Между национализмом и интернационализмом

После революции 1917 г. неутолимая страсть осетинских интеллектуалов к поиску великих древних предков не угасла, тем более что, как мы видели, это теснейшим образом увязывалось с решением земельной проблемы. По их словам, в этом выражалось «стремление обосновать свое право на самостоятельное национальное бытие» (Кокиев 1926. С. 3). Неустойчивое положение Горской АССР, где, как было показано, осетины занимали далеко не последнее место, нерешенность земельного вопроса, постоянные территориальные споры с соседями и разделенность осетинского массива на две части — все это порождало у осетин чувство неудовлетворенности сложившимся положением. В своем желании переломить ситуацию они искали опору в славе своих далеких прародителей. Такие поиски велись поначалу в рамках ОИФО, где, как мы уже знаем, в центре внимания находились фольклорные произведения, главным образом нартский эпос. В те годы предполагалось, что самые полные версии последнего сохранились у осетин и кабардинцев. И осетинские энтузиасты считали своим долгом доказывать, что нартский эпос был создан именно их предками, которые и принесли его на Кавказ, познакомив с ним другие местные народы (Туганов 1925) [8].

При этом А.З. Кубалов пересматривал популярную версию о приходе древних иранцев из северных степей и доказывал, что песни о нартах отражали былую борьбу Ирана с Тураном, где первый был представлен предками осетин, а второй — кабардинцев. Ему казалось, что предки осетин могли прийти на Северный Кавказ из Ирана, а предки кабардинцев — из Турции (Кубалов 1925). В свою очередь, Г.А. Дзагуров излагал понравившуюся ему теорию академика Н.Я. Марра о том, что осетинский язык возник из слияния иранского с яфетическим и что яфетические народы переселились на Кавказ из Месопотамии под давлением «ариоевропейцев», которые последовали за ними, став второй волной древних переселенцев. Как и Марру, ему оставалось неясным, произошло ли смешение языков до переселения или после него и были ли осетины потомками иранизированных яфетидов или же ираноязычных пришельцев, попавших под некоторое влияние аборигенов (Дзагуров 1924). Как мы увидим далее, этот вопрос играл ключевую роль во всех спорах о происхождении осетин и продолжает до сих пор вызывать болезненные эмоции. Дзагуров дал ему весьма остроумное решение, представив предков осетин «одновременно и пришлым, и коренным элементом» (Дзагуров 1924. С. 72). В любом случае дебаты, начатые в рамках ОИФО, отражали стремление осетин обрести свою самобытную древнюю историю и утвердить свое лидирующее положение среди народов Северного Кавказа.

Если в других Северо-Кавказских республиках историческими штудиями занимались в основном любители — партийные деятели, учителя, священники и т. д., то у осетин уже имелись свои профессионалы, и написание первой советской работы по истории Осетии было поручено молодому сотруднику Центрального музея народоведения в Москве, будущему профессору МГУ Г.А. Кокиеву (1896-1955). Кокиев был уроженцем Дигории. Он родился в с. Христиановском (совр. г. Дигора), получил духовное образование и начал свою карьеру учителем в одной из школ Балкарии в 1915-1917 гг. В начале 1920-х гг. он учился в Московском археологическом институте, затем в 1926-1930 гг. прошел курс аспирантуры в Институте народов Советского Востока при РАНИОН. По окончании аспирантуры он был приглашен в МГУ читать курс лекций по истории народов Кавказа. В 1930-1940-х гг. он работал в ряде престижных московских институтов — вначале в Институте филологии, литературы и истории, затем в 1941-1943 гг., будучи в эвакуации, он обучал студентов в Казахском государственном педагогическом институте. По возвращении в 1943 г. в Москву он заведовал сектором XX в. в Институте истории АН СССР, затем работал в Институте этнографии АН СССР. Одновременно он выполнял обязанности заместителя директора, затем заведующего сектором истории в Кабардинском НИИ в Нальчике, а также числился сотрудником СО НИИ во Владикавказе. Кабардинцы высоко ценят его вклад в изучение истории Кабарды, а осетины с благодарностью отзываются о его работах по истории осетин (Улигов 1966: Тотоев 1967; Анчабадзе 1999).

Поначалу Кокиев не желал углубляться слишком далеко в историю и разбираться во всех тонкостях проблемы происхождения осетин. Главным для него было то, что они, безусловно, вели свою родословную от ираноязычных алан (самоназвание «ас») — коренных обитателей равнин и нагорий Северного Кавказа, создателей раннесредневекового Аланского царства (X-XI вв.), которым он искренне восхищался. Древних алан Кокиев изображал отважными степными кочевниками, пасшими табуны лошадей между Черным морем и р. Урал, и полагал, что они оставались кочевниками вплоть до XVI-XVII вв. Он, разумеется, упоминал о знаменитой Зеленчукской надписи, свидетельствующей о тождестве осетинского языка с аланским, и о широких пределах территории алан в домонгольский период. Кокиев относил Золотой век алан-осетин к V-XI вв., когда они были в зените могущества, вели победоносные войны, приняли христианство и основали свое государство. Позднее они были, по его словам, вытеснены со своих земель вначале гуннами, затем татарами и, наконец, кабардинцами: их ареал резко сузился, и их бывшие земли были заняты другими народами.

Среди последних назывались тюркоязычные балкарцы, пришедшие сюда достаточно поздно и смешавшиеся с потомками алан, многое от них позаимствовав. В частности, по утверждению Кокиева, балкарский язык был до того насыщен прежней «асской» лексикой, что осетину не представляло труда его выучить. Этим и объяснялся тот факт, что осетины называли балкарцев «ассон» — ведь поначалу этот термин, звучавший как «Асси», относился к территории, ранее принадлежавшей одному из подразделений алан; а затем он был перенесен на новых обитателей того же самого района, что нередко встречалось в истории. Короче говоря, Кокиеву представлялось очень важным отстоять от балкарцев право осетин на аланское наследие, и он вновь и вновь повторял, что если термин «алан» теми и использовался, то не в этническом значении, а в смысле «друг», «товарищ».

Повествуя об отступлении алан-осетин в горы, Кокиев рисовал несколько волн этих перемещений: одна из ранних групп перевалила через Кавказский хребет и расселилась по его южным склонам — с ней Кокиев связывал сведения о двалах, содержавшиеся в «Армянской географии» VII в.; затем в ущельях Центральной части Северного Кавказа расселились предки дигорцев, и лишь потом туда пришли иронцы. Этим дигорец Кокиев, во-первых, как бы подчеркивал приоритет земельных прав дигорцев, а во-вторых, что было еше важнее, пытался обосновать исконные права южных осетин на земли Шида Картли. Ведь он говорил о давних «посягательствах» грузин на эти земли, что якобы нашло свое завершение в завоевании Грузией юго-осетинской территории при царице Тамаре (XII в.). Вот почему, объяснял Кокиев, южные осетины встретили татар как своих избавителей от грузинского гнета. Однако в начале XIV в. грузинскому царю Георгию V Блистательному удалось окончательно покорить южные осетинские земли — с этого якобы и началось разделение Осетии на Северную и Южную [9].

Тем временем Предкавказье подверглось нашествию кабардинцев, осетины были окончательно оттеснены в горы, а затем и порабощены кабардинскими князьями. Лишь приход русских позволил осетинам вновь спуститься на равнины и обрести часть своих древних земель. Однако здесь их ждала новая напасть — русификация и новая волна христианизации (Кокиев 1926. С. 5-95).

Повествуя о древних предках, Кокиев невольно воспроизводил накопившиеся к соседям претензии, содержащие зерна этнических конфликтов. Балкарцам он пенял на их посягательство на аланское наследие, а грузинам — на их страсть к территориальным захватам. Все это отражало реальную напряженность, эндемичную на Северном Кавказе и связанную с земельным голодом. Поэтому многие местные версии этногенеза подспудно содержали идеи территориальных притязаний.

Хотя в самой Северной Осетии Кокиева воспринимали как подающего большие надежды «серьезного исследователя родной старины» (Дзагуров 1928 б. С. 438), независимая исследовательница оценила его книгу весьма невысоко. Будучи удивлена почти полным отсутствием у автора интереса к архивным данным, она увидела в его книге достаточно тенденциозную компиляцию, отвечающую «осетинскому духу» своего автора (Пчелина 1928а) [10].

К началу 1930-х гг. преобладало мнение, что осетины были «чужаками» на Кавказе, куда их предки пришли из восточноевропейских степей. Считалось, что среди местных кавказских народов они являлись «осколком» ираноязычного населения, оттесненного в горы тюркскими кочевниками (см., напр.: Плисецкий 1931. С. 140).

На рубеже 1920-1930-х гг. советская наука вступила в эпоху марксизма, и на короткое время в ней возобладал безбрежный интернационализм, настаивавший на смешанном характере всех народов, языков и культур. Ведь в эти годы для советской власти классовая солидарность была бесконечно важнее этнической. Тогда полагали, что установка на общее происхождение соседних народов поможет преодолеть межэтническую напряженность. Основы нового подхода сформулировал академик Н.Я. Марр, рисовавший эволюцию человеческих языков в виде пирамиды, в основании которой лежали многочисленные родо-племенные группы, самой своей судьбой обреченные на скрещивания и образование более крупных интегрированных общностей со смешанной культурой (Алпатов 1991; Шнирельман 1993; Shnirelman 1995). Этот подход безраздельно господствовал в советской науке в 1930-е гг., идеально соответствуя планам по интеграции «социалистических наций» и по формированию в конечном итоге единой социалистической культуры [11]. В применении к осетинам это означало, что речь шла о древних контактах кавказских аборигенов с иранцами, которые наградили их иранской речью, тогда как те сохранили свою исконную культуру и «духовный склад» (Марр 1918). Поэтому Mapp полагал, что, несмотря на свое ираноязычие, осетины принадлежали к коренным жителям Кавказа. Правда, поначалу он вынужден был признать, что вопрос о том, идет ли речь об «иранизированных яфетидах» или об «ариоевропейцах, усвоивших некоторые местные обычаи и реалии», оставался нерешенным (Марр 1920. С. 24-25). Но в своей сводной таблице он все-таки причислял осетин к «чистым ариоевропейцам» (Марр 1920. С. 47). Впрочем, в 1930-е гг. ни о каких «чистых» этнических группах уже не могло быть и речи. Теперь недавние попытки сблизить осетин с «арийцами» трактовались как рецидив «расовой теории» и вызывали резко негативное отношение (Кулов 1935. С. 159-161). Принято было писать о том, что только осетинские шовинисты могли гордиться своим индоевропейским происхождением (Плисецкий 1931. С. 140).

Дальнейшее развитие идеи Марра нашли у его талантливого ученика, тогда еще молодого осетинского языковеда В. И. Абаева (1900-2001), выпускавшего свои первые работы под псевдонимом В. Зорати. Абаев родился в горском селе и получил начальное образование в сельской церковно-приходской школе. Затем он успешно окончил 6-ю классическую гимназию в Тбилиси и в 1918-1921 гг. учительствовал в родном селе Коби. Став активным участником ОИФО, он понравился Г.А. Дзагурову, давшему ему рекомендацию в Петроградский государственный университет (ПГУ). Но, приехав в Петроград по разнарядке, Абаев вначале вынужден был поступить в политехнический институт и лишь в 1922 г. перевелся на этнолингвистическое отделение факультета общественных наук Петроградского университета. Закончив его в 1925 г., он был принят в аспирантуру Научно-исследовательского института сравнительного изучения языков и литератур Запада и Востока при ПГУ. Пройдя курс аспирантуры, он был в 1928 г. направлен на работу в Кавказский историко-археологический институт в Тифлисе, но уже через два года был приглашен Н. Я. Марром в Яфетический институт АН СССР, вскоре преобразованный в Институт языка и мышления. Талантливые работы молодого ученого быстро получили признание, и в 1935 г. ему без защиты диссертации была присвоена ученая степень кандидата филологических наук. Тогда же он стал заведующим иранским кабинетом Института языка и мышления, энергично занимаясь осетинской фитологией и сравнительным анализом ряда северокавказских языков.

Одновременно Абаева интересовали вопросы осетинского фольклора, ставшие в конце 1930-х гг. весьма актуальными в связи с подготовкой издания нартского эпоса. Для консультаций, связанных с этим изданием, Абаев в январе 1941 г. был командирован в Орджоникидзе. В связи с началом Великой Отечественной войны вернуться в Ленинград ему тогда не удалось, и в 1941-1945 гг. он работал в Северо-Осетинском и Юго-Осетинском НИИ, а также в 1944 г. заведовал кафедрой языкознания в Северо-Осетинском педагогическом институте. Лишь осенью 1945 г. он вернулся в Ленинград, где и опубликовал свой основополагающий труд по осетинскому языку и фольклору, содержание которого будет проанализировано ниже. В 1950-1952 гг. за свои научные взгляды, не укладывавшиеся в рамки официальной доктрины, Абаев подвергался жесткой критике, о чем речь еще впереди. Стойко перенеся все нападки и сохранив верность своим научным убеждениям, Абаев с честью вышел из этой кампании, что значительно подняло его авторитет среди ученых. В 1952 г. он получил престижное место в московском Институте языкознания АН СССР, в стенах которого и прошла вторая часть его научной карьеры. В 1960-е гг. за большие заслуги перед наукой ему без защиты диссертации была присвоена степень доктора филологических наук (Исаев 2000. С. 18-19, 161-165; Калоев 2001. С. 21-34).

Славу и одновременно, как мы увидим, неприятности принесли ему исследования языкового субстрата, чем, по признанию современного лингвиста, он «ликвидировал односторонность в изучении осетинского языка» (Исаев 2000. С. 51). С одной стороны. Абаев подвел солидную научную основу под выдвинутую ранее B.Ф. Миллером идею ираноязычия алан и алано-осетинского родства (Абаев 1935), но, с другой, окончательно сформулировал идущее от Марра понятие языкового субстрата (Абаев 1932: 1949. C.109-122; 1956) и прилагал все силы для выявления такового в осетинском языке. Важно подчеркнуть, что это было вызвано не только политической конъюнктурой, но и новыми поворотами научной мысли. Например, в те годы генетикам удалось установить, что по генетическим маркерам ингуши были близки горным и южным осетинам (Иосифов, Проценко 1926).

Идея «неарийских элементов» в осетинском языке заинтересовала Абаева еще в середине 1920-х гг., когда, как мы знаем, её начал пропагандировать Г.А. Дзагуров (Дзагуров 1924). Абаев увидел здесь нарождающееся многообещающее направление, связанное с поиском неиндоевропейских субстратов в индоевропейских языках (Зорати 1925. С. 491-492). В частности, обнаружив, что лишь 20 % осетинской лексики имеют четкие индоевропейские этимологии, а ещё 20 % могут объясняться заимствованиями из соседних языков, Абаев выражал надежду на то, что многое из оставшейся лексики (до 50 %) можно будет объяснить, обратившись к кавказскому субстрату. Осетинско-яфетические схождения он представлял целой системой и замечал, что «кавказский вклад в осетинский язык не так незначителен, чтобы его можно было игнорировать» (Абаев 1932. С. 70; 1940) [12]. В частности, вслед за Марром (Марр 1918. С. 2077; Дзагуров 1924. С. 67-68) он полагал, что племенные названия отдельных ветвей осетинского народа (ir, digor, tual) могли быть наследием, доставшимся осетинам от их кавказских предков (Абаев 1927: 1932. С. 73: 1949. С. 79, 245-247; 1958. С. 545-546) [13].

В дальнейшем он еще не раз обращался к исследованию этой увлекательной проблемы и утверждал, что было бы неверным говорить лишь о внешнем кавказском влиянии на осетинский язык. Напротив, он всеми силами стремился показать, что осетины были не чужаками на Кавказе, а типичными носителями «горской» культуры (Абаев 1932. С. 80). В 1930-1931 гг. Абаев участвовал в научной экспедиции, организованной по инициативе Марра для обследования горцев верховьев р. Кубани и Приэльбрусья с целью выяснения местной этнокультурной и этнолингвистической ситуации. В его задачу входило изучение связей балкарского и карачаевского языков с осетинским, и он блестяще с ней справился, обнаружив у балкарцев десятичный счет, когда-то заимствованный от соседних иранцев и уже почти совершенно забытый самими осетинами. Он также подтвердил вывод Вс. Миллера об остатках иранской топонимики в нынешних районах расселения балкарцев и карачаевцев. Детальное изучение позволило ему сформулировать идею иранского (аланского) субстрата в балкарском и карачаевском языках. Мало того, ему удалось обнаружить и языковые следы местного доаланского населения, позднее вошедшего в состав средневековых алан, а еще позднее — балкарцев и карачаевцев (Абаев 1933; 1949. С. 271-290). В ходе археологических исследований, проведенных в Северной Осетии в 1935-1938 гг., эти лингвистические предположения получили материальное подтверждение, ибо выяснилось, что создатели местной кобанской культуры дожили до скифского времени и установили тесные взаимоотношения с пришлыми ираноязычными кочевниками (Крупнов 1938 а: 1938 б).

Новые веяния не обошли стороной и Кокиева. Вначале его «осетинское видение истории» получило жесткую оценку в ходе обсуждения горских школьных учебников, когда осетинский учебник был обвинен в национализме и разжигании национальной розни. Последнюю критик усмотрел в упоминании об изъятии казачьих земель и в изображении кабардинцев угнетателями осетин (Бунегин 1930. С. 72-73). В конце 1931-го — начале 1932 г. кампания «против извращений в истории горских народов» продолжилась [14], и «Очерки» Кокиева подверглись резкой критике со стороны нового директора Северо-Кавказского горского НИИ Н.Г. Буркина в ряду других произведений горских авторов, посвященных истории Северного Кавказа. В частности, в вину Кокиеву вменялось преувеличение роли национальной вражды за счет классовой (Буркин 1931. С. 56-57; 1932. С. 148-149, 158), что уже звучало в отношении осетинского учебника. В январе 1932 г. книга Кокиева была осуждена обкомом ВКП(б) Северо-Осетинской автономной области за национализм и изъята из обращения. А сам он вынужден был покаяться в подмене классовой борьбы национальной. Правда, он снимал с себя обвинение в национализме, но признавал, что его «ошибки могли использоваться осетинскими националистами для своих вредных национал-шовинистических теорий» (Кокиев 1932; 1933. С. 6). Впрочем, признание своих «ошибок» не уберегло Кокиева от новых обвинений в недооценке классовой борьбы (см., напр.: Гарданов 1935 б. С. 283).

Пережив эпоху введения марксизма в советскую науку, будучи свидетелем нескольких волн репрессий, затронувших и его самого, и дожив до эры «дружбы народов», Кокиев в 1930-х гг. резко изменил свой взгляд на аланскую проблему. В своей неопубликованной рукописи, хранившейся в ЮО НИИ, он теперь доказывал, что термин «алан» был собирательным понятием и покрывал ряд неродственных народов. Поэтому многие горские народы имели право претендовать на историческое наследие алан (Санакоев 1971. С. 17-18). Следуя римскому автору IV в. Аммиану Марцеллину (Римская история, XXXI, 2, 13), он утверждал, что если аланы и были племенем, пришедшим на Северный Кавказ из Средней Азии, то, подчинив местные племена, они распространили на всех них (за исключением кабардинцев) свое название. Тем самым предки балкарцев и карачаевцев стали одной из ветвей аланской семьи. Теперь Кокиев выступал против идеи об их позднем приходе на Кавказ в XVI в. и находил их следы в местных древних топонимах, восходивших к IX в. Следовательно, утверждал он, балкарцы и карачаевцы могут по праву гордиться своими связями с аланами, хотя они и не были их единственными потомками (Кокиев 1941). Так аланы обратились в дружную семью северокавказских народов, чем-то напоминавшую будущий советский народ.

Тем не менее это не уберегло Кокиева от наветов. В апреле 1941 г. газета «Социалистическая Осетия» по инициативе местных органов НКВД опубликовала злобный политический донос, где среди прочих прегрешений Кокиеву припоминали его «Очерки», обвиняя его в фальсификации истории, прославлении осетинской аристократии и разжигании межнациональной розни (Погребенко 1941).

В предвоенные годы в СССР при активной поддержке государства развернулись работы по написанию региональных историй, выглядевших прежде всего историями титульных народов и призванных обосновать справедливость принципов советского этнофедерализма. Это движение не обошло стороной и Северную Осетию. Еще в начале 1930-х гг. Кокиев выказал желание написать историю Осетии с марксистских позиций. Новая дирекция СО НИИ включила это в план работы на 1934 г., предполагая уже в 1935 г. подготовить школьный учебник и научно-популярный очерк по истории Осетии. Однако репрессии, обрушившиеся в середине 1930-х гг. на руководство республики и захватившие значительную часть ее интеллигенции (Догуж 1936а; 1936 б: 1937 б), спутали все карты. Тем не менее в 1938 г. Северо-Осетинский обком вернулся к идее написания истории СО АССР, и был создан авторский коллектив под руководством Г.А. Кокиева и Б.В. Скитского (Тотоев 1939; Джанаев 1971. С. 130; Тотоев 1995. С. 19-22). К лету 1939 г. был разработан план-проспект этого издания, призванного охватить всю историю «территории, населенной осетинами», от первобытной эпохи до победы советской власти. Тем самым авторы ограничивали себя лишь рамками Северной и Южной Осетии. Тогда они еще не отождествляли осетин с аланами и в соответствии с доктриной советского интернационализма намеревались писать лишь об «осетинах в составе алано-ясского союза племен». Они также планировали отразить историю взаимоотношений осетин с соседями: грузинами, кабардинцами, чеченцами, ингушами, ногайцами, дагестанцами, терско-гребенскими казаками (Тотоев 1939).

Первым опытом стал политико-экономический очерк «Северная Осетия», выпущенный под редакцией секретаря Северо-Осетинского обкома ВКП(б) Н. Мазина к 15-летию автономии. Его историческая часть следовала указанию Мазина о том, что, «чтобы правильно оценить наше прекрасное настоящее, мы должны знать и мрачные страницы прошлой жизни осетинского народа». Поэтому никакой речи о славе древних предков там не шло. Зато разоблачались ужасы царского гнета и с порога как «шовинистическая» отметалась версия о «добровольном» присоединении Осетии к России; она называлась «выдумкой и клеветой на осетинский народ». Не было брошено ни одного упрека в адрес кабардинских князей; зато подчеркивалась совместная борьба осетин и кабардинцев против царского владычества. А все трения между соседними народами списывались на счет искусственного раздувания вражды между ними царскими чиновниками. Дореволюционная история Осетии представлялась не иначе как череда постоянных восстаний против царской власти (Викторов 1939. С. 1-38).

В предвоенный период такой подход к истории народов Северного Кавказа считался единственно верным и ни у кого сомнений не вызывал. Он пропагандировался в трудах осетинских ученых (Гарданов 1935а; Гусалов 1935. С. 3) и на страницах газеты «Социалистическая Осетия». Там яркими красками рисовалась упорная борьба горцев за свободу и независимость против захватнических устремлений царских генералов, доказывалось, что Северная Осетия была насильственным путем включена в состав Российской империи лишь по окончании героической Кавказской войны, и утвердившаяся тогда политическая система называлась «колониальным владычеством» (Тотоев 1939; Ревазова 1941). Практически вся первая половина XIX в. изображалась в виде бесконечных осетинских восстаний против царизма, и доказывалось, что осетины сочувствовали движению имама Шамиля и некоторые из них даже присоединялись к нему, переходя из христианства в ислам (Тотоев 1939; Тедтоев 1941). Один из осетинских авторов даже призывал изучать «русско-осетинскую войну», якобы начавшуюся в 1769 г. (Гарданов 1935 б. С. 286-287).

Вместе с тем сведение истории к одной лишь национально-освободительной борьбе против царской России, очевидно, не могло удовлетворить социальный запрос, и весной 1940 г. Северо-Осетинский обком ВКП(б) снова предложил Северо-Осетинскому НИИ и Северо-Осетинскому педагогическому институту взяться за подготовку тома по истории Осетии (Ревазова 1941). В рамках этой программы в 1940-1941 гг. в североосетинских средствах массовой информации началась популяризация народного эпоса, герои которого, по словам тогдашних идеологов, демонстрировали лучшие черты осетинского народа (Кулов 1941). В печати превозносились сказители, называвшиеся «певцами народных дум и чаяний» (Мамиев 1941). По решению Северо-Осетинского обкома и Совнаркома Северо-Осетинской АССР в ноябре 1940 г. под руководством В.И. Абаева и И.В. Джанаева был создан Государственный нартовский комитет, призванный руководить изучением и изданием «Сказаний о нартах» (Мазин 1941; Газзаев 1947. С. 127; Джанаев 1971. С. 130; Хамицаева 1995. С. 69-70). Ведь за отсутствием необходимых письменных источников о ранних периодах истории осетин ее создатели отводили большую роль фольклорной традиции (Тотоев 1939).

Приглашенный из Москвы дирекцией Северо-Осетинского НИИ для руководства работой по написанию истории Осетии Г.А. Кокиев выехал в Орджоникидзе, но, ознакомившись с направленной против него упомянутой выше статьей, решил не рисковать и вернулся обратно в Москву (Анчабадзе 1999. С. 140-141). Ведь из памяти еще не изгладились аресты руководства СО АССР и осетинской интеллигенции в 1937-1938 гг., когда ее лучшие представители обвинялись в участии в антисоветских националистических организациях. Всего тогда было репрессировано 2300 человек; 1100 из них были расстреляны (см., напр.: Сидаков 1989; Костоев 1990. С. 100: Бетоева, Бирюкова 1991. С. 584-585: Малиев и др. 1993. С. 77).

Таким образом, на рубеже 1920-1930-х гг. в осетинской историографии произошла смена парадигм, вызванная наступлением коммунистической идеологии. Теперь место более ранних этно-центристских концепций заступили идеи всеобщего равенства и братства, ищущие опору в происхождении от общих предков и опирающиеся на понятие общей исторической судьбы. Немаловажную роль в этих новых представлениях играл и образ общих врагов, заставлявший братские народы крепить свою солидарность. При этом главным врагом изображался царизм, и, касаясь дореволюционного прошлого, историки концентрировали свое внимание на изучении национально-освободительной борьбы горцев в XIX в.

Любопытно, что обе рассмотренные тенденции — этноцентристская и интернационалистическая — были свойственны и общественно-политической мысли северокавказского зарубежья, но в отличие от СССР там они развивались параллельно в диалоге друг с другом. Мечтая о политической самостоятельности, осетины-эмигранты подчеркивали, что культура и цивилизация появились у их предков задолго до прихода русских и что еще в X-XII вв. на Северном Кавказе процветало «осетинское царство» (Елекхоти 1936 а. С. 36-37). При этом некоторые из осетинских эмигрантов демонстрировали крайний этноцентризм. Один из них, А. Кундух, убежденный в культурном приоритете «арийцев» перед всеми другими народами, стремился всеми силами доказать, что именно «ироны (осетины)» сохранили в наиболее чистом виде исконный «арийский язык», «арийское культурное наследие» и «расовый тип» (Кундух 1934; 1935а; 1937а; 1937 б). Утверждая, что «наличие письменности, несомненно, является одним из главных моментов, венчающих понятие о культуре», он доказывал, что «ироны» были «пионерами изобразительного письма среди арийцев», а в том, что именно арийцы изобрели древнейшую письменность, у него сомнений не было (Кундух 1934). Кроме того, возражая Кубалову, он категорически отвергай идею прародины в Иране и пытался доказать, что «алано-сарматы (осетины)» занимали восточноевропейские степи еще в конце ледникового времени. Связывая заселение Кавказа с периодом таяния ледника, он рисовал фантастическую картину встречного движения «алано-сарматов» с севера и яфетидов (прежде всего «адыгейцев») с юга. По его мнению, именно «адыгейцы» и «арийцы» были самыми ранними обитателями Северного Кавказа, причем первых он размещал в лево-бережье Кубани, а вторых в ее правобережье (Кундух 1935 б; 1936 а. С. 21; 1936 б; 1937 а; 1937 б). Эту стройную картину, казалось бы, нарушали чеченцы и ингуши, но Кундух и их включал в категорию исконных «кавказских арийцев», доказывая, что они перешли на свой нынешний язык под влиянием неких дагестанцев (Кундух 1935 в. № 15. С. 20). Говоря о взаимоотношениях между «арийцами» и «адыгейцами». Кундух изображал их исключительно однонаправленными как влияние первых на вторых. Северокавказских тюрков (к ним он ошибочно причислял и аварцев) Кундух рисовал поздними пришельцами, занявшими бывшие аланские земли после опустошения, причиненного монголами (Кундух 1936 а. С. 21-22). Вместе с тем, разделяя эмигрантскую идею «северокавказской нации», Кундух изображал историю сосуществования северокавказских народов в эпоху Средневековья в идиллических тонах: «Гармоничное дружественное сожительство алано-сарматов и адыгейцев было отличительной чертой их древнего политического быта». А главными врагами горцев на протяжении веков, начиная с эпохи князя Святослава, он видел русских и Россию (Кундух 1936 а. С. 22-23). Он доходил до утверждения о том, что не Тимур, а именно русские дружинники окончательно разгромили алан и загнали их высоко в горы (Кундух 1935 в. № 15. С. 22).

Однако не все осетинские эмигранты заходили так далеко. Некоторые из них критиковали Кундуха за мегаломанию и гипермиграционизм, объявление осетин «прародителями всех вообще арийских языков и народов» и отчетливо ощущавшийся у него «комплекс арийского превосходства» (Æsson 1935 б; Байтуган 1937. С. 13-14). Все это способно было подорвать идею солидарности северокавказских эмигрантов, и поэтому против построений Кундуха выступил видный общественный деятель северокавказской эмиграции, редактор выходившего в Польше журнала «Северный Кавказ» Барасби Байтуган. На его взгляд, идее северокавказской солидарности больше соответствовал подход В.И. Абаева, говорившего о многочисленных кавказских элементах в осетинском языке. Он также подчеркивал связь осетинской культуры с Древним Востоком (Байтуган 1937. С. 16-17). Кроме того, критикам Кундуха было не по душе умаление им дигорского культурного наследия, и они напоминали, что наиболее многочисленной и могущественной частью алан были западные аланы (асы), оставившие знаменитую Зеленчукскую надпись и давшие начало дигорцам (Æsson 1935a; Байтуган 1937. С. 17-18).

Вопросы древней этнической истории Северного Кавказа представлялись Байтугану настолько животрепещущими, что он посвятил им специальную работу. В ней он доказывал единство культуры на Северном Кавказе в раннем железном веке и в эпоху раннего Средневековья, несмотря на многоязычие, свойственное местному населению. В частности, признавая языковые различия между меотами, савроматами, зихами и апсилами на северо-западе Кавказа, Байтуган подчеркивал, что всех их объединял «единый культурно-бытовой и политический комплекс». В то же время, соглашаясь с мнением многих ученых об ираноязычии скифов, сарматов и алан, он допускал, что в Скифии имелось мощное «тюркское ядро», благодаря которому скифы познакомились с коневодством и кочевым бытом. И хотя, по его мнению, исконными обитателями Чечни и Ингушетии были предки осетин, чеченцы и ингуши также не представлялись ему чуждыми Кавказу пришельцами; ведь они просто сдвинулись на запад из соседних районов Дагестана (Байтуган 1938 а; 1938 б).

Иными словами, подобно советским идеологам, духовные лидеры северокавказской эмиграции также пытались мобилизовать социальную память для создания единой «северокавказской нации» (Билатти 1937). Тем самым они пытались создать надежный исторический фундамент для своего проекта политической независимости горцев Северного Кавказа. Ради его реализации они вместе с грузинскими и азербайджанскими эмигрантами подписали 14 июля 1934 г. в Брюсселе Пакт Кавказской Конфедерации, служивший наброском будущего независимого государства, о котором все они мечтали [15]. Идеологи этого проекта делали все возможное для того, чтобы преодолеть междоусобицы и привить кавказцам идею общекавказской солидарности. Идея общего древнего происхождения или, по крайней мере, единого исторического наследия была для них поэтому столь же соблазнительной, как и для советских авторов 1930-х гг. Вот почему наиболее дальновидным из них идея осетинского «арийства» казалась весьма сомнительной, подрывающей северокавказское единство. Вместе с тем и они не могли обойтись без образа врага. Но если для авторов советской версии истории таким врагом служил царизм, то северокавказские эмигранты связывали его с Россией, будь то царской или советской. Иными словами, создавая политизированные версии истории, как советские авторы, так и их оппоненты использовали, в сущности, одни и те же методические приемы.