Земельный вопрос и наследие предков

В годы Гражданской войны власть на территории Северного Кавказа неоднократно менялась, но в каждом случае управление регионом старалось учесть этнополитический фактор и предоставить местным народностям определенные политические и культурные права. Так, уже Терская республика декларировала предоставление каждому из местных народов возможность самостоятельно устраивать свою жизнь, в частности вводить школьное обучение на родном языке. На II съезде народов Терека в выступлении по национальному вопросу делегата Д.З. Коренева подчеркивалось, что как туземные народы (чеченцы, ингуши, осетины, кабардинцы, балкарцы, кумыки), так и терские казаки издавна живут на своей земле, и поэтому здесь речь идет о «территориальном союзе народов». Однако, так как земля была поделена между разными народами неравномерно, ее следовало разделить справедливо среди трудящихся вне зависимости от каких-либо исторических прав. Соответственно установление границ территорий отдельных народов следовало бы отложить до окончания земельной реформы; никакие исторические права этому мешать не должны. Все эти предложения были сочувственно встречены делегатами съезда и вошли в его резолюцию (Джанаев 1977. Т. 1. С. 129-137, 157-158). К земельному вопросу снова вернулись на V съезде по настоянию ингушей и чеченцев, ибо все понимали, что корни противостояния между ними и казаками лежали в неравномерном распределении земельных ресурсов (см., напр.: Джанаев 1977. Т. 2. С. 93-95, 106). Действительно, как показало детальное изучение состояния земельного фонда, казаки и кабардинцы обладали значительными излишками земли, тогда как большинство горских народов испытывали земельный голод (Авторханов 1933. С. 39-41; Джанаев 1977. Т. 2. С. 226-237; Цуциев 1998а. С. 45).

Между тем, когда дело дошло до практических решений, оправдались пророческие слова большевика И.В. Малыгина о том, что признание национальных территорий приведет к всплеску национализма и бесконечным земельным распрям (Джанаев 1977. Т. 1.С. 138-139). При этом, предъявляя территориальные претензии к соседям, отдельные делегаты не избежали искушения апеллировать к истории: требуя передачи летних пастбищ, прежде арендуемых у кабардинцев, карачаевцы вспоминали, что когда-то их предки обитали в районе Кисловодска, но затем были загнаны высоко в горы; кабардинцы протестовали, говоря, что они отняли эти земли у помещиков; ингуши и чеченцы вспоминали о своих регулярных выступлениях против царского режима и указывали, что зато кабардинцы верой и правдой служили царю; чеченцы напоминали о том, что в прошлом казаки поселились на их землях, что и привело к земельному голоду среди горских народов; в свою очередь гребенские казаки утверждали, что исстари живут на своих землях, зато царское правительство начало переселять туда чеченцев (Джанаев 1977. Т. 1. С. 289, 309-310, 334-335). Всех перещеголял один из активных организаторов съездов, бывший комиссар Владикавказского округа (при Временном правительстве) и будущий видный государственный и партийный деятель Северной Осетии С.А. Такоев (1876-1937). Протестуя против ссылок на исторические границы территорий, он все же не упустил возможности напомнить о былой славе Осетии: «Границы ее то доходили до Дуная и Днестра, то сокращались в рамках гор» (Джанаев 1977. Т. 2. С 238).

Ко времени установления советской власти по распространению грамотности осетины намного превосходили своих соседей-горцев (Антонов 1928. С. 30-31; Жак 1928. С. 188): лишь они обладали своей письменной традицией [6] и интеллектуальной элитой, у них уже имелись свои художественная литература и поэзия [7], театральное искусство и даже своя местная пресса (Калоев 1971. С. 296-299, 309-312; Новосельцев 1987. С. 348-354, 360-374, 471-506; Бугай, Мекулов 1994. С. 91; Даудов 1997. С. 25). Правда, уже в 1920-е гг. грамотность на русском языке была у осетин гораздо больше распространена, чем на своем родном (Антонов 1928. С. 35-36). Ведь еще в 1897 г. русский язык хорошо знали более 92 % осетин, тогда как среди идущих вслед за ними карачаевцев этот показатель составлял 32 %, а у занимавших последнее место чеченцев — 8,8 % (Жак 1928. С. 189).

К середине 1920-х гг. у осетин быстро росла грамотность и на своем родном языке. Это объяснялось тем, что к тому времени у них имелось значительно больше начальных школ, чем у других народов Северного Кавказа (Жак 1928. С. 190). Во Владикавказе с 1920 г. располагался Терский институт народного образования; в 1921-1924 гг. он назывался Горским институтом народного образования, первым директором которого был Г.М. Кесаев. Затем он превратился в Горский пединститут, сыгравший большую роль в подготовке горских учителей. В 1932 г. он был реорганизован во второй Северо-Кавказский педагогический институт, и его статус повысился (Каймаразов 1988. С. 65, 82). Наконец, в 1938 г. произошло его слияние с открытым в 1932 г. Северо-Осетинским педагогическим институтом, что превратило его в крупнейший педагогический вуз на всем Северном Кавказе (Каймаразов 1988. С. 130). Кроме того, осетины преобладали среди горцев, обучавшихся в советских образовательных учреждениях за пределами своих республик в 1920—1930-х гг. (Каймаразов 1988. С. 58, 64, 104). Это еще больше усиливало разрыв в образовательном уровне между осетинами и их северокавказскими соседями, в особенности если учесть, что образование на местах в 1920-х гг. ограничивалось по большей части краткосрочными курсами (Каймаразов 1988. С. 61-62). Поэтому если в 1939 г. из тысячи человек, занятых в сфере экономики, в Северной Осетии 191 чел. имел высшее и среднее образование, то в Кабардино-Балкарии эта цифра составляла 97, а в Чечено-Ингушетии — 87 (Каймаразов 1988. С. 286). На протяжении всего XX в. по уровню образования осетины продолжали лидировать среди народов Северного Кавказа, намного опережая своих соседей (Кошев 1994. С. 110; Овхадов 2001. С. 213, табл. 2). Однако в начале 1930-х гг. общий уровень образования горцев был еще невысок, и даже многие местные учителя не имели специального педагогического образования. В вузы приходилось принимать слабо подготовленных абитуриентов, и это затем сказывалось на невысоком профессионализме выпускников (Каймаразов 1988. С. 93, 96-97).

В революционные годы осетины проявляли высокую социальную активность и по числу членов РКП(б) занимали в Терской области, а затем и в Горской АССР второе место после русских (соответственно 27,7 % против 59,9 % и 32,7 % против 49,7 %) (Бугай, Мекулов 1994. С. 92; Даудов 1997. С. 29). Позднее, в 1925 г., по числу коммунистов осетины вышли в Северо-Кавказском крае на первое место (1744 чел.), за ними шли русские (1525 чел.), кабардинцы (1188 чел.), ингуши (341 чел.), чеченцы (219 чел.), балкарцы (201 чел.), черкесы (118 чел.), и этот список замыкали карачаевцы (78 чел.) (Летифов 1972. С. 159). Неудивительно, что осетины играли большую роль в руководстве ГАССР: в ее аппарате в 1922-1923 гг. они устойчиво занимали второе место после русских, в Горском комитете РКП(б) было 6 русских, 3 осетина, 1 ингуш и 1 армянин, а среди 89 членов Владикавказского горсовета насчитывалось 74 русских и 6 осетин. Зато местная власть во Владикавказском округе была представлена почти исключительно осетинами. Так, в исполком Владикавказского окружного совета в конце 1921 г. входили 24 осетина и 1 русский, а делегаты Владикавказского окружного съезда Советов, состоявшегося в конце 1921 г., были представлены исключительно осетинами (Бугай, Мекулов 1994. С. 56-57, 86, 92).

В то же время осетинские крестьяне были одними из наименее обеспеченных земельными наделами (Бугай, Мекулов 1994. С. 302-303; Сланов 1995. С. 149; Даудов 1997. C. 22-23), и в начале 1920-х гг. неурегулированность земельного вопроса неоднократно приводила к кровавым междоусобицам. Поэтому, как мы знаем, одной из главных целей создания Горской АССР был передел земель в пользу неимущих и малоимущих. Первой мерой на этом пути, осуществленной в 1920-1921 гг., стало отселение казачества и переселение горцев (в первую очередь чеченцев и ингушей) на изъятые v него плоскостные земли (Бугай, Мекулов 1994. С. 311-312; Сланов 1995. С. 145-146; Даудов 1997. С. 23-24, 112-113, 150-152; Гонов 1997. С. 13-15; Полян 2001. С. 53-54). Следующим шагом должен был стать передел земель среди самих горцев, что прежде всего означало раздачу значительной части кабардинских земель соседним народам. Как мы видели, кабардинцы этому воспротивились, положив начало постепенному распаду ГАССР на отдельные этнические автономии. Это лишь обострило земельную проблему, ибо, например, осетины потеряли доступ к 40 тыс. десятинам земли, арендуемым ранее у кабардинцев. Число малоземельных в Северной Осетии составляло 84 % (Сланов 1995. С. 149-150).

Получение автономии заставило осетинские власти задуматься о политической роли местной истории и о сохранении исторических ценностей. Определенный опыт, как мы знаем, у осетин уже имелся. Вскоре после установления на Северном Кавказе советской власти во Владикавказе 3 июня 1920 г. был создан Северо-Кавказский институт краеведения, располагавшийся там до 24 ноября 1926 г. (Бетоева, Бирюкова 1991. С. 420, 950). С 1922 г. во Владикавказе работало также Бюро обследования Горской АССР. Все эти учреждения должны были обслуживать культурные запросы ее населения. Параллельно во Владикавказе продолжало успешно работать ОИФО, в частности занимавшееся выработкой осетинской письменности на латинской основе. Наибольшим энтузиастом этого был А. Тибилов, предлагавший создавать единый литературный язык на основе «иронского говора» для сплочения всех осетин в единую осетинскую нацию (Тибилов 1925). В начале 1930-х гг. за это он был обвинен в национализме и «социал-фашизме» и подвергся репрессиям (Козырева 1971. С. 291-292: Гуыриаты 1995. С. 42, 49). А пока что работники ОИФО успешно занимались просвещением осетинского народа и были в почете. Один из них, Б.А. Алборов, был в первой половине 1920-х гг. заместителем наркома просвещения Горской АССР, а затем — директором Горского пединститута. Другой, Г.А. Дзагуров, стал в 1925 г. заведующим Северо-Осетинским областным Отделом народного образования.

После распада Горской АССР и образования Северо-Осетинской автономной области, Северо-Осетинский областной ревком принял 14 октября 1924 г. постановление о ликвидации ОИФО и передаче всего его имущества Осетинскому центральному научно-исследовательскому институту краеведения (ОНИИК) (Бетоева, Бирюкова 1991. С. 509). Этот институт, куда в качестве одного из подразделений влилось ОИФО, был создан 1 марта 1925 г. (Дзагуров 1928 б. С. 438), и его первым директором стал Б.А. Алборов. Другие активные деятели ОИФО (Г.А. Дзагуров и др.) тоже получили в нем руководящие должности и продолжали там успешно работать до 1928 г. Первоначально ОНИИК состоял из трех отделений: экономического, культурно-исторического и филологического. Его научная деятельность значительно расширилась, хотя большую роль в ней продолжал играть сбор народного эпоса. Объясняя произошедшие структурные перемены, Г. А. Дзагуров обращал внимание на огромную социокультурную роль советского краеведения: «Советское краеведение должно явиться основой для выявления и построения национальной культуры отдельных народностей, которым Октябрьская революция дала возможность национального развития... При старом строе не могло быть и речи о национальной культуре; не могло быть и речи о праве отдельных народностей на самостоятельное национально-культурное развитие» (Дзагуров 1926. С. 7). Он подчеркивал растущий интерес горцев к своей истории, удовлетворить который, на его взгляд, могли только местные краеведы. Ему вторил В.И. Абаев, призывавший горцев взять в свои руки изучение своей культуры и истории (Абаев 1926).

Однако энтузиазм работников ОНИИК недолго встречал понимание во властных структурах. На заре марксистского переворота, пережитого советской наукой на рубеже 1920-1930-х гг., ОНИИК подвергся резкой критике за «грубые политические ошибки», в частности предоставление трибуны «представителям контрреволюционной части староосетинской национальной интеллигенции для антисоветских клеветнических выпадов против партии и советской власти» (О работе СОНИИ 1932). Его деятельность была временно заблокирована; в частности, в 1928 г. прервался выпуск «Известий ОНИИК», которые стати вновь выходить только в 1932 г. В результате чисток произошла полная смена руководства института, и в 1930 г. он был преобразован в Северо-Осетинский НИИ истории, экономики, языка и литературы, находившийся с 1936 г. в подчинении Совета министров СО АССР. После этого в соответствии с новыми партийными директивами главным направлением в деятельности института стало изучение классовой борьбы, Гражданской войны, истории большевизма в Осетии, построения социализма и развития социалистической культуры (Тотоев 1995. С. 10-16). Однако эта работа двигалась с трудом, так как в середине — второй половине 1930-х гг. ее основные исполнители подверглись репрессиям (Тотоев 1995. С. 17-18). В числе них пострадали заведующий литературным отделом института Г.А. Дзагуров и заведующий лингвистическим отделом Б. А. Алборов, обвинявшиеся в поддержке «врагов народа», протаскивании «буржуазно-националистической контрабанды», гонениях на коммунистов и развале работы по подготовке кадров. Кроме того, им вменяли в вину саботирование создания научной истории Осетии. Алборов подвергся резкой критике за приверженность идее «происхождения осетинского языка от мифического индоевропейского праязыка» (Лурье 1937).

В годы Гражданской войны Естественно-исторический музей во Владикавказе счастливо избежал разграбления. В августе 1918 г. он попал в ведение Терской комиссии народного просвещения, и в нем произошла полная смена штатных сотрудников. Тогда по предложению вновь созданной Особой Комиссии по охране культурных ценностей города Владикавказа он должен был быть преобразован в Дом науки и краеведения. Но в феврале 1919 г. город оказался в руках Добровольческой армии, и музей снова на время стал Терским областным музеем. Затем в мае 1921 г. он был введен в состав Северо-Кавказского института краеведения под названием Государственного научного музея города Владикавказа. Тогда он состоял из двух отделений — антропо-географического (с подотделами — военно-историческим, археологическим, художественным и этнографическим) и естественно-исторического (с подотделами — зоологическим, ботаническим, геологическим и экономическим). В 1926-1928 гг. музей оказался в подчинении Ингушского института краеведения и получил название Ингуше-осетинского музея, а в 1928 г. он был поделен между Ингушской и Северо-Осетинской областями — первая получила естественно-историческую часть, а антрополого-географический отдел сохранился за Северной Осетией. Поэтому в 1928-1930 гг. осетинская часть носила название Осетинского музея материальной и духовной культуры. С 1930 г. он стал называться Северо-Осетинским областным краеведческим музеем, а в 1936 г. получил статус республиканского. Любопытно, что в 1920-1930-х гг. археологическая, историческая и этнографическая экспозиции никак не были связаны между собой. Первая демонстрировала находки бронзового и раннего железного века, вторая была посвящена эпохе Кавказской войны, а третья представляла традиционный быт отдельных народов Северного Кавказа (Семенов 1925. С. 4-8; Дзагуров 1928а. С. 8: Семенов, Кастуев 1948. С. 28-40). Никакой идеи этногенеза эти экспозиции не содержали. Она появилась там лишь во второй половине 1940-х гг., когда было признано, что историю края следует начинать не с XVIII в., а с гораздо более отдаленных времен. Поэтому по указанию Северо-Осетинского обкома экспозиция была в 1946 г. кардинально перестроена: археология, история и этнография были увязаны вместе единой концепцией непрерывного исторического развития от кобанской культуры до Северо-Осетинской АССР (Семенов, Кастуев 1948. С. 56-58).