Борьба с марризмом и конец «двуприродности» осетин

Вскоре для Абаева настали еше худшие времена. Летом 1950 г. вышла работа Сталина «Марксизм и вопросы языкознания», направленная против учения Марра. Абаев был одним из лучших учеников Марра, и хотя он избегал его крайностей и не разделял наиболее одиозных его идей, развернувшаяся кампания поношений не обошла и его. Тем более что он воздержался от присоединения к хору бывших марристов, тут же «осознавших» свои прошлые ошибки и начавших славить мудрость вождя (Илизаров 2004. С. 184-186). В Северной Осетии за него вступился его ученик, заведующий кафедрой общего языкознания Северо-Осетинского пединститута К. Гагкаев. В марте 1951 г. он опубликовал в газете «Социалистическая Осетия» статью к 50-летию Абаева, где называл того «крупнейшим исследователем осетинского языка». Он пытался всячески дистанцировать его от наследия Марра и подчеркивал, что именно Абаев восстановил в правах сравнительно-исторический метод. Признавая, что Абаев не порвал полностью с наследием Марра, Гагкаев вместе с тем указывал, что тот зато давно отказался от «догматических установок вульгаризаторов Марра». Он отдавал должное большому вкладу Абаева в осетинское языкознание и в особенности высоко оценивал его подход к вопросу о происхождении осетин. Он, правда, не упоминал приверженности Абаева к теории субстрата и его положений о «двуприродности» осетинского языка, но фактически одобрительно относился к идее о том, что осетины сформировались из смешения пришлых степняков с кавказскими аборигенами (Гагкаев 1951а).

Однако тучи над головой бывших марристов уже сгущались, и под нажимом Гагкаеву пришлось повиниться в своем чересчур либеральном отношении к творчеству Абаева. В своей новой статье в той же газете он уже пунктуатьно перечислял все просчеты и «антимарксистские ошибки», допущенные Абаевым на протяжении предшествовавшего двадцатилетия. Теперь он припомнил Абаеву его симпатии к стадиальной теории Марра и именно с этой теорией связывал любимую идею Абаева о субстрате и двуприродности осетинского языка. «Нет ничего ошибочнее этой точки зрения В. И. Абаева», — восклицал он, — ведь она противоречила словам Сталина о том, что при столкновении языков побеждал только один из них, а второй бесследно исчезал (Гагкаев 1951 б). С этих пор мысль о тесной связи теории языкового субстрата с марровской идеей о стадиальности развития языков была подхвачена практически всеми, кто брался критиковать Абаева. Осетиноведам снова предлагалось ограничить себя лишь рамками иранистики, которая будто бы только и могла дать правильное понимание процессов развития осетинского языка (Козырева 1951; Джанаев 1952; Сухотин 1952; Черкасова 1952). Так в условиях сталинского догматизма могла погибнуть блестящая идея, уже начавшая давать богатые научные плоды (Абаев 1956; 1967. С. 18-19).

Между тем выступление Гагкаева в печати было, очевидно, дежурным ритуалом для того, чтобы несколько успокоить критиков. В кругу коллег он вел себя иначе. В сентябре на заседании ученого совета СО НИИ и в октябре на собрании работников историко-филологического факультета Северо-Осетинского пединститута Гагкаев продолжал защищать Абаева и доказывал, что тот никогда не был настоящим марристом.

Однако противников марризма все это не устраивало. Они хотели видеть в Абаеве одного из виднейших учеников Марра, не спешившего наравне с другими раскаяться в своих ошибках [25]. Они не только припомнили ему симпатии к «палеонтологическому» методу Марра, но и упрекали в верности идее «двуприродности» осетинского языка. Кроме того, они усматривали в построениях Абаева небезопасные идеи, способные возбудить осетинский национализм. От них, разумеется, досталось и Гагкаеву, который, восхваляя заслуги Абаева, будто бы вводил читателей в заблуждение. Все это стоило Гагкаеву места заведующего кафедрой (Сухотин и др. 1951; Сухотин 1952; Черкасова 1952; Ряшенцев 1952).

Вопрос об «ошибках» Абаева рассматривался на специальном заседании ученого совета Института языкознания АН СССР 17-18 января 1952 г., где среди критиков Абаева были такие влиятельные лингвисты, как ученый секретарь Президиума АН СССР В.П. Сухотин, директор Института языкознания АН СССР академик В.В. Виноградов и его заместитель Б.А. Серебренников. Отвечая своим критикам, Абаев доказывал, что он никогда не был последовательным марристом и всегда занимал достаточно независимую позицию. Кроме того, он написал письмо в Северо-Осетинский НИИ, где отказывался от некоторых своих ранних идей, связанных с теоретическими установками Марра (Сухотин 1952; Черкасова 1952; Исаев 2000. С. 163-164).

Пока филологи занимались «ошибками» марристов, в стране разворачивалась другая кампания, затрагивавшая прежде всего национальных историков, не заметивших резкого идеологического поворота. Они продолжали настаивать на идее насильственного включения национальных окраин в состав Российской империи и в русле школы М.Н. Покровского делали акцент на национально-освободительной борьбе с колонизаторами. Однако на беду таких историков руководство страны обуревали уже совсем иные идеи. Они были озвучены в 1950 г. могущественным партийным функционером, первым секретарем ЦК КП Азербайджана М.Д. Багировым, доказывавшим, что у народов Кавказа не было иного выхода, кроме вхождения в состав России. Поэтому он видел в этом прогрессивное явление. Зато Шамиля он рассматривал как иностранного шпиона, работавшего на Турцию и Англию, и его движение характеризовал как целиком реакционное (Tillett 1969. Р. 140-142). Чувствуя одобрение из центра, Багиров и его подручные набросились на советских историков, обвиняя их в искажениях «исторической правды». Одним из таких ученых оказался молодой осетинский специалист, сотрудник кафедры истории СССР Северо-Осетинского педагогического института А.К. Джанаев, незадолго до того написавший диссертацию о присоединении Осетии к России. Резко критикуя азербайджанских историков, лингвистов и литературоведов за неверную оценку присоединения Кавказа к России и движения Шамиля и другие «искажения», секретарь ЦК КП(б) Азербайджана Г. Гасанов заявлял, что работа Джанаева была написана с «буржуазно-националистических позиций» и «идеализировала» борьбу горских феодалов с Россией (Коренным образом 1950. Об этом см.: Tillett 1969. Р. 144).

Реакция осетинских властей последовала ровно через год. В ноябре 1951 г. в центральной осетинской газете появилась большая статья первого секретаря Северо-Осетинского обкома К.Д. Кулова, предъявившего осетинским историкам суровые обвинения в искажении истории и «буржуазном объективизме». В центре его внимания были вопрос о присоединении Осетии к России и оценка осетинских восстаний XIX в., а одним из объектов его критики была диссертация Джанаева, к тому времени уже потерявшего работу. Кулов разъяснял осетинским историкам, что восстание тагаурских феодалов в 1830 г. нельзя было рассматривать как «национально-освободительную борьбу», что оно имело антироссийский характер, было направлено на отделение Осетии от России и опиралось на поддержку Ирана, Турции и Англии. Ошибку историков он видел и в том, что они датировали окончательное присоединение Осетии к России 1830 годом. Со своей стороны он доказывал, что осетинское общество конца XVIII — начала XIX в. не было единым и вхождение отдельных осетинских обществ в Россию не могло быть единовременным актом. Присоединение началось в 1770-х гг., когда старейшины ряда осетинских сел присягнули на верность России. Вслед за Багировым он называл это прогрессивным шагом, и историкам надлежало следовать тому же [26]. Разобравшись с историческими проблемами, Кулов переходил к лингвистике и объявлял теорию Абаева о «двуприродности» осетинского народа «антинаучной» (Кулов 1951).

Среди историков, испытавших всю тяжесть этих обвинений, оказался один из ведущих специалистов, работавших в СО НИИ, Б.В. Скитский. Ведь если еще недавно благожелательные рецензенты его «Очерков» советовали ему детальнее остановиться на событиях 1830 г., когда, по их мнению, «Осетия окончательно превращалась в колонию царской России» (Тотоев, Джанаев 1948), то лидер осетинских коммунистов требовал от него прямо противоположного. Скитскому, хорошо знакомому с новыми веяниями в советской историографии начала 1950-х гг., пришлось публично покаяться в своих «ошибках». Признавая своевременность выступления Кулова и его правоту, он оправдывал свои прошлые взгляды тем, что еще совсем недавно их разделяло большинство советских историков и деятелей сферы образования (Скитский 1951).

Однако остановить набиравшую обороты кампанию было уже невозможно, и дело приняло дурной оборот после постановления ЦК ВКП(б) от 4 марта 1952 г. «О руководстве Северо-Осетинским обкомом ВКП(б) идеологической работой в республике». Это постановление было частью широкой кампании борьбы с «националистическими извращениями», проходившей в 1951-1952 гг. по всей стране. Она была направлена прежде всего против национальной интеллигенции (ученых, писателей, поэтов), которая, подхватив патриотическую риторику времен Великой Отечественной войны, продолжала по инерции воспевать своих национальных героев и славные страницы истории своих народов. Однако настала новая эпоха, и все это теперь трактовалось как «буржуазный национализм», с которым следовало решительно покончить. Отныне борьба с ним становилась святой обязанностью любого советского ученого, и постановление ЦК ВКП(б) должно было побудить осетинскую интеллигенцию активнее принимать в ней участие. Ответ последовал незамедлительно. Уже в марте прошли совместные заседания двух главных североосетинских научных центров — СО НИИ и Пединститута, где ряд историков подверглись резкой критике за «грубые ошибки в освещении истории Осетии»; там звучали обвинения и в адрес нераскаявшихся марристов-языковедов (Дядькин 1952).

А вскоре и руководство Северо-Осетинского обкома ВКП(б) обрушилось с резкой критикой на местных историков и лингвистов, обвиняя их в «грубых политических ошибках»: идеализации патриархально-феодального прошлого, игнорировании реакционной роли султанской Турции на Северном Кавказе, отрыве истории Осетии от истории России и русского народа, прославлении протурецки настроенных представителей осетинской знати конца XVIII-XIX в., противодействовавших присоединению Осетии к России, и пр. Эти грозные обвинения прозвучали на V пленуме Северо-Осетинского обкома 16 апреля и на XV областной партконференции в сентябре 1952 г. Обвинения адресовались, в частности, Северо-Осетинскому научно-исследовательскому институту языка, литературы и истории, затягивавшему работу по подготовке труда по истории Осетии и осетинского народа. Среди проштрафившихся звучали имена двух ведущих осетинских ученых, В.И. Абаева и Б.В. Скитского, говорилось о засилье марристов в научных учреждениях и вузах республики, что якобы обрекало исследовательскую работу на застой и вредило школьному делу (Пятый пленум 1952; Кулов 1952 а). Материалы обоих партийных форумов широко обсуждались во всех партийных, комсомольских и профсоюзных организациях, а также на общем собрании членов Союза советских писателей Северной Осетии.

Кампания против марристов и «буржуазных националистов» совпала в Северной Осетии с другой, направленной против «вредных обычаев» и пережитков патриархального прошлого — купли-продажи невест, умыкания девушек, религиозных обрядов и обременительных для семейного бюджета народных ритуалов и праздников. Среди таких пережитков назывался и национализм (Тотоев 1951; Дубцов 1952; Гробер 1952). В ходе этой борьбы досталось и Северо-Осетинскому Дому народного творчества за то, что его сотрудники собирали «похоронные причитания, плачи, религиозные песни и сказы», не представлявшие, по словам бдительных корреспондентов, научного интереса, но зато «идейно вредные». Ведь они, в частности, воспевали феодальные набеги на соседние народы, а это подрывало советскую дружбу народов (Собиратели 1951). Об «извращениях» в работе краеведов и фольклористов говорилось и на V пленуме Северо-Осетинского обкома. Их обвиняли в излишней увлеченности нартским эпосом, восхвалении родовой аристократии и любовании обычаями кровной мести и грабительскими набегами на соседей. В частности, первого секретаря Северо-Осетинского обкома К. Д. Кулова возмущало то, что осетинских школьников учили героизму на примере нартов, а не на основе марксизма-ленинизма (Пятый пленум 1952) [27]. Все эти кампании давали обильную пищу критикам Абаева, и они обвиняли его не только в приверженности марризму и возведении препятствий для подлинно научного изучения языка (Козырева 1952), но и в «идеализации феодальных мотивов, восхвалении старины и патриархальных обычаев» (Сухотин и др. 1951; Джанаев 1952). Фактически удар наносился по нартоведческим исследованиям, в течение десятилетий составлявшим основное поле деятельности многих осетинских исследователей [28].

Однако устроителям очередной идеологической кампании всего этого казалось мало. Чтобы побудить историков, языковедов и писателей быстрее осознать свои «ошибки» и «заблуждения», Северо-Осетинский обком инициировал проведение научной конференции по истории Осетии, языкознанию и литературе. Она проходила в конце апреля 1952 г., т. е. через десять дней после V пленума обкома. В течение трех дней, 25-27 апреля, ученые каялись в своих ошибках и уличали своих коллег в «националистических измышлениях», уверяли друг друга в своей приверженности дружбе народов и хором обличали реакционную политику султанской Турции. Курировавший конференцию секретарь обкома по пропаганде И.А. Гапбаев остался доволен ее ходом и призвал научную и творческую интеллигенцию еще скорее устранять свои ошибки (Социалистическая Осетия, 26, 27, 29 апреля 1952).

Наиболее важные доклады, прозвучавшие на конференции, наряду с информацией о широком обсуждении итогов V пленума Северо-Осетинского обкома были напечатаны газетой «Социалистическая Осетия». Так практически все население Северной Осетии оказалось вовлеченным в споры о ключевых моментах истории Осетии и осетинского народа и о том, что и как должны изучать языковеды. В частности, в докладе историка А. Джанаева ведущие осетинские ученые, включая Абаева и Скитского, прямо обвинялись в неизжитом марризме, «буржуазно-националистических извращениях» и следовании духу разоблаченной в 1930-х гг. школы М.Н. Покровского. Развивая отдельные положения доклада Купава, Джанаев упрекал своих коллег в чрезмерном увлечении древностью за счет современной истории, а также в акценте на исторические моменты (упоминались осетинско-кабардинские отношения XVII-XIX вв.), разделяющие, а не сближающие народы. Резко выступая против Абаева, он навязывал ему именно те упрощенные взгляды, против которых тот годами боролся, — о том, что осетины были будто бы единственными наследниками скифов, сарматов и алан, что они обладали культурным превосходством над своими соседями, что нартский эпос принадлежал только осетинам [29] и мог служить полноценным историческим источником. Но, решая вопрос о происхождении осетин, автор фактически воспроизводил идею Абаева о том, что аланы были лишь одним из их этнических предков. Упоминая работы арестованного к тому времени Г. Кокиева, этот автор прямо называл его «буржуазным националистом» (Джанаев 1952) [30].

В докладе В.П. Сухотина подчеркивалось, что Абаев все еще не отказался от основных принципов марризма, и в пример приводились теория субстрата и понятие о «двуприродности» осетинского языка. Этот автор также находил «националистические ошибки» в представлениях Абаева об истории осетин (Сухотин 1952).

Еще одно выступление, показавшееся властям Северной Осетии достойным публикации в республиканской газете, принадлежало видному археологу-кавказоведу Е.И. Крупнову. В духе времени выступая против марризма и упрекая Абаева в «искажении» вопроса о происхождении осетин, он, по сути дела, лишь подтверждал то, что годами отстаивал Абаев. Действительно, если Абаев говорил о «двуприродности» происхождения осетин и смешении кавказских аборигенов с пришельцами, то Крупнов обосновывал это археологическими данными. Ведь он показывал, что в течение I тыс. до н. э. Северный Кавказ неоднократно подвергался нашествиям ираноязычных кочевников, вначале скифов, затем сарматов, которые вначале оказывали большое культурное влияние на местное население, а позднее стали массами оседать среди него. В итоге аборигены центральных районов Северного Кавказа были ассимилированы и перешли на иранский язык. Однако, настаивал Крупнов, материальная культура этой новой общности складывалась на местной кавказской основе и еще долго хранила живые следы кобанской культуры. «Поэтому, — писал он, — нет никакой нужды отрывать оседлый осетинский народ от северокавказской культурной среды и выдавать за его прямых предков степных кочевников-скифов, которых страшились народы древнего мира как всеразрушаюших варваров». Оригинальным вкладом Крупнова в разработку проблемы осетинского этногенеза было то, что он отождествил рассматриваемую новую общность с аланами, тем самым сделав их исконными кавказцами. Именно эти аланы, будучи «местным северокавказским населением», и стали прямыми предками современных осетин. Между тем, критикуя Абаева за приверженность марристской идее о «скрещении» языков, Крупнов и сам прибегал к этому термину, указывая на то, что «момент скрещивания местного кавказского языка с иранским закончился победой пришлого иранского (сарматского) языка». В итоге он утверждал, что осетины по языку относятся к иранцам, а по культуре являются типичными кавказцами. Иными словами, он доказывал, что предки осетин были исконными кавказцами, перешедшими на принесенный извне иранский язык (Крупнов 1952; 1953. С. 145-163). Любопытно, что впоследствии на этом основании уже Абаев упрекал Крупнова в приверженности марризму (Абаев 1967 а. С. 15).

Вместе с другими критиками восхваляя сталинское выступление против «двуприродности» языка, Крупнов игнорировал лингвистические тонкости и вводил резкое различие между языком и культурой, хотя и в осетинской культуре можно было бы найти эту «двуприродность» — синтез местных культурных элементов со степными кочевническими. Разумеется, пойти на такое огрубление ситуации Крупнова заставило стремление превратить осетин в коренной кавказский народ. В то же время, соблюдая осторожность, он, говоря о происхождении северокавказских народов, ни словом не обмолвился о предках депортированных чеченцев, ингушей, балкарцев и карачаевцев, будто в домонгольское время их там вовсе не было. Все это свидетельствует о существовавших тогда серьезных политико-идеологических преградах для написания правдивой истории народов Северного Кавказа. Характерно, что с изменением политического климата в стране Крупное отошел от своего резко критического отношения к концепции Абаева. В 1960-х гг. он писал, что «в вопросе формирования осетинского языка и роли в нем кавказского субстрата надо согласиться с В.И. Абаевым» (Крупнов 1960 а. С. 394; 1967. С. 36-37).

На V пленуме Северо-Осетинского обкома в докладе К.Д. Кулова прозвучали и критические замечания в адрес председателя Совета министров СО АССР А.П. Газзаева (Пятый пленум 1952), выпустившего к 30-летию Октябрьской революции книгу, изображавшую дореволюционную Осетию колонией русского царизма и прославлявшую советскую власть за создание условий для «возрождения осетинского народа». В этой книге не было сказано ни слова о «добровольном» вхождении Осетии в состав Российской империи; напротив, речь шла о «завоевании и покорении», об установлении «колониального господства», против которого осетины вели нескончаемую борьбу. Любопытно, что, говоря о событиях Гражданской войны и о советском периоде, автор ни словом не упомянул чеченцев, ингушей или балкарцев. Зато он превозносил нартский эпос как исключительно осетинский и, говоря о достижениях осетинской науки, называл прежде всего имена Абаева и Скитского (Газзаев 1947). Однако в ходе кампании борьбы с «буржуазным национализмом» все это было сочтено недопустимым для высокого советского чиновника. Теперь Газзаева обвиняли в том, что он пошел на поводу у Абаева, Скитского и ряда других осетинских историков. Ведь он идеализировал нартов и приписыват их наследие одному только осетинскому народу, умудрился написать о насильственном покорении Осетии Россией и о потере Осетией самостоятельности под российским владычеством, расценивал феодальный мятеж 1830 г. как национально-освободительное движение, игнорировал классовую борьбу в осетинской деревне, хвалил осетинских писателей и ученых, допускавших «буржуазно-националистические извращения» (Против фальсификации 1952).

Любопытно, что поводом к выступлениям против Газзаева стала его попытка возвеличить Темирболата Мамсурова (1843-1899), осетинского офицера, эмигрировавшего в Турцию вместе с другими осетинскими мусульманами в 1865 г. (Газзаев 1947. С. 105). Имя этого поэта стало известно в Осетии в 1922 г., когда приехавший из Турции Бекир-бей Сами Кундухов, председатель Турецкой миссии по заключению союза с Советской Россией, выступил на заседании ОИФО с докладом о его поэзии и передал его стихи в фонд ОИФО. После этого Темирболат Мамсуров был объявлен «первым осетинским поэтом» (Алборов 1926; Гадиев 1926), и до конца 1940-х гг. его имя пользовалось в Осетии почетом и даже фигурировало в осетинских учебниках по литературе. Его в своей книге упоминал и Скитский (Скитский 1947. С. 190-191). Однако в эпоху официального патриотизма более удачным кандидатом на место классика осетинской литературы оказался Коста Хетагуров, и об этом публично возвестил первый секретарь Северо-Осетинского обкома ВКП(б) К.Д. Кулов в своей речи в Дзауджикау 7 мая 1947 г. (Кулов 1948). Двум поэтам на одном постаменте места не было, и к началу 1950-х гг. Мамсуров оказался «реакционным поэтом», «религиозным фанатиком» и знаменем «буржуазных националистов». По решению бюро Северо-Осетинского обкома он был выведен из рядов великих осетинских писателей (Кайтуков 1951; Джикаева 1952; История 1954. С. 145) [31]. Пропагандировавшие его творчество осетинские ученые (Б. Алборов, Г. Дзагуров) были обвинены в антисоветской деятельности и подверглись гонениям (Хадарцева 1995. С. 86). Участь Газзаева была решена на заседании Политбюро ВКП(б), где его персональное дело рассматриваюсь еще 25 марта 1952 г., т. е. до начала V пленума Северо-Осетинского обкома (Политбюро 2001. С. 880). На следующий день после этого пленума Газзаев был снят со своей должности, а еше раньше та же судьба постигла его единомышленника, бывшего секретаря Северо-Осетинского обкома по пропаганде С.Н. Битиева.

Между тем власти Северной Осетии торопили историков, и во второй половине 1940-1950-х гг. ученые из Северо-Осетинского научно-исследовательского института и Северо-Осетинского государственного педагогического института им. К. Хетагурова продолжали заниматься подготовкой «Истории Северо-Осетинской АССР» в двух томах. В те годы в Северной Осетии и в соседних районах археологи со всей страстью вели поиски алан и всего того, что могло бы быть связано с ранней историей осетин. Сенсацию вызвали результаты работ ленинградских ученых в Алагирском ущелье в 1946 г. О том, что там рядом с селом Нузал располагалась уникальная часовня предмонгольской эпохи, ученые знали давно. Столь же хорошо им было известно о находившихся там фресках и грузинских надписях. Но более всего их привлекали портреты бывших владельцев Нузала, в которых отдельные авторы усматривали изображения самого Давида Сослана и его предков. Среди таких энтузиастов была и археолог из Эрмитажа Е.Г. Пчелина (1895-1972) [32], предположившая, что умерший в 1207 г. Давид Сослан, муж царицы Тамары, мог повелеть похоронить себя в родовой усыпальнице. 2 июня 1946 г. она вскрыла пол часовни и обнаружила там каменный гроб. Открытие обещало стать столь значимым для осетин, что раскопки были приостановлены и для наблюдения за их дальнейшим ходом были приглашены председатель Совета министров СО АССР А.П. Газзаев и секретарь Северо-Осетинского обкома ВКП(б) по пропаганде С.Н. Битиев. Здесь же присутствовали ведущий специалист по ранней истории осетин проф. Б.В. Скитский, сотрудники СО НИИ и Музея краеведения. Во вскрытой гробнице ученые обнаружили скелет 35-летнего мужчины [33], рядом с которым лежала сабля. Когда-то в часовне в виде реликвий хранились кольчуга, шлем и нарукавники, приписывавшиеся местной легендой осетинскому царю Ос-Багатару [34]. Было предположено, что все это принадлежало погребенному, в котором Пчелина хотела видеть Давида Сослана [35].

Новость об открытии была тут же опубликована газетой «Социалистическая Осетия» (Новикова 1946) и имела в Северной Осетии большой отзвук. Между тем из Грузии последовали комментарии вице-президента АН ГССР, академика С.Н. Джанашиа, призванные охладить энтузиазм осетин. По его утверждению, Давид Сослан происходил из боковой ветви династии грузинских Багратидов и не имел ничего общего с селом Нузал. Его смущал и возраст погребенного, ибо, будь Пчелина права, Давид должен был жениться на Тамаре в 16-17-летнем возрасте, что представлялось Джанашиа невероятным. Наконец, погребальный инвентарь казался ему чересчур бедным для грузинского царевича (Раскопки 1946). Выступление уважаемого академика заставило осетинских ученых осторожнее судить о сделанной находке. Не без сожаления многие из них отказались от ассоциации ее с именем Давида Сослана, но предположение о важном осетинском вожде, или царе, сохранилось (Скитский 1947. С. 69, 117-119; Семенов 1948. С. 107-108; Семенов, Кастуев 1948. С. 47, 53; История 1954. С. 63; Ванеев 1956. С. 11-22; Бушуев 1959. С. 76; Новосельцев 1987. С. 146-147; Кузнецов 1990а. С. 77) [36]. Впрочем, некоторые авторы не нашли в себе сил расстаться с романтической версией, высказанной Пчелиной (см., напр.: Гаглойти 1969; Гольдштейн 1977. С. 289). А осетинский врач Т.Б. Мамукаев даже предпринял медико-антропологическое исследование найденных в гробнице костей с целью доказательства их принадлежности Давиду Сослану. Однако во всех своих исторических рассуждениях он послушно следовал неопубликованной рукописи Пчелиной (Мамукаев 1969). Со своей стороны грузинские авторы столь же последовательно отвергали версию Пчелиной как малоправдоподобную (Думбадзе 1966; Лолашвили 1971). Наконец, детальное изучение архитектуры Нузальской часовни и ее фресок показало, что она была построена лишь в конце XIII — начале XIV в. Это позволило отвергнуть гипотезу о тождестве погребенного воина с Давидом Сосланом (Кузнецов 1996а. С. 57, 75-77).

В то же время осетин вряд ли устраивало утверждение авторов юбилейного тома «Северная Осетия» о том, что «культура осетин целыми столетиями оставалась в зачаточном состоянии, на первой ступени развития» (Баландин и др. 1939. С. 453). Они испытывали нужду в исторических героях и без устали занимались их поиском. К началу 1950-х гг. это стало неимоверно трудной задачей, так как потенциальные герои прошлого оказывались либо противниками присоединения Осетии к России, либо злейшими врагами советской власти, либо, если речь шла о более ранних временах, руководителями грабительских набегов на соседние племена. Таких героев творцам советской дружбы народов было не нужно, и выбора осетинам почти не оставалось. Одним из своих героев они пытались сделать Дзауга Бугулова, легендарного основателя аула Дзауджикау, недалеко от которого впоследствии возникла столица Северной Осетии. Популярности Дзауга способствовало то, что по указу Верховного Совета СССР от 28 февраля 1944 г. город Орджоникидзе был переименован в Дзауджикау (Бетоева, Бирюкова 1991. С. 744). Это вызвало интерес к личности Дзауга, рисовавшегося выдающимся охотником [37]. Однако в исторических документах он оказывался убийцей, вынужденным бежать из родных мест, спасаясь от кровной мести. Так он и стал основателем нового аула. Для романтизации этого славного деяния была создана легенда о том, что он основал его в том самом месте, где когда-то стоял славный аланский город Дедяков, разрушенный Тамерланом. Осетинам предлагалось тщательно охранять памятники, связаные с именем Дзауга, в частности его родовой склеп, где располагалась его могила (Наниев, Мякинин 1951а: 1951 б) [38].

Впрочем, 24 февраля 1954 г. город вернул себе прежнее название Орджоникидзе (Бетоева, Бирюкова 1991. С. 784), и интерес к Дзаугу пропал так же быстро, как и возник. Северной Осетии по-прежнему приходилось довольствоваться одними лишь советскими героями, о чем свидетельствовало появление в центре ее столицы памятника Серго Орджоникидзе — правда, он был возведен 28 апреля 1949 г., хотя решение об этом было принято еще 25 сентября 1938 г. (Бетоева, Бирюкова 1991. С. 587, 971). Другим источником гордости стала запредельная древность, недоступная советской идеологии, — в 1950 г. в районе г. Малгобека геологи обнаружили ручные рубила эпохи палеолита, тем самым резко раздвинув рамки обитания человека в Северной Осетии. О них было сообщено в Москву, и они были выставлены на всеобщее обозрение в местном краеведческом музее (Кастуев 1951).