритм и гармония.

Среди характеристик, применимых к игре, было названо на­пряжение. Причем элемент напряжения занимает здесь особен­ное и немаловажное место. Напряжение — свидетельство не­уверенности, но и наличия шанса. В нем сказывается и стремление к расслаблению. Что-то «удается» при определенном усилии. Присутствие этого элемента уже заметно в хватательных движе­ниях грудного младенца, у котенка, который возится с катуш­кою ниток, у играющей в мяч маленькой девочки. Элемент на­пряжения преобладает в одиночных играх на ловкость или сообразительность, таких как головоломки, мозаичные картин­ки, пасьянс, стрельба по мишени, и возрастает в своем значении по мере того, как игра в большей или меньшей степени прини­мает характер соперничества. В азартных играх и в спортивных состязаниях напряжение доходит до крайней степени. Именно элемент напряжения сообщает игровой деятельности, которая сама по себе лежит вне области добра и зла, то или иное этиче­ское содержание. Ведь напряжение игры подвергает силы игро­ка испытанию: его физические силы, упорство, изобретатель­ность, мужество и выносливость, но вместе с тем и его духовные силы, поскольку он, обуреваемый пламенным желанием вы­играть, вынужден держаться в предписываемых игрою рамках дозволенного. Присущие игре свойства порядка и напряжения подводят нас к рассмотрению игровых правил.

В каждой игре — свои правила. Ими определяется, что именно должно иметь силу в выделенном игрою временном мире. Правила игры бесспорны и обязательны, они не подлежат никакому сомнению. Поль Валери как-то вскользь обронил, и это была необычайно дальновидная мысль, что по отношению к правилам игры всякий скептицизм неуместен. Во всяком слу­чае, основание для определения этих правил задается здесь как незыблемое. Стоит лишь отойти от правил, и мир игры тотчас же рушится. Никакой игры больше нет. Свисток судьи снимает все чары, и «обыденный мир» в мгновение ока всту­пает в свои права.

Участник игры, который действует вопреки правилам или обходит их, это нарушитель игры, шпильбрехер⁶'. С манерой игры теснейшим образом связано понятие fair⁷', — играть надо честно. Шпильбрехер, однако, вовсе не то, что плут. Этот последний лишь притворяется, что играет. Он делает вид, что признает силу магического круга игры. Сообщество входящих в игру прощает ему его грех гораздо легче, нежели шпильбрехе- ру, ломающему весь их мир полностью. Отказываясь от игры, он разоблачает относительность и хрупкость того мира игры, в котором он временно находился вместе с другими. В игре он убивает иллюзию, inlusio, буквально в-игрывание, слово доста­точно емкое по своему смыслу⁸*. Поэтому он должен быть из­ничтожен, ибо угрожает самому существованию данного игро­вого сообщества. Фигура шпильбрехера яснее всего проступает в играх мальчишек. Это маленькое сообщество не задается во­просом, уклоняется ли он от игры из-за того, что ему не велят, или из-за того, что боится. Или, вернее, такое сообщество не признает никаких «не велят» и называет это «боится». Проб­лема послушания и совести для него, как правило, не выходит за рамки страха перед наказанием. Шпильбрехер разрушает ма­гию их волшебного мира, поэтому он трус и должен быть под­вергнут изгнанию. Точно так же и в мире высокой серьезности плуты, жулики, лицемеры всегда чувствуют оебя гораздо уютней шпильбрехеров: отступников, еретиков, вольнодумцев, узников совести.

Разве что эти последние, как то нередко случается, тут же не создают, в свою очередь, новое сообщество со своими собствен­ными, уже новыми правилами. Именно outlaws⁹", революционе­ры, члены тайного клуба, еретики, необычайно тяготеют к соз­данию групп и вместе с тем почти всегда с ярко выраженными чертами игрового характера.

Игровое сообщество обладает вообще склонностью сохра­нять свой постоянный состав и после того, как игра уже кончи­лась. Разумеется, не каждая игра в камушки или партия в бридж ведет к возникновению клуба. И всё же присущее участникам игры чувство, что они совместно пребывают в некоем исключи­тельном положении, совместно делают одно важное дело, обособ­ляясь от прочих и порывая с общими для всех нормами, прости­рает свои чары далеко за пределы продолжительности отдельной игры. Клуб приличествует игре, как голове — шляпа. При этом, однако, не многого стоила бы поспешная попытка всё, что этно­логия называет фратриями, возрастными классами или мужски­ми союзами¹⁰', истолковывать как игровые сообщества. И всё же нам постоянно предстоит убеждаться, насколько сложно начисто отделить от игровой сферы длительно сохраняющиеся общест­венные союзы, прежде всего те, что встречаются в архаических культурах, с их обычаем ставить себе чрезвычайно значительные, величественные и даже священные цели.

Особливость и обособленность игры обретают наиболее яр­кую форму в таинственности, которой она столь охотно себя окружает. Уже маленькие дети увеличивают заманчивость своих игр, делая из них секрет. Ибо игры — для нас, а не для других. Что делают эти другие за пределами нашей игры, до поры до вре­мени нас не касается. Внутри сферы игры законы и обычаи обы­денной жизни не имеют силы. Мы суть, и мы делаем «нечто иное». Это временное устранение обычного мира мы вполне мо­жем вообразить уже в детские годы. Весьма отчетливо просма­тривается оно и в столь важных, закрепленных в культе играх первобытных народов. Во время большого праздника инициа­ции¹¹*, когда юношей принимают в мужское сообщество, от дей­ствия обычных законов и правил освобождаются не только ос­новные участники. Во всём племени затихает вражда. Все акты кровной мести откладываются. Многочисленные следы этой временной отмены правил повседневной общественной жизни на период важных, священных игр продолжают встречаться и в гораздо более развитых культурах. Сюда относится всё, что каса­ется сатурналий и обычаев карнавалов¹²*. Прошлое нашего оте­чества с его более грубыми нравами частной жизни, большими сословными привилегиями и более покладистой полицией зна­вало сатурнальные вольности молодых людей этого племени, весьма гораздых на «студенческие проказы». В британских уни­верситетах подобные привычки еще продолжают жить в форма­лизованном виде как ragging [бесчинства] — в словарном опи­сании «an extensive display of noisy disorderly conduct, carried on in defiance of authority and discipline» [«всяческое проявление шумного, буйного поведения, с явным пренебрежением к вла­стям и порядку»].

Инобытие и тайна игры вместе зримо выражаются в пере­одевании. «Необычность» игры достигает здесь своей высшей точки. Переодевшийся или надевший маску «играет» иное су­щество. Но он и «есть» это иное существо! Детский страх, не­обузданное веселье, священный обряд и мистическое воображе­ние в безраздельном смешении сопутствуют всему тому, что есть маска и переодевание.

Суммируя, мы можем назвать игру с точки зрения формы некоей свободной деятельностью, которая осознается как нена­стоящая, не связанная с обыденной жизнью и тем не менее мо­гущая полностью захватить играющего; которая не обусловли­вается никакими ближайшими материальными интересами или доставляемой пользой; которая протекает в особо отведенном пространстве и времени, упорядоченно и в соответствии с опре­деленными правилами и вызывает к жизни общественные объе­динения, стремящиеся окружать себя тайной или подчеркивать свою инакость по отношению к обычному миру своеобразной одеждой и обликом.

Игровая функция, в тех ее высших формах, что мы здесь рас­сматриваем, может быть сразу же сведена в основном к двум аспектам, в которых она себя проявляет. Игра — это борьба за что-то или показ, представление этого «что-то». Обе эти функции могут и объединяться, так что игра представляет борьбу за что-то или же превращается в состязание в том, кто именно сможет показать что-то лучше других.

Представлять означает, по самому происхождению этого слова, не что иное, как ставить перед глазами. Это может быть простой показ перед зрителями чего-либо данного самой при­родой. Павлин или индейский петух показывают самкам свое роскошное оперение, но в этом показе уже заключается предъ­явление чего-то на удивление особенного, необычного. Если же птица еще и выделывает при этом танцевальные па, тогда это уже представление, выход из обычной действительности, транс­позиция этой действительности в более высокий порядок. Мы не знаем, что происходит при этом с самим животным. В жизни ребенка подобные представления уже очень рано преисполне­ны образности. Дети воображают нечто иное, более красивое, или более возвышенное, или более опасное, чем обычно. Ребе­нок то принц, то отец, то злая ведьма, то тигр. Он испытывает при этом такую степень восторга, которая подводит его вплот­ную к мысли, что он это и есть, не вытесняя, однако, полностью из его сознания обычной действительности. То, что он при этом показывает, — это мнимо-осуществление, воображение, то есть представление или выражение в образе.

Переходя теперь от детской игры к священным культовым представлениям архаических культур, мы обнаруживаем, что в сравнении с детской игрой духовный элемент здесь в большей мере в игре, и это очень трудно поддается точному опреде­лению. Священное представление — больше, нежели мнимое претворение, больше, чем символическое претворение, это — мистическое претворение. В таком представлении нечто не­зримое и невыразимое обретает прекрасную, значимую, свя­щенную форму. Участвующие в культовом действе убеждены, что оно претворяет в жизнь некое благо, и при этом высший порядок вещей действенно вторгается в их обычное существо­вание. Тем не менее это претворение через устраиваемое ими представление продолжает во всех отношениях сохранять формальные признаки игры. Оно разыгрывается, исполняет­ся в пределах реально выделенного игрового пространства как подлинный праздник, то есть радостно и свободно. Ради него выделяют собственный, временно существующий мир. При этом с концом игры действие ее вовсе не прекращается, но продолжает озарять обыденный внешний мир — укрепляя на­дежность, порядок, благополучие тех, кто участвовал в празд­нестве, вплоть до той поры, когда священные дни приблизятся снова.

Такие примеры можно заимствовать чуть не в каждом уголке земли. Согласно древнему китайскому учению, предназначение танца и музыки — удерживать мир в его колее и обуздывать при­роду во благо людей. От состязаний на праздниках, приурочен­ных ко времени года, зависит удача в течение всего объемлющего эти четыре периода срока. Если люди не сойдутся все вместе, урожая не будет².

Священнодействие — это Spcojuevov, то есть свершаемое. Представляемое зрителю — 6pajuoc¹³\ то есть действие, не важно, происходит ли оно в форме представления или же состязания. Такое действие представляет собою некое космическое событие, однако не только в виде его репрезентации, но и как отождеств­ление с ним. Оно вторит событию. Культовый обряд позволяет вызвать эффект, образно представленный в действии. Его функ­ция — не простое подражание, но становление частью, участие в действии³. Это — «helping the action out»⁴ [«вызволение действия»].