Конец осетинского «арийства» и поиски новых предков

Война привела к существенным изменениям этнополитической ситуации на Северном Кавказе и заставила заново оценить факты далекой старины. После депортации балкарцев, чеченцев и ингушей в 1944 г. часть их земель была передана Северной Осетии. Среди них от Чечено-Ингушетии к ней перешли г. Малгобек, Пригородный район и ряд других, а от Кабардино-Балкарии — восточная часть Курпского района (Бугай, Гонов 1998. С. 203; Полян 2001. С. 123). Вскоре после этого 8 мая 1944 г. Северо-Осетинский обком во главе с К.Д. Куловым (1907-?) [16] вынес решение о замене топонимики в бывших чеченских и ингушских районах (Бугай, Гонов 1998. С. 207). Тогда же началось уничтожение чеченских и ингушских кладбищ, надгробные камни с которых были переданы Управлению дорожно-мостового строительства для использования в качестве строительного материала (Алиева 1993 а. Т. 2. С. 150-151; Цуциев 1998 а. С. 71). А на территорию Пригородного района были переселены 25-35 тыс. осетин из Грузии (Цуциев 1998 а. С. 71).

Все это было важным знаком близившихся перемен в историографии. Действительно, теперь тюркская тема потеряла былую актуальность. Зато после передачи ряда бывших балкарских районов Грузии (они были включены в состав Сванетии) и Северной Осетии гораздо более насущной стала тема сванско-осетинских взаимоотношений. Для ее изучения Абаев посетил в 1944 г. Сванетию, где обнаружил массу сванско-осетинских лексических схождений, подтвердивших уже высказывавшуюся им ранее мысль о том, что в домонгольский период аланы непосредственно граничили со сванами. При этом он уточнял, что речь идет о той группе алан, которая была предками дигорцев, и это хорошо соответствовало тому выявленному им факту, что следы осетинского в балкарском и карачаевском языках имели дигорский облик. Все это означало одно — то, что до прихода тюркоязычных кочевников аланский ареал простирался гораздо западнее современных пределов расселения осетин (Абаев 1949. С. 291-308). В этой мысли Абаева укрепила поездка в Абхазию в 1945 г., после чего он с еще большей уверенностью помещал центр средневековой Алании в верховья р. Кубани и по ее притокам (Абаев 1949. С. 309-322).

Вместе с тем выселение соседей не прошло для осетин безболезненно, и они также имели основания опасаться за свою участь. Ведь иранство осетин и приход их предков из далекой Согдианы подозрительно напоминали миграционистские идеи и «арийскую теорию», которыми руководствовалась нацистская идеология. Мало того, некоторые немецкие ученые того времени стремились выдавать осетин за близких родственников германцев и даже называли их единственными «арийцами» среди народов Северного Кавказа. Осетинские коллаборационисты входили в состав северокавказского и грузинского национальных легионов, воевавших на стороне вермахта в годы Второй мировой войны (Яндиева 2002 а. С. 67-68, 79).

Все это бросало тень на осетин и требовало решительного опровержения, тем более что перед глазами у них разворачивалась трагедия депортированных народов. Поэтому в марте 1944 г., т.е. сразу же после депортации соседей, Кокиев подготовил статью, которая была срочно опубликована в текущем номере «Исторического журнала». Ссылаясь на авторитет Н.Я. Мappa и В.И. Абаева, он делал все возможное, чтобы отмежеваться от ираноязычных предков и доказать, что осетины были не «яфетизированными иранцами», а «иранизированными яфетидами». При этом, как выяснялось, в их языке преобладала местная доиранская лексика, что делало их истинными автохтонами. С «арийцами» им было явно не по пути (Кокиев 1944). Аналогичные идеи сразу же после войны развивал известный археолог-кавказовед Е.И. Крупнов, делавший алан кавказскими аборигенами и избегавший говорить об их иранском языке (Крупнов 1946. С. 34-43). Борьба с «арийством» окрашивала советскую науку и в последующий период (см., напр.: Струве 1947: Читая 1955. С. 376-377: Крупнов 1961. С. 12-13; Тотоев 1967 а. С. 243-244; Чомаев 1972. С. 171-172; Пиотровский 1995. С. 272-273). И даже Абаев в своей известной статье о Зеленчукской надписи ухитрился ни разу не упомянуть названия «иранский». Зато он писал там о тождестве осетин и алан и безоговорочно называл аланский язык осетинским (Абаев 1944).

В конце 1940-х гг., пытаясь спасти термин «арийские языки», он объяснял ошибочность его применения ко всем индоевропейским языкам: ведь «арийцами» (аrуа), т. е. «детьми неба», называли себя только древние иранцы и индийцы (Абаев 1949. С. 17, примеч. 1). На этом фоне выделялась опубликованная в марте 1944 г. в газете «Социалистическая Осетия» статья историка Б.В. Скитского, где осетины представлялись продуктом смешения местных кавказских «яфетидов» с пришлыми иранцами (скифами и сарматами), однако и там кобанская археологическая культура прямо приписывалась предкам современных осетин (Скитский 1944). Показательно, что, говоря о братском единении осетин с соседними народами, автор так и не назвал ни одного из них по имени.

Тревога не оставляла осетин и в первые послевоенные годы. Поэтому они очень остро реагировали на любые попытки подорвать свой имидж в глазах советского руководства. В 1947 г. к 30-й годовщине Октября на сцене Большого театра была поставлена опера В. Мурадели «Великая дружба», где речь шла о драматических событиях на Северном Кавказе в годы Гражданской войны. К большому неудовольствию осетин, они, наряду с грузинами, изображались там контрреволюционными элементами, находившимися во вражде с русскими. Как мы видели выше, осетинские офицеры действительно сыграли большую роль в контрреволюции, составив летом 1918 г. костяк отрядов Г. Бичерахова, захвативших красный Владикавказ. В то же время, как неоднократно свидетельствовали участники событий, в те драматические дни именно ингуши поддержали большевиков и помогли освободить город (см., напр.: Бугаев 1922. С. 19-22; Яковлев 1925. С. 7; Такоев 1926. С. 334-362) [17]. В 1930-х гг. об этом открыто сообщалось в Большой советской энциклопедии (БСЭ, 1934. Т. 61. С. 530-536), в юбилейном томе «Северная Осетия» (Викторов 1939. С. 131-133, 148-149) и других пропагандистских изданиях (см., напр.: Родов, Шапиро 1938. С. 14).

Однако после 1944 г. политическая конъюнктура резко изменилась: ингуши и чеченцы были депортированы, и у осетин имелись основания опасаться той же участи. Поэтому осетины с удовлетворением встретили постановление ЦК ВКП(б), резко осудившее оперу Мурадели, реабилитировавшее грузин и осетин и вместо этого объявлявшее, что в годы Гражданской войны помехой для дружбы народов на Северном Кавказе были ингуши и чеченцы (Об опере 1948. С. 10) [18]. Это было подхвачено председателем Совета министров СО АССР А. П. Газзаевым, протестовавшим на страницах газеты «Правда» против отнесения грузин и осетин к «контрреволюционным народам» и перекладывавшим всю вину за борьбу с советской властью на депортированных ингушей и чеченцев (Газзаев 1949). Позднее этот мотив еще не раз звучал в ходе дискуссий о концепции истории Осетии (см., напр.: Джанаев 1952). В те годы, описывая события Гражданской войны на Тереке, осетинские авторы представляли главной силой бичераховского мятежа исключительно белоказаков и ни слова не упоминали об осетинских офицерах. В их изображении именно «отряды осетин и кабардинцев отважно дрались с мятежниками». О роли ингушей и чеченцев в защите советской власти летом 1918 г. они хранили гробовое молчание (см., напр.: Кулов 1956. С. 129-133). В том же духе в Северной Осетии тогда защищались диссертации, авторы которых иной раз называли чеченцев и ингушей «бандитскими народностями» (Дешериев 1995. С. 38).

Тем временем руководство Северной Осетии вернулось к планам создания общего исторического очерка. Вначале планировалось написать лишь краткий курс истории осетинского народа с древнейших времен, но уже в июле 1947 г. Северо-Осетинский обком и Совет министров СО АССР издали постановление о написании полного курса осетинской истории. Возглавить авторский коллектив снова было поручено Г.А. Кокиеву. Однако в апреле 1949 г. он был арестован по обвинению в антисоветской деятельности и «буржуазно-националистических» настроениях. Выйти из заключения ему уже не довелось; он умер в 1955 г. в лагере от разрыва сердца, чуть-чуть не дожив до своей реабилитации (Тотоев 1995. С. 24; Анчабадзе 1999. С. 149). Его научное наследие долго замалчивалось, а самого его в 1950-х гг. было принято считать врагом марксизма-ленинизма и называть «фальсификатором истории» (см., напр.: Смирнов, Крупнов 1949. С. 315). Научная реабилитация Кокиева произошла лишь в середине 1960-х гг., когда его большие научные заслуги начали открыто признаваться как в Кабардино-Балкарии, так и в Северной Осетии (Улигов 1966; Тотоев 1967 а).

Между тем осетинские ученые продолжали усиленно трудиться над созданием обобщающего труда по истории Осетии, и подготовительные материалы регулярно печатались во второй половине 1940-х гг. в изданиях Северо-Осетинского НИИ. Ранним периодом истории осетин (до 1867 г.) занимался профессор Б.В. Скитский (1884-1959). Он был родом из Украины, и его детство прошло в с. Яцыни Полтавской губернии. После окончания в 1907 г. историко-филологического факультета Киевского университета он около 20 лет проработал школьным учителем истории. В 1925 г. он оказался во Владикавказе, где в полной мере проявилась его склонность к исследовательской работе. Получив место в Горском педагогическом институте, он создал там кафедру истории народов СССР и стал ее первым заведующим. Одновременно он занимался исследовательской работой в СО НИИ, где ему и удалось опубликовать свои основные научные труды (Скитский 1960; Джанаев 1972).

Его «Очерки по истории осетинского народа», выпущенные к 30-летию Октябрьской революции, были встречены в Северной Осетии с большим подъемом. По сути, после дискредитации книги Кокиева это была первая вышедшая в советское время обобщающая работа, где снова самыми яркими красками рисовался Золотой век осетин, связанный с господством на Северном Кавказе ираноязычных кочевников [19]. Настаивая вслед за Марром и Абаевым на «двуприродности» осетин, Скитский обогащал эту лингвистическую идею данными археологии и физической антропологии (Скитский 1947. С. 5-8). Тем не менее иранская линия наследования в его книге явно перевешивала: если местной кобанской культуре при всей ее важности автор уделил всего лишь 7 страниц, то на долю скифов, сарматов и алан приходилось 50 страниц. Среди важнейших идей, содержавшихся в его монографии и имевших большое значение для осетинского самосознания, следует отметить следующие: во-первых, ираноязычные кочевники непрерывно в течение двух тысячелетий были ведущей силой на Северном Кавказе; во-вторых, включая в свой союз чужеродные общности, они все же сохраняли свое этническое своеобразие; в-третьих, «аланы — предки современных осетин»; в-четвертых, хотя нартский эпос и встречался у различных народов Кавказа, он был творением непосредственных предков осетин, передавших его соседним народам [20]; в-пятых, в X-XI вв. аланы обладали собственной сильной державой, с которой должны были считаться их могущественные соседи (Византия, Хазария и Русь, не говоря уже о Грузии); в-шестых, в период раннего Средневековья земли алан на Северном Кавказе простирались на запад до верховьев Кубани и Эльбруса, и лишь в XIV в. аланы-осетины были вытеснены оттуда тюркскими народами. Упадок Алании автор связывал с монголо-татарским нашествием и в особенности с последующими походами Тамерлана, в результате чего предгорные области запустели, а остатки алан были заперты в горных ущельях (Скитский 1947. С. 10-69).

Любопытно, что, вопреки грузинской историографии, автор отваживался писать едва ли не об исконном присутствии предков осетин в Южной Осетии. Действительно, в его расширительном понимании кобанская культура покрывала огромную территорию от Северного Кавказа на севере до Гурии и Аджарии на юге, и аланы проникали к югу от Кавказского хребта несколькими волнами в течение всего раннесредневекового периода. Таким образом, Двалетия оказывалась издавна населенной предками осетин, политическое влияние Грузии установилось там только в XIII в., набеги осетин на Северную Грузию на рубеже XIII-XIV вв. изображались как сопротивление крепостнической политике грузинских феодалов, а последнее массовое переселение осетин на юг датировалось XV-XVI вв. (Скитский 1947. С. 11, 68-69, 139-140).

Наконец, Скитский с подозрением относился к идее «добровольного вхождения Осетии в состав России» и рассматривал его как некий временный компромисс между российской дипломатией и осетинскими старшинами, преследовавшими свои корыстные интересы. В конечном итоге, учитывая все нюансы этого сложного процесса, он даже осмеливался писать о «завоевании Северной Осетии царизмом» (Скитский 1947. С. 129-33).

Другим признанным авторитетом в области осетинского языка, фольклора и истории стал в 1940-х гг. В.И. Абаев. По просьбе руководства Северной Осетии его фундаментальный труд, охватывавший все эти вопросы, был в 1949 г. выпущен престижным издательством АН СССР. Эта книга начиналась с воспроизведения осетинского исторического мифа в его классическом виде, включавшего как Золотой век, так и катастрофу: осетины объявлялись потомками скифских, сарматских и аланских племен, которые «в течение двух тысячелетий не сходили со страниц истории» и «внесли существенный вклад в культурное развитие юга России и Северного Кавказа в древний период» (Золотой век); затем «осетинский народ оказался замкнутым в нескольких горных ущельях Центрального Кавказа, и над ним нависла угроза полного вымирания и исчезновения» (Катастрофа) (Абаев 1949. С. 4). Абаев доказывал, что изолированное положение осетинского языка на Северном Кавказе ярко свидетельствовало о том важнейшем историческом факте, что его носители пришли туда с севера из степной зоны; в пользу этого он приводил массу убедительных лингвистических материалов (Абаев 1949. С. 36-47). В частности, он проделал грандиозную работу по созданию и анализу словаря скифского языка, убедительно продемонстрировав его иранскую принадлежность (Абаев 1949. С. 147-244). Описывая алан, он возражал тем исследователям, кто хотел видеть в них «собирательное название» или «географическое понятие». По-своему интерпретируя Аммиана Марцеллина, Абаев отмечал, что если аланы и распространили свое имя на соседние племена, то от этого они сами не перестали существовать, а значит, были не фантомом, а конкретным народом (Абаев 1949. С. 43-45) [21]. Абаев также затрагивал интригующий вопрос о том, что будто бы осетины не сохранили у себя название «аланы». Он оспаривал этот вывод и находил воспоминание об аланском родстве в фольклорном выражении «дух аллона-биллона», где, безусловно, имелись в виду осетины (Абаев 1949. С. 45, 246).

В то же время Абаев никогда не отказывался от идеи субстрата и заявлял, что «осетинский язык — это иранский язык, формировавшийся на кавказском субстрате» (Абаев 1949. С. 11, 363). Мысль о смешении пришлых иранцев с местными кавказскими аборигенами проходила красной нитью через всю его книгу (Абаев 1949. С. 13, 75-80, 112-122, 129-137, 518-525). На его взгляд, осетино-кавказские параллели «затрагивают самые глубинные и интимные стороны языка и свидетельствуют о том, что осетинский во многих существенных отношениях продолжает традицию местных кавказских языков, совершенно так же, как в других отношениях он продолжает традицию иранскую» (Абаев 1949. С. 111, 115). Он утверждал, что в осетинском языке «кавказский элемент занимает особое место, не столько по количеству... сколько по интимности и глубине вскрывающихся связей» (Абаев 1949. С. 76). И он доказывал, что сам строй иранского языка, на котором говорили далекие предки осетин, существенно изменился под воздействием местных северокавказских языков. Речь, следовательно, шла не просто о внешнем влиянии вследствие языковых контактов, а о чем-то гораздо большем. И читатель был вправе сделать вывод о том, что на Северном Кавказе в состав алан влилась масса местных аборигенов, — именно об этом и говорили все построения Абаева, относящиеся к проблеме субстрата.

Действительно, сам Абаев был убежден в том, что «доиранское население Алании-Осетии... смешалось с пришельцами-иранцами, и этим смешением и было положено начало современному осетинскому этническому типу». При этом местное население усвоило аланскую речь, чему предшествовал долгий период билингвизма, когда и происходило взаимопроникновение языков (Абаев 1949. С. 78-79). Развивая мысль Марра (Марр 1918. С. 2077), Абаев настаивал на том, что субстратные кавказские явления лучше всего сохранились в осетинских диалектах, а иранская речь, игравшая роль межплеменного языка, закрепилась прежде всего на «национальном» уровне. Так в «осетинском языке и соединились две линии преемственности, одна — идущая от древнеиранского и другая — идущая от субстратных, кавказских языков» (Абаев 1949. С. 115, 122). Абаев не ограничивался фактами языка и пытался обнаружить подтверждение своим идеям в материальной культуре, обычаях, фольклоре, верованиях осетин, на его взгляд, ясно указывавших на огромную роль кавказского элемента в формировании осетинского народа (Абаев 1949. С. 75-80).

В своих построениях Абаев не оставлял без внимания и археологию. Опираясь на работы советских археологов тех лет, он ссылался на выявленное ими «кобанско-колхидское единство» конца бронзового — начала раннего железного века и видел в нем подтверждение своим выводам о тесных ранних контактах предков осетин с мегрелами, сванами и абхазами (Абаев 1949. С. 328).

Абаев был одним из тех немногих, кто в период позднего сталинизма осмеливался вспоминать о депортированных народах, которых власти тогда пытались вычеркнуть из истории; и на страницах его книги находили место чеченцы, ингуши, балкарцы, карачаевцы (Абаев 1949. С. 11, 35, 85, 87). Он, в частности, обращал особое внимание на влияние тюркских языков на осетинский (Абаев 1949. С. 85). В разгар кампании борьбы с «безродными космополитами» он отваживался упоминать о влиянии иудаизма на алан (Абаев 1949. С. 36, 331-332). Он даже осмеливался говорить о влиянии на них готов (Абаев 1949. С. 340-342) в те годы, когда готская тематика, скомпрометированная связями с нацистской наукой, была фактически табуирована в СССР. Все это, разумеется, свидетельствовало о его личном бесстрашии, порядочности и бесконечной преданности научной истине. Впрочем, при переиздании в 1949 г. ранних работ Абаева из них были убраны излишние напоминания о довоенном политическом статусе карачаевцев и балкарцев: карачаевские районы, вошедшие в 1944 г. в состав Грузии, фигурировали теперь под именем Клухорского района, столица Карачаевского АО, г. Микоян-Шахар, выступала под своим новым названием г. Клухори, а Кабардино-Балкария представлялась Кабардинской республикой (ср.: Абаев 1933; 1935. С. 882-883 и Абаев 1949. С. 249-250, 272-274).

Как Абаеву удалось опубликовать свою работу, полную достаточно сомнительных, с точки зрения правящего тогда режима, предположений, в престижном издательстве АН СССР в суровом 1949 г.? По-видимому, то, что режим считал ее достоинствами, перевешивало все ее «недостатки». О каких же достоинствах, разумеется политического плана, могла идти речь? Еще в 1930-х гг. Сталин задумался об интегрирующем стержне, который мог бы сплотить все разноязычное и разнокультурное население страны в единую советскую общность. Наиболее популярной идеей, широко использовавшейся тогда националистами, была идея общей генетической или культурно-исторической основы нации. В частности, к ней еще в 1920-х гг. прибегали евразийцы; ее же нещадно эксплуатировали германские нацисты в форме расового подхода. Нет оснований думать, что она осталась не замеченной советским руководством [22], и щедрое финансирование этногенетических исследований, начатое в конце 1930-х гг., было тому ярким свидетельством (Шнирельман 1993; Аксенова, Васильев 1993).

К тому времени учеными было надежно установлено, что огромную роль в ранней культурной истории Евразии сыграл иранский пласт, ярко представленный скифами и сарматами. Во второй половине 1940-х — начале 1950-х гг. некоторые советские авторы даже делали попытки выводить славян из скифского мира. Поэтому скифская тема была необычайно популярна, к ней присматривались политики, и скифо-сарматские исследования тогда получали всемерную поддержку властей [23]. В этой обстановке книга Абаева пришлась как нельзя более кстати. Ведь он ставил скифо-сарматские исследования в прямую связь «с узловыми вопросами становления и развития народов Советского Юга», доказывав что иранский мир древней Средней Азии веками служил «неугасающим очагом высокой культуры» и что «ираноязычные народы древнего нашего юга внесли заметный вклад в языки и культуру многих народов Советского Союза»; в частности, он подчеркивал тесные взаимоотношения между скифами и славянами (Абаев 1949. С. 238-241).

Кроме того, если в своих работах Абаев и упоминал карачаевцев и балкарцев, то не иначе как поздних пришельцев на тех землях, где до них веками жили ираноязычные аланы, предки осетин, и где до ислама господствовало христианство. Абаев был убежден в том, что вплоть до XIII-XIV вв. аланская территория охватывала и регионы, примыкающие к Осетии с запада. Конкретно имелись в виду, во-первых, горный район, отторгнутый от Карачая в пользу Грузии в 1944 г., а во-вторых, территории, где до депортации проживали балкарцы (Абаев 1949. С. 45-46). Абаев был прав в том, что эти районы действительно когда-то были населены ираноязычными аланами, но в условиях, сложившихся после депортации балкарцев и карачаевцев, его вывод приобретал для последних зловещий смысл. Все это звучало достаточно соблазнительно для советского руководства и позволяло ему прощать Абаеву его мелкие прегрешения перед советской идеологией. Правда, это не избавило ученого от нападок его коллег, тотчас же заметивших его склонность опираться на сравнительно-исторический метод, против которого столь неистово боролись Марр и его последователи. В 1949-1950 гг. идея «праязыка» по-прежнему определялась марристами как «реакционная лжетеория» и «идеологическая дребедень», а сравнительно-исторические исследования обвинялись в посягательстве на национальные особенности языков и народов. За все эти прегрешения Абаев был занесен марристами в черный список (Современное положение 1949. С. 505-506: Никольский, Яковлев 1949. С. 278-279; Спиркин 1949. С. 331) [24], не смог опубликовать вторую часть своей монографии «Осетинский язык и фольклор» (против этого бурно возражал С. П. Толстов) и был лишен возможности получить Государственную премию (Калоев 2001. С. 7-9).