Дружба народов

Официально в 1960-х — начале 1980-х гг. в республике по-прежнему процветала дружба народов, и чтобы придать ей дополнительную материальность, в г. Орджоникидзе был торжественно открыт монумент дружбы. Решение о сооружении в столице Северной Осетии мемориала в честь 200-летия ее «добровольного» вхождения в Россию было принято Советом министров РСФСР в декабре 1974 г., и памятник был торжественно открыт 24 апреля 1982 г. (Бетоева. Бирюкова 1991. С. 861, 885-886). Тем самым была отдана дань официальной идеологии, требовавшей крепить дружбу народов и подчеркивать добровольность присоединения северокавказских народов к России. Во имя этой «дружбы» осетинские власти время от времени устраивали кампании борьбы с «буржуазным национализмом». Одна из них была развернута по инициативе Северо-Осетинского обкома КПСС в 1973 г., и среди ее жертв оказались некоторые осетинские писатели и ученые (Дзидзоев 1995. С. 38-40).

В то же время историки, и в особенности археологи, открывали все более богатые пласты древней и средневековой истории, свидетельствовавшие о том, что история местных народов начиналась отнюдь не с их вхождения в состав России и что они имели славное прошлое задолго до установления советской власти. В частности, усилиями археологов было изучено множество аланских памятников, неизменно вызывавших большой интерес у осетинской общественности. В 1976 г. газета «Социалистическая Осетия» сочла необходимым поместить статью местного археолога В.А. Кузнецова, где говорилось об остатках аланского городища и могильников VII-IX вв., обнаруженных на территории кирпичного завода, расположенного на окраине г. Орджоникидзе. Следовательно, история города начиналась вовсе не с русской крепости, основанной на его месте в 1784 г., а на тысячу лет раньше (Кузнецов 1976).

Влечение осетин к своему далекому прошлому проявилось в том, что в 1960-1970-х гг. в осетинской литературе и драматургии впервые появился живой интерес к истории. Одним из первых произведений об Алании стала трагедия Г. Плиева «Сослан-Царазон», созданная в 1968 г. За ней последовала целая серия исторических романов (Хадарцева 1995. С. 100). Социологические исследования, проведенные в 1980-х гг., показали, что такая литература пользовалась небывалым спросом у студентов Владикавказа (Бадальян, Костюченко 1993. С. 75).

Как уже отмечалось, итоги конференции 1966 г. оставили у многих ее участников чувство неудовлетворенности. 12-13 октября 1971 г. по инициативе СО НИИ в Орджоникидзе состоялась специальная археологическая конференция, ставившая своей задачей более четко определить культурную принадлежность северокавказских памятников эпохи раннего Средневековья, чтобы проследить процессы проникновения алан на Северный Кавказ, особенности их смешения с местными обитателями и взаимоотношения с соседними группами местного населения. Для этого главный организатор конференции В.А. Кузнецов попытался ввести более строгий подход к идентификации аланских древностей, отказавшись от чересчур инклюзивного, на его взгляд, подхода Е.И. Крупнова, приписывавшего аланам весьма разнообразные погребальные сооружения (Крупнов 1946. С. 35; 1960. С. 359). Кузнецов признавал, что в прошлом этим грешили и его собственные работы (см., напр.: Кузнецов 1962. С. 12, 118). Теперь же он предлагал связывать с аланами только катакомбные (земляные или скальные) и подбойные погребения, в которых он усматривал устойчивую характеристику аланской культуры, долго сохранявшуюся даже вопреки условиям горной местности (Кузнецов 1975. С. 24-25, 29). Однако вскоре обнаружилось, что и катакомбные погребения не были строго связаны с аланами (Абрамова 1978). На беду археологов, строгости погребального обряда не было и у сарматов. Говоря о проникновении сарматов на Северный Кавказ к рубежу н. э., ведущий советский специалист по сарматской археологии К.Ф. Смирнов подчеркивал, что «многообразие форм погребальных сооружений у сарматов... вероятно, говорит о большой сложности происхождения сарматов от различных родоплеменных групп, в основном ираноязычных или со временем перешедших на иранский язык» (Смирнов 1975. С. 15. См. также: Нечаева 1956. С. 19).

Как бы то ни было, В.А. Кузнецов отмечал постепенность процесса проникновения алан на Северный Кавказ — до V в. н. э. они все еще занимали его предгорно-равнинную часть, и лишь в V-IX вв. отмечалось их широкое распространение в горной области. Их интенсивное смешение с местными горцами Кузнецов относил к эпохе Аланского государства, а завершение этого процесса датировал послемонгольским временем (Кузнецов 1975). Некоторые археологи даже выступили с предположением о медленных изменениях аланской погребальной обрядности в горах: погребения в скальных катакомбах со временем сменились устройством каменных ящиков и склепов, сходных с теми, которыми пользовались кавказские аборигены. По этой версии, такой процесс происходил в горах в X-XIV вв. (Кузнецов 1975. С. 29-31; Нечаева 1972. С. 282-288: 1975. С. 38-39; Уарзиати 1985. С. 93). По мнению этнографа Б.А. Калоева, о том же говорили некоторые фольклорные материалы (Катаев 1971. С. 226). Правда, Е.И. Крупнов, убежденный в исключительно местном и гораздо более древнем происхождении склеповой архитектуры, этого не поддерживал (Крупнов 1971. С. 81). Но, по мнению Л.Г. Нечаевой, он включал в категорию склепов такие погребения, которые по формальным критериям им не соответствовали (Нечаева 1972).

Вместе с тем само по себе определение специфики погребальных сооружений не снимало вопрос об этнической принадлежности тех археологических материалов, которые археологи обычно приписывали аланам. Чеченские археологи утверждали, например, что в аланскую эпоху на территории Чечено-Ингушетии как в горах, так и на плоскости обитали предки вайнахов (Багаев 1975; Умаров 1975), хотя Кузнецов включал Терско-Сунженскую равнину в восточный ареал аланской культуры (Кузнецов 1962). В свою очередь, балкарский археолог И.М. Мизиев высказал соображение о том, что западных алан следовало бы отождествлять с тюркоязычными балкарцами (Мизиев 1975).

Иными словами, у соседей осетин наблюдалось очевидное желание перенести современную этническую ситуацию на раннесредневековую древность: в их устах, западные аланы оказывались тюркоязычными балкарцами, а восточные — вайнахами. Почувствовавший эту опасность осетинский историк Ю.С. Гаглойти выступил с возражениями против стремления археологов дробить аланскую культуру на локальные варианты. Он усмотрел в этом «попытку придать понятию аланской культуры расплывчатый характер». В то же время он снова выступил с предположением о древних корнях ираноязычия на Северном Кавказе (Гаглойти 1975. С. 94). В этом его поддержал осетинский археолог В.X. Тменов, поставивший вопрос о том, что кобанцы Центрального Кавказа «издревле обладали рядом черт иранства» (Тменов 1975. С. 103).

Для понимания сути позиций заинтересованных сторон следует учитывать полное различие их помыслов, выходивших далеко за пределы науки. Как отмечатось выше, у осетин не было собственного инклюзивного термина для описания всей своей общности: название «осетины» было дано им русскими и грузинами, а сами себя они называли тремя разными терминами — иронцы (восточные осетины), дигорцы (западные осетины) и туальцы (южные осетины). При этом за годы существования югоосетинской автономии в составе Грузии у южных осетин нарастали культурные отличия от северных (Дзуцев 1975 в. С. 133). Не было полного единства и между иронцами и дигорцами — во-первых, у них издавна имелись земельные споры: во-вторых, в отличие от иронцев, у дигорцев в прошлом был силен ислам; в-третьих, литературный осетинский язык был создан на основе иронского диалекта, и дигорцы видели в этом ущемление своих прав. Поэтому с января 1921 г. по апрель 1922-го существовал отдельный Дигорский округ, тут же затеявший земельную тяжбу с Владикавказским округом. Вопрос был решен слиянием обоих округов в 1922 г., но трения между дигорцами и иронцами сохранялись и позднее (Бугай, Мекулов 1994. С. 132; Даудов 1997. С. 157-163).

На сессии 1966 г. обнаружилось стремление ряда специалистов вычленять внутри крупных археологических культур локальные варианты, за которыми они пытались видеть отдельные племенные общности. Когда-то этот подход уже встречался в «Очерках» Кокиева и ранних работах Абаева. Но к 1960-м гг. для этого появились новые лингвистические и археологические основания. В своем выступлении Абаев говорил о гораздо более глубоких расхождениях между иронским и дигорским диалектами, чем казалось ранее, — он предполагал, что они могли наметиться еще в недрах скифо-сарматской языковой среды и что «дигорская» миграция могла происходить отдельно и предшествовать «иронской» (Абаев 1967 а. С. 21). Кузнецов пытался подкрепить это предположение археологическими данными (Кузнецов 1962; 1967) [47]. Развивая в 1990-х гг. свой дифференцированный подход, он разделял аланский массив на Северном Кавказе, во-первых, на собственно алан в предгорьях и на равнине (катакомбные могильники IV-XII вв.) и три варианта «горнокавказской культуры» в горах, а во-вторых, на алан в верховьях Кубани и асов в верхнем течении Терека. Разумеется, речь шла о гетерогенном населении, получившем инклюзивное название «аланы» в поздний период — очевидно, после возникновения Аланского царства. Однако, как настаивал Кузнецов, даже ираноязычные «аланы» не представляли какой-либо единой нерасчлененной массы. Он делил их на две более или менее четкие общности, из которых лишь восточная, смешавшаяся с кавказскими аборигенами, дала жизнь осетинскому народу (Кузнецов 1999 б).

В свою очередь, Крупнов уверенно делил кобанскую культуру на три локальных варианта (Крупнов 1967а. С. 28-29), что позволяло искать корни такого разделения едва ли не в бронзовом веке. Еще дальше шел Турчанинов, заявлявший, что ему удалось дешифровать надписи времен «срубной культуры», якобы связанные с дигорским диалектом осетинского языка (Турчанинов 1971. С. 44; 1990. С. 9, 49-51). Однако, оперируя хорошо датированными археологическими материалами, Турчанинов произвольно менял даты интересующих его предметов, не считаясь с мнением археологов. И, видимо, не случайно мало кто из советских специалистов, включая осетинских, заинтересовался его «открытиями». Даже редактор одной из его последних книг, известный лингвист М.И. Исаев, назвал его работу «небесспорным трудом», основанным на весьма скудных материалах. Это, разумеется, вызывало у Турчанинова досаду (Турчанинов 1990. С. 16-17).

В годы интенсивной русификации и нивелировки этнических культур, когда отдельные этнические группы были озабочены сохранением символов своей самобытности, научные споры не могли оставить безучастными дигорцев. Действительно, в конце 1980-х гг. среди них вновь вспыхнули надежды на обретение своего особого этнического лица. Появились разговоры об этнических отличиях дигорцев от осетин, о необходимости учитывать в паспортах этноним «дигорец», об учреждении дигорских органов печати и даже о восстановлении дигорской автономии (об этом см.: Хачиров 1989). Вот почему в течение последних советских десятилетий многие осетинские ученые были так озабочены проблемой аланского этнического единства. И еше в начале 1970-х гг. осетинский филолог Т. Гуриев ставил перед руководством Северной Осетии вопрос о возвращении осетинам названия «аланы» (Гуриев 1994). В свою очередь, как мы видели, интеллектуалы соседних народов предпочитали видеть в аланах гетерогенную общность, включавшую предков многих из них. Во-первых, возведение всех их к древнему этнокультурному единству представлялось хорошей основой для дружбы северокавказских народов в настоящую эпоху. Во-вторых, это позволяло подкреплять территориальные права отдельных национальных республик ссылками на седую древность — ведь представление о гомогенной аланской общности заставляло уступать все плоскостные земли древним иранцам и их прямым потомкам, которыми считали себя осетины.

Поэтому аланская проблема имела большое политическое значение. Власти, стремившиеся всеми силами пресекать любые проявления местного национализма, хорошо это понимали. В 1984 г. в Орджоникидзе вышла книга В.А. Кузнецова «Очерки истории алан», но, несмотря на высокий спрос, она так и не появилась на прилавках книжных магазинов. Ее тираж был арестован, ибо местные власти сочли ее подрывающей дружбу кавказских народов. Еше до публикации рукопись этой книги попала на рецензию археологу из Грозного В.Б. Виноградову, к тому времени уже прославившемуся своими публикациями о «добровольном» вхождении Чечни в состав России и отрицавшему понятие «Кавказская война» [48]. Проявив «бдительность», он сообщил о «порочности» книги Кузнецова первому секретарю Северо-Осетинского обкома В.Е. Одинцову [49] и начальнику КГБ СО АССР генералу Гусеву.

Назначенный на свою должность после осенних волнений 1981 г. (см. ниже), Одинцов был особенно чувствительным к «проявлениям национализма». Между тем скандал придал книге дополнительный вес, и она поступила со склада на черный рынок, где, несмотря на высокую цену, ее охотно раскупали. В городе состоялось собрание общественности, где участвовавший в нем секретарь Северо-Осетинского обкома по идеологии Ю.И. Кониев так и не смог убедительно объяснить ситуацию, сложившуюся вокруг книги. После этого Кониев провел беседу с автором книги, и тот спокойно объяснил ему суть фактов, вызвавших подозрительное отношение высоких инстанций (походы русов на Каспий, роль ключника Анбала, служившего Андрею Боголюбскому, и пр.). Спустя некоторое время книгу пустили в официальную продажу, а Кузнецов в возмещение «понесенного ущерба» получил звание заслуженного деятеля науки РСФСР [50].

Тем временем по постановлению бюро Северо-Осетинского обкома КПСС ученые Северной Осетии занялись подготовкой второго переработанного и дополненного издания «Истории Северо-Осетинской АССР». Это двухтомное сочинение было подготовлено сотрудниками СО НИИ истории, фитологии и экономики при Совете министров СО АССР и вышло в 1987 г. Среди его авторов были как осетинские, так и русские исследователи. По сравнению с предыдущим изданием авторская концепция не претерпела больших изменений: в ее основе по-прежнему лежало представление о двух компонентах, пришлых иранцах и аборигенах-кавказцах, сыгравших важнейшую роль в формировании осетин. Главу о доиранском населении, представленном кобанской культурой XII-IV вв. до н. э., подготовил Б.В. Техов. Он еще не решался делать окончательное заключение по вопросу о языковой принадлежности ее создателей, но подчеркивал, что «эта культура является автохтонной и ее создатели были кавказскими аборигенами, испытавшими влияние культуры индоевропейцев еще во II тыс., а затем ираноязычных киммерийцев и скифов в первой половине I тыс. до н. э.». Кроме того, он отмечал ее необычайно широкие внешние контакты — от гальштатской культуры Центральной Европы до населения Луристана в Западном Иране (Новосельцев 1987. С. 28-29). Подобно своим предшественникам, в изобразительных мотивах кобанской культуры он видел некоторые переклички со скифскими обычаями, а также с традиционной культурой осетин. Подытоживая свои рассуждения, он называл кобанскую культуру «субстратной основой, на которой формировались последующие культуры предков ряда народов Центрального Кавказа, в том числе осетин» (Новосельцев 1987. С. 35).

Как и в первом издании, раздел о кобанской культуре по своему объему (11 страниц) значительно уступал последующим разделам, посвященным ираноязычным предкам осетин — скифам, сарматам, аланам (98 страниц). Если в первом издании можно было говорить о троекратном различии, то во втором — уже о девятикратном. Это, разумеется, свидетельствовало о том, что образ ираноязычных предков со временем занимал все большее место в сознании осетин. Проблема кавказского субстрата постепенно отходила на второй план.

Вместе с тем авторы раздела о скифах и сарматах (В.Б. Виноградов, Т. А. Гуриев) все еще проводили резкое различие между кавказскими аборигенами и скифами, пришедшими в Предкавказье извне. Больше того, упадок кобанской культуры и запустение ряда процветавших ранее районов они ставили в прямую связь со скифскими походами VII в. до н. э. Вместе с тем они отмечали заметную трансформацию кобанской культуры, начавшуюся с этого времени под очевидным влиянием скифов. Этот процесс наблюдался, в частности, и в Южной Осетии. Иными словами, в данном издании иранизация местного населения относилась к гораздо более раннему времени, чем допускали археологи в 1960-1970-х гг. По словам авторов, взаимопроникновение культур достигло кульминации еще в VI-IV вв. до н. э., и по многим параметрам кобанцы и скифы стали мало различимы (Новосельцев 1987. С. 38-42). Окончательно могущественные ираноязычные кочевники покорили кобанцев после прибытия на Северный Кавказ сарматов в III в. до н. э., и начиная с этого времени археологи фиксируют высокую культурную гетерогенность в Предкавказье, характерную для процесса интенсивного смешения соседних групп населения. Теперь кобанские традиции сохранялись лишь высоко в горах (Новосельцев 1987. С. 48-50).

Глава о господстве алан в Предкавказье в I-IV вв. была написана Гаглойти и Абаевым. Они всеми силами пытались сделать алан аборигенами Центрального Предкавказья, которые сформировались в среде местных сарматских племен внутри племенного объединения, возглавлявшегося ранее аорсами (Новосельцев 1987. С. 53-55), хотя имеются веские основания считать алан племенем, пришедшим из волгодонских степей (Кузнецов 1992. С. 20) или даже из глубин Средней Азии (Габуев 1999). И эти авторы начинали этногенез осетин с VII в. до н. э., связывая его с «непрерывной цепью скифоязычных племен, остатком и потомком которых являются современные осетины». Тем самым последние становились «результатом длительного внутреннего развития скифо-сармато-аланских племен Северного Кавказа». Вместе с тем признавалось, что этногенетический процесс включил и ассимилированные иранцами «племена кобанской культуры предположительно абхазо-адыгского этноязыкового круга». Поэтому, подчеркивали авторы, «генетическая связь осетин с аланами не противоречит их кавказскому происхождению», и кавказский субстрат занимал причитающееся ему место в этногенезе осетин (Новосельцев 1987. С. 64-65).

Гуннское нашествие внесло значительные изменения в расстановку сил в Предкавказье и разметало алан по различным регионам Европы. Те из них, кто остались в Северокавказском регионе, сдвинулись в горные местности, и в VI-VII вв. аланы занимали территорию между р. Большая Лаба на западе и Восточной Чечней на востоке. С этих пор отмечалось деление алан на западных, ориентировавшихся на Византию, и восточных, поддерживавших тесные связи с Персией. Эту свою давнюю идею в книге отстаивал В.А. Кузнецов (Новосельцев 1987. С. 75-79). Ему же принадлежал важный раздел, посвященный контактам атан с тюркским миром в эпоху Хазарского каганата. Именно этот раздел радикально отличайся от первого издания книги большим вниманием к тесным тюрко-аланским связям, которые было уже невозможно игнорировать. Ведь часть восточных атан вошла непосредственно в состав каганата, а остальные находились в зависимости от него. Тогда же в верхнем течении р. Кубани появились тюркоязычные болгары, оставившие после себя рунические письмена. Иными словами, теперь признавалось, что аланы были не единственными обитателями Западной Алании; наряду с ними там в хазарское время расселилось и древнейшее в этих местах тюркоязычное население (Новосельцев 1987. С. 82-85). Трудно переоценить значение этого установленного археологами факта для балкарцев и карачаевцев. Вместе с тем, говоря о проникновении в Аланию христианства, авторы хранили гробовое молчание по поводу иудаизма, зафиксированного у части алан письменными источниками (Коковцов 1932. С. 117) и обнаруженного Абаевым лингвистическим путем [51].

Перу В.А. Кузнецова принадлежал и важнейший раздел, посвященный Аланскому государству X-XII вв. Описывая территорию Алании и ее население, он прямо писал о его сложном составе — ведь в него входили не только ираноязычные аланы, но и тюрки, следы которых обнаруживались в принципиально важном районе, в верховьях р. Кубани (Новосельцев 1987. С. 99-100). Такое отношение к аланам в те годы демонстрировали немногие. Ведь для осетинских авторов включение в состав алан каких-либо других иноязычных групп звучало кощунственно. Говоря о сложении «алано-осской народности», Кузнецов фактически разделял представления Абаева о «двуприродности» осетинского языка: он доказывал, что местные кавказские племена вошли в состав формирующегося осетинского народа в виде субстрата, а их язык оказал влияние на осетинский (Новосельцев 1987. С. 121-122).

Кузнецов показывал, что продвижение алан в горные ущелья происходило в VII-IX вв. — оно фиксировалось серией характерных катакомбных могильников (Новосельцев 1987. С. 101). Он также отождествил известную по письменным источникам столицу Алании Магас, где располагался и центр Аланской епархии, с Нижне-Архызским городищем в ущелье р. Большой Зеленчук, а славный город Дедяков вслед за Е.И. Крупновым — с городищем Верхний Джулат на р. Терек недалеко от с. Эльхотово (Новосельцев 1987. С. 107, 116-117, 133) [52]. Касаясь проблемы христианизации Алании, Кузнецов, во-первых, датировал ее X в., а во-вторых, связывал с действиями византийских миссионеров, опиравшихся в этом на абхазского царя. Поэтому неудивительно, что знаменитые аланские храмы верховий р. Кубани в Западной Атании были выполнены в восточновизантийской традиции и походили на абхазские. Зато Восточная Алания в большей мере испытывата грузинское влияние, и там строились церкви в грузинском стиле (Новосельцев 1987. С. 114-115, 117-118). В главах, написанных Кузнецовым, отчетливо звучала мысль о постепенном нарастании различий в культурном развитии между Западной и Восточной Аланией — они восходили к разделению алан на западных и восточных еще в VI в. и, в частности, объяснялись значительными потерями, понесенными Восточной Аланией во время арабского нашествия. Кузнецов предполагал, что западные аланы стали родоначальниками современных дигорцев (древние «ас-тигор»), а восточные — иронцев (Новосельцев 1987. С. 79, 86-87, 119-120).

Упадок Аланского государства и культуры авторы книги связывали с монголо-татарским нашествием, последствия которого они рисовали в самых черных тонах: с независимостью алан было покончено, их города были разрушены, сами они были вынуждены платить непосильную дань захватчикам и даже участвовать в их завоевательных походах, плодородные предкавказские равнины обезлюдели, а остатки аланского населения нашли приют в неприступных горных ущельях (Новосельцев 1987. С. 123-132). Описывая эти события, авторы не упускали случая упомянуть, что именно тогда, т. е. во второй половине XIII в., часть алан переселилась на южные склоны Главного Кавказского хребта, положив начало формированию южных осетин (Новосельцев 1987. С. 131, 141). Подчеркиваюсь, что эти переселения приняли массовый характер в XVI-XVII вв., когда Двалетия вошла в Картлийское царство (Новосельцев 1987. С. 157-158).

В XIV в. Северная Осетия подверглась исламизации, и кое-где мусульмане жили бок о бок с христианами (Новосельцев 1987. С. 132-133). Жизнеспособность аланского общества была окончательно подорвана нашествием Тимура в 1395-1396 гг., после чего остатки алан влачили жалкое существование в горных ущельях, а на их бывших плоскостных землях в XIV-XV вв. начали и расселяться кабардинцы (Новосельцев 1987. С. 138-139).

В книге утверждаюсь, что «об осетинах как сложившейся устойчивой этнической общности со своей четко очерченной территорией, языком, экономикой и культурой» ученые вправе говорить с XIV в. (Новосельцев 1987. С. 141). Археологические данные позволяют судить о том, что ранее всего аланы проникли в Дигорское ущелье (VII-IX вв.), а в остальных ущельях осетинские общества сложились в основном в XIII-XIV вв. (Новосельцев 1987. С. 142-143).