Акт общения<_____КОНТАКТ —-> акт фатический

Из этой схемы следует, как минимум, что «акт обще­ния» и «фатический акт» есть виды речевого контакта и что виды эти чем-то различаются.

Обнаружение фатики заставило, в сущности, изме­нить взгляд на речевой контакт как таковой. Появи­лась возможность различать контакт, понимаемый в ка-

честве речевого взаимодействия «на глубинном уровне», и контакт как речевое взаимодействие поверхностно­го типа — условно говоря, «соприкосновение посред­ством речи».

Взаимодействие на глубинном уровне предполага­ет обработку информации в ходе коммуникативного акта, а кроме того, ряд изменений, которые происхо­дят с коммуникантами (изменение точек зрения на предмет, уточнение пресуппозиций, расширение представлений о фреймах и многое другое). Может быть, еще более точное представление о речевом взаи­модействии на глубинном уровне дает рассмотрение соответствующей речевой ситуации с точки зрения достижения нелингвистической (или невербальной) цели. Мы называем возможность достижения такой цели коммуникативной перспективой речевого акта и характеризуем речевое взаимодействие на глубинном уровне как речевое взаимодействие, имеющее комму­никативную перспективу. В академической науке су­ществуют также другие терминологические обозначе­ния для коммуникативной перспективы, но соответствующая терминологическая система в дан­ном учебном пособии не вводится.

Для наших целей достаточно, может быть, только еще раз повторить: под коммуникативной перспекти­вой мы понимаем возможность перехода «от слов к делу» либо уже в ходе коммуникативного акта, либо после его завершения, то есть — возможность появле­ния у речевого действия некоторых физических по­следствий.

Простейший пример: моя просьба к официанту в ре­сторане принести мне жареные шурупы имеет комму­никативную перспективу только в том случае, если в ме­ню ресторана включено такое, блюдо, как жареные шурупы, то есть если существует возможность соверше­ния необходимого физического действия. (Более по­дробно вопрос о коммуникативной перспективе рассмо­трен при анализе концепции Дж. Костина.)

Речевое взаимодействие поверхностного типа не связано с преобразованием информации и никоим об­разом не трансформирует личностных структур собе­седников: из речевого контакта они выходят, сохраняя прежние взгляды на предмет, а также присущие им до момента контакта пресуппозиции и представления о фреймах. Кроме того, речевое взаимодействие поверх­ностного типа не предполагает у соответствующего ком­муникативного акта наличия коммуникативной пер­спективы.

Иными словами, акт общения есть процесс продук­тивный (производящий), в то время как фатическии акт представляет собой репродуктивный (воспроизводя­щий) процесс. При этом очевидно, что категории «про­дуктивный» и «репродуктивный» используются нами как неоценочные.

Одним из первых, кто обратил внимание на то, что язык может использоваться и в контактоустанавлива-ющей функции, был видный американский лингвист русского происхождения Роман Якобсон (тот самый Ро­ман Якобсон, который известен нам как «Ромка Якоб­сон» из стихотворения В. Маяковского «Товарищу Нет-те — теплоходу и человеку»; (ср.: «... болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел, стихи уча»). Поддерживая свойственный науке XX века интерес к функциям язы­ка, Роман Якобсон предложил свою систему функций, определяющих назначение языка в жизни общества. Не ставя перед собой задачи представить эту систему, заме­тим только, что в ее составе и была впервые зафиксиро­вана такая функция языка, как фатическая, или контак-тоустанавливающая.

Современное понимание фатики уже сравнительно далеко ушло от якобсоновских ее трактовок и представ­ляет собой лишь вариации на темы Якобсона. Фатика как явление чаще всего рассматривается в качестве сво­его рода паразитического использования языка, когда язык работает, так сказать, вхолостую, то есть фактиче­ски не работает. И этот аспект в исследовании языка

есть один из самых трудоемких. Л. Витгенштейн обозна­чил соответствующую проблему так:

«... Философские проблемы возникают тогда, когда язык бездействует» (Л. Витгенштейн. Философские ис­следования, с. 93), или: «Замешательства, охватываю­щие нас, возникают... когда язык находится на холостом ходу, а не когда он работает» (Л. Витгенштейн. Фило­софские исследования, с. 128).

Некоторое представление о фатике может дать ана­лиз такого примера, как, скажем, беседа малознакомых людей за столом. Фрейм данной речевой ситуации не предполагает обмена серьезной информацией: люди го­ворят о погоде, о ценах, о происшествиях, немножко сплетничают — короче, как правило, занимаются пусто­словием, не сосредоточиваясь особенно на «процессе говорения», будучи занятыми едой. Безусловно, соот­ветствующий фрейм отнюдь не запрещает обращаться и к более насущным разговорам, но обычно так все-таки не происходит.

Другой пример — поездка со случайным попутчи­ком, соседом по купе. Обычно в подобного рода ситуа­циях фатика столь же неизбежна: едва ли мы примемся обсуждать жизненно важные вопросы с тем, с кем прежде никогда не встречались и едва ли в будущем ког­да-нибудь встретимся (исключения возможны и здесь, но не в них дело). Даже вопросы личного свойства, нару­шающие, с одной стороны, фактор дистанции, с другой — максиму такта (типа «Куда Вы едете и зачем?», «Есть ли у Вас семья?», «Сколько лет Вашим детям?, «Как они учатся?» и проч.), которые так любят задавать любопыт­ные попутчики, в сущности, лишены в таких ситуациям какой бы то ни было «перспективы». Их вполне допусти­мо квалифицировать как праздные, поскольку непонят­но, зачем нам все эти сведения и как мы собираемся ис­пользовать их в дальнейшем.

На самом деле приведенные примеры есть, разумеет­ся, не примеры фатических «жанров» (жанров таких, скорее всего, не существует, как не существует, скажем,

и жанров информативных), а только фатических ситу­аций — зарекаться от того, что какой-нибудь застольный разговор или какая-нибудь случайная встреча в поезде не будут иметь для тебя «судьбоносных последствий», ни в коем случае не стоит.

Может быть, правильным было бы заметить, что имен­но названные — впрочем, разумеется, не они одни — си­туации наиболее часто превращаются в фатические. Причина отчасти в том, что в обеих ситуациях присутст­вует нечто, что делает внимание коммуникантов друг к другу несколько поверхностным и, во всяком случае, неустойчивым: в первом случае это необходимость «принимать пищу», во втором — сосредоточенность на поездке как на «основном действии».

Существует довольно много способов обозначить фатику нетерминологическим, бытовым образом. Когда мы характеризуем некий процесс или результат говоре­ния как «слова, слова, слова» или, менее элегантно, как «болтовню», «треп» и тому подобное, мы имеем в виду проявление фатической функции языка. Другое дело, что необходимо все-таки довольно четко различать ре­чевые ситуации, в которых фатика если не желательна, то, по крайней мере, приемлема, с одной стороны, и ре­чевые ситуации, где ее лучше было бы избежать, а то и вовсе исключить, — с другой.

Если различать такие категории, как контакт и обще­ние, то хотя бы на уровне некоторых отвлеченных стра­тегий становятся понятными механизмы ориентации в «речевом пространстве» двух только что названных групп ситуаций. Со всей очевидностью, существуют ре­чевые ситуации, в которых от коммуникантов требуется лишь речевой контакт, — это область фатических актов, и речевые ситуации, предполагающие общение, — это область актов общения.

Велик соблазн назвать акты общения коммуникатив­ными актами и противопоставить их фатическим по признаку отсутствия информативности в последних. Однако такой подход к фатике не вполне правомерен

при том широком взгляде на информацию, который принят в настоящее время.

Безусловно, информацию фатические акты не пере­дают — это утверждение, видимо, вполне корректно. Но сложность проблемы в том, что назвать их при этом не информирующими актами нельзя: фатика «информиру­ет» собеседника, пожалуй, ничуть не хуже, чем не-фати-ка. Другое дело, что фатика информирует не о предмете, а о типе речевой ситуации, в которой находятся собесед­ники, или о говорящем, выбравшем стратегию фатичес-кого акта.

Важным становится определить, почему в данной си­туации фатика оказывается возможной или почему со­беседник придерживается соответствующей стратегии вопреки характеру речевой ситуации. Определение этих причин может существенно скорректировать реализуе­мые коммуникативные стратегии.

Часто в ходе речевого взаимодействия, когда ком­муниканты (или, по крайней мере, один из них) не от­дают себе отчета в том, участвуют ли они в акте обще­ния или в фатическом акте, их посещает ощущение, что нить разговора потеряна, что разговор ушел в сто­рону, что как-то ни с того ни с сего начинают обсуж­даться вопросы, никоим образом с основной темой не связанные, и т. п. Подобные коммуникативные неуда­чи можно объяснить с помощью уже известной нам категории релевантности, точнее — максимы реле­вантности: она в таких случаях чаще всего и оказыва­ется нарушенной.

Речевые сигналы, которые при соответствующем сте­чении обстоятельств собеседниками посылаются, могут выглядеть, например, так: «О чем это я?» или «С какой стати Вы вдруг об этом вспомнили?», «По-моему, мы го­ворили до этого о чем-то другом» и т. п..

Частой причиной таких сигналов бывает отсутст­вие других сигналов, а именно маркирующих данную — и только данную — речевую ситуацию. Подобные сиг­налы, как тоже уже говорилось, носят метатекстовый

характер и напоминают о необходимости придержи­ваться соответствующего фрейма, задающего структу­ру разговора и «позволяющего» или «не позволяюще­го» отступать дальше присущих ему рамок. Насколько можно выходить за эти рамки, определяется самими собеседниками, но даже самые далекие «отступления» не должны вытеснять фрейм из поля зрения коммуни­кантов.

Опытный речевой стратег не забудет заранее объ­явить о своем намерении сделать шаг-другой в ту или иную сторону, хотя бы и воспользовавшись «полоние-вым аргументом» (Полоний у Шекспира говорит: «Я бе­зумец, но в безумии моем есть определенная последова­тельность»), то есть маркировав ситуацию одним из — пусть и самых типичных — прагматических клише типа: я позволю себе отвлечься ненадолго и т. п. Может быть, он — опытный речевой стратег,— чтобы долго не дер­жать собеседника в недоумении, не сочтет за труд объ­яснить причины своего тактического шага, скажем, та­ким приблизительно образом: я рискую показаться непоследовательным, но все-таки позволю себе взгля­нуть на тот же вопрос еще и с другой стороны — про­сто для полноты картины или я воспользуюсь извест­ной притчей для того, чтобы меня лучше поняли, — в общем, как-нибудь в этом роде (развернутое прагмати­ческое клише).

Такая превентивная тактика практически никогда не будет лишней, хотя бы уже потому, что она избавляет со­беседника от необходимости самому (и часто непра­вильно, по собственному произволу!) достраивать кон­туры соответствующей речевой ситуации, чем его все-таки лучше не обременять (вспомним максиму вели­кодушия!).

Уже здесь следует сделать одну в высшей степени важную оговорку: речь идет о речевых ситуациях, по преимуществу фатических или по преимуществу ком­муникативных. Оговорка эта делается здесь потому, что структура любой речевой ситуации, разумеется, предпо-

лагает информационно более или менее насыщенные или инфорхмационно пустые блоки.

Ср., например, хотя бы одну из функций фатическо-го высказывания, отмеченную П. X. Ноуэлл-Смитом:

«Рассмотрим следующий диалог:

А Что вы делаете?

В. Я курю хорошую сигарету.

А. Вам это доставляет удовольствие?

Последний вопрос вызывает недоумение. Раз В ска­зал, что он курит хорошую сигарету, повода для вопроса Вам это доставляет удовольствие? как будто не остает­ся. Это не значит, что такой вопрос вообще неуместен. Может быть, А собирается сообщить В не совсем прият­ную новость и просто поддерживает беседу, потому что знает, что если на этом остановиться, то гораздо труднее будет перейти к главному» (П. X. Ноуэлл-Смит, с. 171).

Кстати, взгляд на фатику как на нечто безусловно вредное никогда не был особенно популярен, так или иначе, но исследователям всегда приходилось помнить, что текст, состоящий исключительно из информацион­но насыщенных, а тем более — информационно сильно насыщенных блоков, постепенно перестает быть инте­ресным адресату. И не только потому, что внимание ад­ресата время от времени естественным образом ослабе­вает, но и потому, что для восприятия неизвестного слушателю необходимы «опоры» на известное.

В общем и целом фатика представляет собой вполне полноправное речевое явление, которое, однако, не было описано в литературе достаточно подробно (ис­ключение составляет, пожалуй, только замечательная книга Т. Г. Винокур «Говорящий и слушающий: Вари­анты речевого поведения»). Поэтому интересно, в част­ности, посмотреть, как выглядят фатические акты в свете принципа кооперации Г. П. Грайса и принципа вежливости Дж. Лича.

На первый взгляд, фатический акт вполне может по­казаться в высшей степени кооперативным образовани­ем (ср. так называемые «светские разговоры», практиче-

ски каждую реплику в которых можно с большой долей уверенности предсказать, причем предсказанное тут же и сбывается). Однако это лишь иллюзия, которая возни­кает исключительно вследствие того, что отношения между фатикой и релевантностью строятся довольно причудливым образом. Разумеется, фатика есть одно из печальных следствий иррелевантности высказываний, но дело не только в этом: фатика по природе своей ир-релевантна, то есть априори искаженно соотнесена с предметом (референтом), вокруг которого строится речевое взаимодействие.

Обратим на это внимание: для фатического текста нарушение максимы релевантности просто оказывается нормой или жизненно необходимым условием сущест­вования. Возьмем хотя бы те светские разговоры, ко­торые обычно справедливо упрекают за театральность, т. е. за демонстративность речевого поведения комму­никантов. «Чрезмерность» таких разговоров как раз и есть признак их иррелевантности, т. е. неточного соот­ветствия характеру речевой ситуации: речевая ситуация как бы не предполагает столь «глубокого» проживания «предмета», как то, которое предъявляется ее участни­ками, или, напротив, той поверхностности, которая вдруг оказывается им свойственной.

Иначе говоря, фатика, как правило, внутренне кон­фликтна по отношению к предмету — отсюда и ее ир-релевантность в принципе. Правда, может показаться, что здесь само собой напрашивается возражение, в со­ответствии с которым так называемые светские разго­воры утратят свою характерность (и фактически пе­рейдут в другой разряд!), если перестанут быть фатическими. Это возражение справедливо, но лишь отчасти. Действительно, светский разговор, не имею­щий фатической основы, перестает быть таковым, од­нако никто не запрещает вести обычные, коммуника­тивно полноценные беседы также и в «светских кругах» — напротив, иногда это могло бы быть очень и очень желательно.

Другое дело, что по отношению к «светским ситуаци­ям» фатика существует уже как прочно прижившийся здесь стереотип речевого поведения, настолько тесно связанный с данной сферой речевого общения, что ина­че, кажется, оно уже не может и не должно быть! Полу­чается, что, если мы хотим соответствовать жанру, наш «светский разговор» обязательно должен быть фатичес-ким, однако, если наша задача построить «предметный разговор», где бы он ни состоялся, фатику придется уст­ранить. Ибо трудно вообразить себе речевую ситуацию, условием существования которой была бы иррелевант-ность речевого поведения партнеров по отношению к предмету взаимодействия.

Пожалуй, только «искаженный социальный фон» может спровоцировать условия, в которых «противоес­тественные» формы речевого поведения (или, скажем, некоторые «уродливые» моды!) оказываются желатель­ными. А это означает, что ни в коем случае нельзя сме­шивать такие вещи, как социальную одобренность фа-тики для ряда речевых ситуаций, с одной стороны, и ее «естественность» для тех же ситуаций — с другой. Со­циальное одобрение, как только что было сказано, полу­чают время от времени и «противоестественные» явле­ния, и это можно квалифицировать как своего рода «социальный запрос» на иррелевантность.

Автор далек от того (во всяком случае, в настоящее время), чтобы требовать искоренения фатики из речево­го оборота. Объявлять соответствующую акцию было бы и нереалистично, и непрагматично, коль скоро име­ются как речевые ситуации (и немало), так и отдельные этапы в развертывании коммуникативного акта, когда от собеседников требуются модели фатического речево­го поведения.

Иными словами, прагматично быть иррелевант-ным там, где требуется иррелевантность, и релевант­ным там, где требуется релевантность. В этом смысле, может быть, проблема коммуникативного опыта — это во многом проблема различения актов общения и

фатических актов. Имеющие большой коммуникатив­ный опыт автоматически выбирают социально при­емлемую линию поведения, независимо от того, на­сколько эта линия соответствует их внутренним потребностям.

Вот почему оптимальная коммуникативная страте­гия и должна предусматривать в качестве одной из важ­нейших посылок расчет на предполагающийся по зако­нам данной речевой ситуации акт общения или фатический акт. «Что это за тип контакта, который мне предстоит?» — как бы спрашивает адресат, понимая при этом, что участие в фатическом акте есть тоже одно из социальных искусств, владеть которым оказывается время от времени остро необходимым.

К тому же отнюдь не каждый случай речевого взаи­модействия предполагает тот же самый «уровень реле­вантности»: уровни эти варьируются в зависимости от коммуникативных и социальных задач коммуникантов и их представлений об этих задачах. Перефразируя из­вестную китайскую пословицу «со стариками — как со стариками, с детьми — как с детьми», можно сказать «с болтунами — как с болтунами, с «разумными людь­ми» — как с «разумными людьми». Ибо нет ничего бо­лее антипрагматичного, как навязывать «человеку бол­тающему» стратегию разумного речевого поведения: понятно, что стратегия такая заведомо обречена на провал, а соответствующий коммуникативный акт — на неудачу. И если говорящий всеми силами сигнали­зирует о своем намерении строить фатический акт, вступать в конфликт бессмысленно и утомительно.

Итак, если мы приглашены к фатическому взаимо­действию, соблюдение постулата релевантности (верно­сти предмету) от нас не требуется. Со всей очевиднос­тью не требуется и соблюдения других постулатов принципа кооперации — о них мы не будем высказы­ваться подробно: возможность (и чуть ли даже не жела­тельность!) нарушения этих постулатов в условиях фа-тического взаимодействия самоочевидна.

Продуценты и потребители фатики «не любят», ког­да сведения поступают в нужных количествах, поэтому в фатических актах сведений, как правило, либо слиш­ком мало, либо чрезмерно много (нарушение максимы полноты информации).

От «фатических собеседников» не требуется и со­блюдения максимы качества: высказывания их могут быть как неискренними, так и неистинными (не говоря уже о их немотивированности!) — об искренности и ис­тинности в подобных речевых ситуациях заботиться не принято (любопытны результаты исследований «разго­воров в поездах» с последующей проверкой предлагае­мых в этих условиях сведений: сведения чаще всего ока­зываются в конфликте с постулатом истинности).

Что касается максимы манеры, то ее нарушение предполагается в первую очередь: понятно, что стихия фатики — многословие, сумбурность, склонность к не­понятным и неоднозначным выражениям и т. д.

Таким образом, фатический контакт в действитель­ности враждебен принципу кооперации. И в этом случае возникает вопрос, каким образом при полном его игно­рировании коммуникантам все-таки удается удержи­вать контакт.

Ответить на этот вопрос, может быть, поможет ана­лиз принципа вежливости по отношению к фатическим актам. Ибо принцип вежливости соблюдается в них, так сказать, с маниакальной точностью. Именно демонстра­тивное его соблюдение и поддерживает «зиждущийся ни на чем» контакт. Может быть, речь идет даже не о со­блюдении принципа вежливости (который сам по себе отнюдь не провоцирует фатики!), а о злоупотреблении принципом вежливости.

Так, ненарушение границ личной сферы может дик­товаться не уважением к собеседнику, а равнодушием к нему, равно как и необременение собеседника зачастую бывает следствием, например, нежелания вступать в бо­лее тесные отношения. А уж что касается позитивности в оценке других, неоппозиционности и благожелатель-

ности, то этого «фатическим собеседникам», как прави­ло, не занимать! Максимы, соотнесенные с этим прин­ципом, становятся самоцелью коммуникантов — отчасти потому, что каких бы то ни было целей в области «рефе­рентной действительности», к анализу элементов кото­рой мы как раз и приступаем, у них нет.

В заключение главы заметим только, что несоблюде­ние «фатическими собеседниками» принципа коопера­ции, с одной стороны, и демонстративное соблюдение ими принципа вежливости, с другой, является, может быть, хорошим вспомогательным средством для опреде­ления типа контакта.

Глава 4. РЕФЕРЕНТ

§ 1. Коммуникативный акт и референция

Референт (денотат) есть категория, которая, пожа­луй, как никакая другая, широко исследуется в цикле на­ук, репрезентируемых в данном учебном пособии (линг­вистической прагматике, теории речевых актов, лингвистической философии, лингвистической логике, современной риторике). И это понятно: представители данного цикла наук озабочены именно тем, чтобы уста­новить связи между языком и неязыковой действитель­ностью, а под референтом как раз и понимается то, что соответствует слову (языку) на уровне предметной (внеязыковой) действительности.

Референция есть, таким образом, процесс (или ре­зультат) соотнесения слова (языка) и предмета (пред­метного мира), т. е. в конечном счете, построение своего рода «моста» между словом и миром. Референт должен быть представлен и опознан в высказывании, причем желательно, чтобы это было не просто опознание, но та­кое опознание, которое в дальнейшем дает возможность «орудийно», операционно пользоваться соответствую­щей областью предметного мира.

Стало быть, одной из главных задач того, кто наме­рен предложить собеседнику акт общения (не-фатический акт), является создание условий для корректной ре­ференции.

На слушателя в высшей степени раздражающе мо­жет подействовать, например, открытие, в соответствии с которым то, что он простодушно принимал за рефе­рент на протяжении всего процесса коммуникации, ре­ферентом на самом деле не является. И что референтом, напротив, оказывается нечто, о чем адресат не имеет к концу разговора ни малейшего представления, между тем как это именно то, что намерен был «передать» ему адресант.

Подобного рода коммуникативная неудача представ­ляет собой известный в лингвистической прагматике случай несовпадения референтов говорящего и слуша­теля, в результате чего в сознании слушателя происхо­дит замещение «запланированного» референта рефе­рентом случайным. Ответственность за это, безусловно, несет говорящий, однако полностью снимать ответст­венность со слушателя тоже едва ли возможно. Ведь коммуникативный акт есть поле совместных действий!

Наука XX века, занимающаяся проблемами речевого общения, есть, как уже говорилось, наука о речевых дей­ствиях, то есть действиях, осуществляемых посредством слов (языка). Естественно, что в процессе своего станов­ления наука эта постоянно обращалась к сфере нерече­вых — физических — действий для того, чтобы иметь возможность проверить, насколько речевое действие может быть аналогично действию физическому.

Поиск аналогий привел английского логика (!) Джона Остина к созданию концепции, в которой он определил слово как действие. Именно так («Слово как действие») назывался цикл лекций, прочитанный Джоном Остином в Гарвардском университете в 1955 году. По признанию самого Дж. Остина, в основу этих лекций легли взгляды, сложившиеся еще в 1939 году. Отдельной книгой лекции были опубликованы в 1962 году.

Для приобщения к интересующим нас категориям принципиально необходимо понять прежде всего эту концепцию: мало того, что она стала той самой теорией

речевых актов, которая известна на сегодняшний день,— она еще и обозначила совершенно особый взгляд на речевое общение. Последствия этой концеп­ции, вне всякого сомнения, будут долго переживаться самыми разнообразными областями научных знаний, и Дж. Остин, видимо, так и останется крупнейшим авто­ритетом в этой области, по крайней мере в ближайшие десятилетия. И это несмотря на то, что в истории преж­де всего философии его концепция задолго до ее появле­ния была предварена выдающимися мыслителями про­шлого.

Так, Гегелю принадлежит высказывание, в соответ­ствии с которым «речи... суть действия, происходящие между людьми». А совершенно блистательный фило­соф Людвиг Витгенштейн фактически обеспечил фи­лософскую базу лингвистической прагматике, впер­вые поставив во всем объеме долго зревший в науке вопрос о взаимоотношениях слов и вещей: система взглядов Л. Витгенштейна нашла отражение в его те­ории «языковых игр» и стала первой «редакцией» тео­рии речевых актов, сложившейся в составе лингвисти­ческой философии.

Концепция Дж. Остина чрезвычайно сложна для по­нимания и требует специальной лингвистической подго­товки. Кроме того, обращена эта концепция отнюдь не только к проблемам речевой коммуникации (показа­тельно, что и сам ученый рассматривал себя прежде все­го философом: «... Я очень хотел бы думать,— заключал он цикл своих гарвардских лекций,— что не столько провозгласил индивидуальный манифест, сколько слег­ка разобрался в том, как уже начали складываться дела и как они пойдут дальше в некоторых разделах филосо­фии». Дж. Остин, с. 129).

Поэтому, не задаваясь нереалистической целью пред­ставить эту концепцию во всей ее сложности, сосредото­чим свое внимание лишь на главных ее аспектах — с уче­том еще и того, что на отдельные ее фрагменты нам уже неоднократно приходилось ссылаться.

Итак, генеральной посылкой Дж. Остина стало сле­дующее соображение: сказать нечто, значит совершить определенное действие. В таком виде соображение это и вошло в состав фундаментальных положений совре­менной науки о речевых актах.

Речевые действия в сопоставлении с действиями фи­зическими обнаружили множество чрезвычайно инте­ресных особенностей. В частности, одна из них имеет, так сказать, «неявный» характер ощущения действия го­ворящим человеком.

Говорящий человек часто полагает, что он «только говорит», однако никакого действия при этом не совер­шает. И потому все, что представляется нам естествен­ным тогда, когда мы действует физически, как правило, перестает быть таковым, когда мы переходим на уро­вень речевого взаимодействия, хотя законы, управля­ющие миром физических действий, с одной стороны, и вербальным миром, с другой, очень и очень часто сов­падают.

А потому, если в сфере физических взаимодействий протянутый нам вместо хлеба камень вызовет у нас не только недоумение, но и справедливое возмущение, в сфере речевых действий мы чаще всего вполне можем удовлетвориться и камнем, простодушно принимая его за хлеб. В речевой ситуации мы легко утрачиваем бди­тельность, и при обмене словами нас, как правило, до­вольно легко бывает обмануть.

Обмениваясь словами, мы как бы обмениваемся предметами, однако не слишком задумываемся о смысле этого «как бы», т. е. о том, что слово — только замести­тель предмета, а не сам предмет, и потому может не га­рантировать «интересов» того, кого (или что) оно заме­щает. Иначе говоря, в реальной речевой практике слово отнюдь не всегда связано с тем референтом, на который мы рассчитываем в условиях речевой коммуникации.

Общеизвестно высказывание, что перед паломни­ком, идущим в Мекку, возникает много опасностей: его подстерегают бурные реки, непроходимые чащи, высо-

кие горы..., но главная опасность состоит в том, что он может забыть, что идет в Мекку. В системе лингвистиче­ской прагматики референт является своего рода Мек­кой. Вот почему чрезвычайно важно понять, как это слу­чается, что референт может ускользнуть из сознания говорящего. Разве не, само собой разумеется, что он «точно знает, о чем он говорит»?

К сожалению, нет. И для того, чтобы увидеть это, по­пробуем поставить перед собой тот же самый вопрос, которым задается в курсе своих лекций Дж. Остин: что это вообще значит — «сказать»?

По Остину, сказать значит осуществить довольно сложную процедуру, поскольку любой речевой акт (а именно исследованием речевых актов ученый и занимался, прежде всего) представляет собой на самом деле единство трех актов, которые Дж. Остин называет:

фонетический акт,

фатический акт,

ретический акт.

(Заметим, что дело здесь вовсе не в терминологии, а в том, чтобы понять, в чем состоит сущность «акта говоре­ния». Терминология приводится лишь для порядка: в дальнейшем ею — кроме, естественно, термина «фатика» — пользоваться практически не придется.)

Приведем описание акта «сказать», как оно пред­ставлено в курсе уже упоминавшихся лекций Остина:

«Мы можем допустить, не настаивая на конкрет­ных формулировках или уточнениях, что сказать нечто всегда означает:

осуществить акт произнесения определенных звуков («фонетический» акт), где произнесенное — это фон; осуществить акт произнесения определенных вока­бул, или слов, то есть звуковых сочетаний опреде­ленных типов, принадлежащих данному словарю и выступающих именно как таковые, в составе опре­деленной конструкции, то есть в соответствии с определенной грамматикой и, именно в этом качест-

ве, с определенной интонацией и т. п. Этот акт мы можем назвать «фатическим» <...>; и, кроме того, сказать означает, как правило, осуществить акт использования [этого высказыва­ния или его составляющих — Е. К.] <...> с данным бо­лее или менее определенным «смыслом» и более или менее определенной референцией (что вместе тож­дественно «значению»). Этот акт мы можем на­звать «ретическим» <...> (Дж. Остин, с. 82—83).

Цитата эта, кажется, не сильно обременена термино­логией — в частности, тех, кто знаком со словом «фоне­тика» (а таких, разумеется, немало),., фонетический, во всяком случае, акт не поставит в тупик. Этот первый акт означает употребление определенных звуков, известных слушателю как звуки языка, которым он владеет. Поэто­му в утверждении, что «сказать» — значит произнести некоторые членораздельные звуки, нет ничего неожи­данного.

Второе (по количеству действий, а не по порядку, по­скольку все три акта производятся единовременно!), что следует предпринять,— это осуществить фатическии акт. Термин этот тоже уже знаком, правда, в несколько ином определении, но определения, на самом деле, раз­личаются только на первый взгляд, что, видимо, подтвер­дится в дальнейшем. По Остину, фатическии акт — это употребление некоторой последовательности слов (не звуков!) на понятном слушателю языке, а также объеди­нение этих слов в предложения — в соответствии с грам­матикой и интонацией данного языка.

Проще говоря, осуществить фатическии акт значит употребить слова и объединить их в составе грамматиче­ски и интонационно правильных предложений. В таком виде второе «правило» Остина тоже не заключает в себе ничего особенно нового.

Третья составляющая процесса «сказать» — ретический акт, и вот на нем-то придется остановиться по­дробнее.

Понятно, что, совершив фатическии акт, мы тем самым произвели на свет некое высказывание. Все, что можно предположить насчет этого высказывания,— это то, что оно сделано на языке, понятном слушателю, то есть не противоречит известным ему правилам граммати­ки и законам интонации. Однако этого мало, поскольку мы ничего не можем утверждать о смысле высказывания.

Например, относительно высказывания «Сивая ти­шина укоротила шевелюру на пятнадцать копеек» до­пустимо предположить, что оно на русском языке, что оно может быть интонировано в соответствии с инто­национными правилами русского языка и что в нем нет очевидных нарушений русской грамматики. Но вот утверждать, что при всем при том оно что-нибудь озна­чает, мало, кто возьмется. Перед нами одно из крайних выражений фатики. Так может выглядеть высказыва­ние, автор которого взял на себя труд осуществить лишь фонетический акт и фатическии акт, не осуществив при этом ретического акта, который, по Остину, как мы ви­дели, предполагает:

соотнести высказывание (или его составляющие)

с конкретным референтом;

соотнести высказывание с тем смыслом (теми

смыслами), который есть у слов в языке.

Итак (попытаемся сформулировать мысль Остина предельно прозрачно), осуществление ретического акта предполагает превращение «просто-высказывания» в осмысленное высказывание. Стало быть, гово­рящий точно знает то, о чем (или о ком) именно он вы­сказывается в настоящий момент, т. е. отчетливо представляет себе предметную область высказывания (референт), и то, что слова, употребляемые им, наделе­ны в языке именно тем смыслом, какой он им припи­сывает. В этом случае мы как раз и получаем осмыс­ленное, т. е. полноценное, высказывание.

Понятно, что весь «фокус» концепции Дж. Остина заключается именно в последнем умозаключении:

осмысленным, или полноценным, высказывание стано­вится лишь тогда, когда осуществлена процедура референцирования — установлена связь между «миром предметов» и «миром слов».

Процедура референции далеко не проста. В речевой практике носители языка используют несколько видов референции как таковой. К наиболее широко обсуждае­мым лингвистами относятся следующие виды:

неопределенная референция, т. е. такое соотнесе­ние высказывания с референтом, которое позволяет отвлеченно зафиксировать неизвестный нам пред­мет в речи;

интродуктивная референция, т. е. такое соотнесе­ние высказывания с референтом, которое позволяет представить неизвестный нам предмет в речи; идентифицирующая референция, т. е. такое соот­несение высказывания с предметом, которое позво­ляет опознать в речи известный нам предмет.

В принципе речевой акт (примем пока этот термин вместо использующегося нами термина «коммуника­тивный акт») можно было бы абстрактно представить себе как процесс перехода от одного вида референции к другому. Сначала предмет фиксируется «издали»: я вижу идущего в мою сторону какого-то человека (не­определенная референция); затем — по мере прибли­жения — я понимаю, что это мой лучший друг (интро­дуктивная референция), тот самый, который всем известен как не известный никому (идентифицирую­щая референция).

Однако реальный коммуникативный акт по поводу того или иного референта далеко не в каждом случае предполагает все виды референции: чаще всего неопре­деленная референция вообще опускается. Впрочем, та­кие формы инициации коммуникативного акта на уров­не прагматических клише, как у меня к тебе одно дело, я хотел бы обсудить вот какую вещь и др. под., являют­ся общеупотребительными. При всей спорности вопро-

са о необходимости подобных превентивных акций они все же выгодно отличаются от, например, такого спосо­ба обхождения с собеседником, как вопрос в лоб при случайной встрече с незнакомым человеком на автобус­ной остановке: «Что Вы думаете о подклассе брюхоно­гих моллюсков?»

Стандартные речевые акты в большинстве случаев предполагают, однако, интродуктивную референцию. И это понятно: обсуждаемый предмет должен быть сна­чала каким-то образом обозначен «на старте», причем, чем скорее это случится, тем лучше. Долгие поиски ре­ферента способны остановить коммуникативный акт, что называется, на взлете (модель: поговорим, когда ты вспомнишь, о чем собирался говорить). А кроме того, совсем неплохо и в ходе коммуникации хотя бы иногда повторно представлять предмет — например, для того, чтобы убедиться, до какой степени все еще тот же самый предмет имеется в виду.

Что касается идентифицирующей референции, то она фактически происходит на протяжении всего ком­муникативного акта: правильно было бы сказать, что без нее полноценный коммуникативный акт вообще невоз­можен. Каким образом идентифицирующая референ­ция осуществляется в процессе коммуникации, мы обсу­дим в гл. 4, § 1.

Стало быть, осуществить референцию — процедура не из легких. Процедура такая предполагает знание точ­ного местоположения предмета (референта) в предмет­ном мире (иерархия «быть», иерархия «иметь», место в соответствующем фрейме плюс расположение в кон­кретной речевой ситуации) и действительное представ­ление об отличиях данного референта от остальных.

Давайте посмотрим, что бывает, когда соответствую­щая процедура не совершается.

Для этого возьмем, например, сильно удивившую ме­ня в свое время статью из энциклопедии «Мифы наро­дов мира». Статья называется «Тваша» и, как всякая эн­циклопедическая статья, призвана представить некий

референт (а не, скажем, напомнить о референте) — в данном случае, мягко говоря, малоизвестный. О том, представлен ли соответствующий референт, читатели могут судить сами:

«ТВАША (авест.), в иранской мифологии персони­фикация космического пространства, отделяющего твердотелое (каменное или металлическое) небо от оби­таемой земли. «Ясна» (72, 10) указывает на связь Т. с иде­ей времени (ср. Зерван). Эпитет Т.— «автономное», «всецело самостоятельное» (начало бытия). Образ Т., связывающего пространство и время, близок некото­рым идеям греческой натурфилософии» (Мифы наро­дов мира, т. 2, с. 496).

Слово Зерван — единственное в статье — выделено курсивом, т. е. дается как слово отсылочное, указываю­щее на наличие в данном словаре соответствующей сло­варной статьи, откуда, дескать, тоже можно почерпнуть необходимую информацию. Точности ради скажем, что в словарной статье «ЗЕРВАН» Тваша вообще не упоми­нается, так что (даже при очень большом желании по­черпнуть-таки дополнительную информацию!) новых сведений получить неоткуда.

По этой причине приходится руководствоваться лишь теми сведениями, которые приведены в уже про­цитированной словарной статье. Что же это за сведе­ния? То есть: отсылает ли соответствующее высказыва­ние к доступному пониманию референту?

Со всей очевидностью, нет.

Прежде всего, не каждый читатель с легкостью вос­пользуется вспомогательным «авест.», предупредитель­но предлагаемым автором статьи, надежно укрывшимся за инициалами Л. Л. Ведь трудно предположить, что в со­знании большинства имеется такая пресуппозиция, как авестийский язык — мертвый язык, относящийся к иран­ской группе языков, на котором написана «Авеста» — древнеиранский религиозный и мифологический па-

мятник. Пресуппозиция эта отнюдь не относится к раз­ряду общеобязательных; кстати, авторы энциклопедии придерживаются, видимо, того же мнения — иначе не­объяснимо, почему в первом томе энциклопедии не да­ется статьи «Авеста» (равно как и «авестийский»). Так что, если кому-то не посчастливилось (то есть он не име­ет в своем сознании «Авесты» как сведения, которое всегда наготове), то заключенный в скобки коммента­рий «авест.» окажется первой «загадкой Тваши» — из числа тех, которые нет возможности разгадать ни тут же, ни позднее.

Далее, проблемы, несомненно, возникнут и по отно­шению к первому же представлению референта, кото­рое осуществляется в словарной статье,— имеется в ви­ду «персонификация космического пространства». Это выражение оказывается фактически «пустым», по­скольку о персонификации имеет смысл упоминать только тогда, когда указывается, в виде какой «персоны» предстает соответствующее понятие — в данном случае «космическое пространство». Сведение это отнюдь не являлось бы избыточным, поскольку, если «Тваша» есть «персона», то настоятельно необходимо знать, что это за образ: Бог, дух, человек и т. д. или, по крайней мере, «по­ловую принадлежность персоны», т. е. женское это бо­жество (если вообще божество!) или мужское.

Недоумение продолжает сохраняться и в дальней­шем, когда выясняется, что «персона» эта (видимо, име­ющая чудовищно большие размеры) отделяет небо от Земли (!),— абсолютно непонятно, каким образом это происходит и каким образом вообще может происхо­дить (скажем, как расположена эта персона чисто про­странственно относительно неба и земли?). Если же имеется в виду (а так оно, видимо, и есть), что «персона» эта — подобно Демиургу — осуществила отделение не­ба от Земли, то акция эта, видимо, была однократной. Но в таком случае остается непонятным, почему для ее обозначения используется причастие несовершенного вида («отделяющая», а не, скажем, «отделившая»), слов-

но отделение неба от Земли происходит с известной пе­риодичностью!

Зафиксированные признаки неба и Земли тоже удивляют своей случайностью: твердотелое (каменное или металлическое) небо, с одной стороны, и обитаемая Земля, с другой стороны. Видимо, Л. Л. воспринимает пару твердотелый — обитаемый как антонимическую пару, т. е. пару слов, противоположных по значению, между тем как таковыми в нормальном восприятии эти слова не являются. Зачем-то сообщив эти «географичес­кие новости», автор статьи отнюдь не стремится привес­ти их хоть в какое-нибудь соответствие с Твашей, ибо сам (сама) Тваша непонятно где при этом находится. Ес­ли на обитаемой Земле, то, стало быть, Тваша едва ли бо­жество (т. к. среди божеств не принято жить на земле), если на небе... впрочем, небу в обитаемости отказано — стало быть, не на небе.

Затем в тексте приводится никак не объясняемое слово «Ясна» (не отсылающее к тому же ни к какой до­полнительной статье энциклопедии), с некоторым на­бором цифр, позволяющих идентифицировать слово как название некоего — весьма загадочного — источ­ника; сведений о нем нам найти не удалось. Сведения же эти действительно очень бы хотелось иметь под ру­кой, ибо загадочный источник «указывает на связь Тваши с идеей времени», а формулировка не очень по­нятна! Потому и возникает потребность прочесть где-нибудь поподробнее о данной умозрительной форме связи (потребность такая сохраняется даже после зна­комства со словарной статьей «ЗЕРВАН», которая не проясняет и этого момента!).

Читатель, окончательно обескураженный, пробует продвинуться чуть дальше и внезапно узнает, что на самом деле Тваша есть эпитет (вообще эпитет или к то­му же еще и эпитет — не поясняется) и обозначает «ав­тономное», «всецело самостоятельное (начало бытия)», т. е.— фактически — верховное божество. Но сказать об этом божестве что-нибудь вразумительное читатель так

и не сможет, поскольку непонятно все-таки, каким обра­зом его (ее) себе представлять, что оно делает — в сво­бодное от «отделения неба от Земли» время — и где оби­тает, если не на небе.

Наконец следует окончательно дезориентирующее читателя заключение относительно теперь уже образа Тваши (с Твашей как с эпитетом покончено — об образе же у нас до сих пор нет ровным счетом никаких сведе­ний), который связывает пространство и время. Данная «функция» Тваши оказывается весьма неожиданной, поскольку «связь с идеей времени» и объединение про­странства и времени есть, мягко говоря, разные «степе­ни» фиксируемого признака.

Подсказкой могло бы служить указание на идеи гре­ческой натурфилософии, к которым близок «образ» Тваши, но нам сообщается, что образ этот близок к неко­торым идеям греческой натурфилософии (каким имен­но — пусть решает сам читатель: он ведь обязательно большой специалист в области греческой натурфилосо­фии и после данной слепой отсылки непременно с радо­стью воскликнет: «Намек понят!»).

Последней строкой словарной статьи является то са­мое «Л. Л.», которое окончательно заметает все следы Тваши в читательском сознании.

Проанализированный пример есть пример выска­зывания (если рассматривать словарную статью как высказывание) или коммуникативного акта (если рас­сматривать словарную статью как акт общения между Л. Л. и читателем), инициатор которого не справился с референтом, а стало быть, не справился с ним и чита­тель. Безусловно, гадать о том, почему Л. Л. не спра­вился (не справилась) с референтом — в силу недоста­точного представления о том, какие задачи стоят перед энциклопедической статьей, в силу нежелания метать бисер перед кем попало или еще почему-ли­бо,— не стоит. Но вот объяснить просчеты в коммуни­кативной стратегии Л. Л., видимо, все-таки очень и очень желательно.

Будем исходить из того, что Л. Л. считается хорошим специалистом в области иранской мифологии (иначе его (ее) не пригласили бы к участию в таком солидном изда­нии, каким является энциклопедия «Мифы народов ми­ра»), т. е. должен (должна) достаточно свободно чувство­вать себя в соответствующей предметной области. А это означает, что Л. Л. в принципе располагает возможнос­тями «вписать» такой референт, как Тваша, в читатель­скую энциклопедическую картину мира. Но для этого Л. Л. предпринимает фактически лишь один коррект­ный шаг, маркируя область Тваши как область иранской мифологии. Реально это единственная услуга, которую оказывает нам Л. Л. В случае необходимости мы можем, отправляясь от энциклопедии, найти необходимые нам сведения о Тваше самостоятельно в другом месте (в спе­циальной литературе).

Остальные же «шаги», предпринятые Л. Л., вполне допустимо квалифицировать как тщетные. Есть ли Тва­ша верховное божество в иранской мифологии, в каком виде божество это представлено, в каких отношениях оно находится к прочим божествам (если таковые име­ются, поскольку, с другой стороны, может быть, речь идет о монотеистической системе представлений!) и ка­ковы его реальные функции (кроме, предположим, од­нократного и даже неоднократного отделения неба от Земли) — все сведения о референте отсутствуют. Выйдя из коммуникативного акта, мы фактически имеем о Тва­ше так же мало сведений, как и до начала коммуника­ции. Ибо, честно отвечая теперь на вопрос о том, кто есть Тваша, мы с уверенностью можем утверждать толь­ко, что это кто-то в иранской мифологии и что этот (эта) кто-то делает что-то с небом и Землей, а также с пространством и временем.

Если проанализировать большое количество подоб­ных высказываний, то можно позволить себе попытать­ся найти какую-либо систему в отношениях между вы­сказыванием и референтом и таким образом получить некую типологию представления референта в высказы-

вании. Такая типология способна, вероятно, оказать из­вестную помощь тем, кто небезразличен к результатам коммуникативного акта, т. е. тем, кому отнюдь не все равно, будет ли собеседник способен в дальнейшем опе­рировать впервые представленным ему референтом, с одной стороны, или, например, скорректированными в ходе речевого акта сведениями о хорошо знакомом ему референте — с другой.

Интересующая нас типология могла бы, например, выглядеть так:

Высказывание соотнесено с конкретным референ­том. (1)

Высказывание соотнесено с соответствующей ре­ферентной группой (более или менее широким кругом референтов). (2а)

Высказывание соотнесено с абстрактным референ­том. (26)

Высказывание соотнесено с «чужим» референтом. (2в) Высказывание соотнесено с несуществующим рефе­рентом. (2г)

Интересно, что данная типология фактически включает в себя два больших класса случаев: случай, при котором механизм связи «высказывание — дейст­вительность» работает корректно (1), и случаи, при ко­торых механизм связи «высказывание — действитель­ность» дает сбои (2а, 26, 2в, 2г). Назовем первый случай референтным высказыванием, а остальные случаи — референцированными высказываниями.

Велик соблазн назвать высказывания последнего типа (2г) безреферентными высказываниями, но, по-видимому, высказывание, которое не отсылало бы ни к какому референту, в принципе противно самой приро­де языка. Даже если говорящий «вообще ничего» не имеет в виду, произносимое им есть факт языка, то есть знак, за формой которого всегда стоит какое-ни-

будь содержание. Знаком может быть поэтому даже молчание — ср. у Ахматовой:

Последнюю и высшую награду —

Мое молчанье —

отдаю Великомученику Ленинграду.

Таким образом, от соблазна назвать высказывания последней группы безреферентными лучше все-таки воздержаться, в частности, в соответствии и с таким за­мечанием Л. Витгенштейна:

«... Остановимся на следующем пункте этих рассуж­дений: что у слова нет значения, если ему" ничего не со­ответствует.— Необходимо отметить, что, если назы­вать «значением» вещь, «соответствующую» слову, то это употребление слова значение находится в противо­речии с правилами языка. Это значит смешивать значе­ние имени с носителем имени. Когда умирает госпо­дин N. N.. то говорят: умер носитель имени, а не — умерло значение имени. И было бы бессмысленно гово­рить, будто, раз имя перестало обладать значением, то не имеет смысла говорить Господин N. N. умер» (Л. Вит­генштейн. Философские исследования, с. 96).

Возвращаясь к представленной выше типологии, от­метим, что референцированные высказывания различа­ются по признаку того, до какой степени сильно нару­шен механизм соответствия слова (в широком смысле) миру. Иначе говоря, степень несоотнесенности выска­зывания с референтом варьируется в довольно широких пределах, от случаев, когда референт частично опозна­ваем, до случаев, когда референт неизвестен.

Можно ли определенно утверждать, что только слу­чай (1) ведет нас к актам общения, в то время как все слу­чаи группы (2) сулят нам исключительно фатические ак­ты? Очень хотелось бы ответить на этот вопрос положительно, причем сугубо из стремления к «катего­риальному порядку». Однако, видимо, ответ такой слиш­ком упростил бы реальную речевую практику.

На самом деле допустимо сказать только, что у вы­сказываний группы (2), особенно по сравнению с группой (1), действительно довольно велики перспек­тивы стать фатическими, и, может быть, они такими даже чаще всего и бывают. Однако таковыми они мо­гут и не быть: полностью исключить возможности передачи информации посредством высказываний ти­па (2) все-таки трудно — слишком много значат, в ча­стности, и для квалификации того или иного высказы­вания как фатического, параметры конкретной речевой ситуации.

Так, например, в науке даже высказывания типа за­кон есть закон, в принципе квалифицируемые как фа­тические (см. об этих высказываниях гл. 5, § 1), иногда рассматриваются вне своего тавтологического смысла. Классический способ их «оправдания» таков: если, ска­жем, собеседник начинает пытаться обойти закон и от­нестись к нему «легкомысленно» (как к чему-то необя­зательному, то есть как к не-закону), вполне уместно напомнить ему о необходимости следовать закону именно посредством подобного высказывания — в та­ком случае оно, по мнению исследователей, перестает быть тавтологическим.

По этой причине будем считать, что соотнесение вы­сказывания с референтом по моделям 2а, 26, 2в, 2г про­воцирует, как правило (но не всегда!), фатические вы­сказывания.

Если попытаться в рамках этой типологии оценить проанализированное выше высказывание из энцикло­педии «Мифы народов мира», то есть найти ему место на «шкале иррелевантности», окажется, что это еще не са­мый безнадежный случай несоотнесенности высказы­вания с референтом, каким бы «трагическим» такое не­соответствие нам ни показалось. И хотя заключение по поводу данной словарной статьи следовало бы дать весь­ма жесткое, нельзя все-таки не признать, что некоторые сведения о референте мы получили,— просто сведений этих нам — в данной речевой ситуации (энциклопедиче-

екая статья!) — явно недостаточно. Попробуем тем не менее перечислить их:

• референт есть мифологический персонаж и принад­лежит иранской мифологии;

• референт персонифицирован;

• референт имеет функцию;

• референт зафиксирован в письменных (?) источни­ках;

• референт может быть соотнесен с категориями гре­ческой натурфилософии.

Теперь перечислим сведения, которых нам не хвата­ет для того, чтобы высказывание приобрело характер референтного:

• есть ли референт божество;

• если да, то есть ли референт верховное божество;

• если референт не верховное божество, то каковы его функции;

• в каком именно образе персонифицирован рефе­рент;

• где обитает референт;

• что это за источники, в которых референт упомина­ется;

• с какими именно категориями греческой натурфи­лософии соотносится референт.

Таким образом, получается, что необходимая нам ин­формация для того, чтобы референт приобрел в нашем сознании некоторые четкие очертания, отсутствует бо­лее чем наполовину. Однако высказывание все же отсы­лает к той референтной группе, в составе которой соот­ветствующий референт можно отыскать (Тваша есть мифологический персонаж). Стало быть, перед нами слу­чай 2а.

Если продолжать работать с тем же самым примером и попытаться преобразовать его в высказывание типа 26, допустимо редуцировать и без того недостаточное количество сведений до минимума. Такое редуцирова-

ние даст нам высказывание типа: референт (Тваша) есть элемент мифологии. Осуществленная процедура должна напомнить читателю пример с синекдохой, рас­смотренный во второй главе, когда мы пытались перехо­дить в разговоре о синекдохе на все более высокий уро­вень обобщения. Теперь становится понятным, что, уходя от конкретного референта в сторону родового по­нятия и выше, мы тем самым отправляемся в путь от ре­ферентного высказывания к высказываниям референ-цированным, т. е.— в большинстве случаев — от акта общения к фатическому акту.

Здесь как раз и может возникнуть возражение, в со­ответствии с которым высказывание референт есть элемент мифологии все-таки лучше, чем ничего, ибо, как минимум, ориентирует в некоем правильном направле­нии и уже потому несет какую-то информацию, т. е. фатическим не является. Возражение это вполне достойно внимания, следует только заметить, что речь идет не о некотором абстрактном речевом взаимодействии, выну­том из реальности, но о речевом взаимодействии по­средством энциклопедии, и не какой угодно энциклопе­дии, а энциклопедии мифов. Что это меняет?

Это меняет довольно много, во всяком случае, зада­ет параметры конкретной речевой ситуации, исключи­тельно применительно к которой и следует обыкновен­но решать вопрос о том, является ли интересующее нас высказывание (группа высказываний) фатическим.

Итак, перед нами энциклопедия мифов. А если это так, то высказывание: «Тваша есть элемент мифологии» представляет собой высказывание из разряда вполне ожидаемых, чтобы не сказать банальных. Мне легко предположить, что нечто в этом роде я, скорее всего, и прочту в словаре мифов. Таким образом, в данной рече­вой ситуации я не получаю фактически никакой инфор­мации.

Высказывание типа: «Тваша есть элемент мифоло­гии» информирует меня ровно в такой же степени, как информировало бы встретившееся в обычном, не специ-

ализированном, энциклопедическом словаре высказы­вание: «Дарвин есть имя». То есть применительно к ре­чевой ситуации типа «энциклопедический словарь» вы­сказывания типа: «Тваша есть элемент мифологии (Дарвин есть имя)» являются определенно фатическими. (Кстати, даже если слово «Тваша» промелькнуло бы в речи собеседника в каком-нибудь неотчетливом кон­тексте и слушатель на вопрос о том, «что это такое?», по­лучил бы ответ «элемент мифологии», такое высказыва­ние тоже считалось бы фатическим.)

Заметим, однако, что разговор у нас идет о референ­те, по поводу которого состоится коммуникативный акт, а не, скажем, о референте, затрагиваемом попутно. Референт же, по поводу которого состоится коммуника­тивный акт, как правило, абстрактным не бывает, ис­ключая разве что группу совершенно специальных рече­вых ситуаций (таких, в частности, как разговор между философами, находящими вкус в оперировании отвле­ченными понятиями и имеющими, стало быть, по поводу этих отвлеченных понятий некий частный — личный — интерес).

Так, я, видимо, не рискну предложить кому-либо из собеседников такой абстрактный референт, как «счас­тье» — в смысле «Поговорим о счастье вообще!» (кстати, практика школьных сочинений на свободную тему именно потому и встречает столько неосознанных про­тестов школьников и осознанных протестов методис­тов). Но даже если я и пойду на такой риск, а собеседник мой, настроенный в данный момент философически, со­гласится,— разговор не удастся долго удерживать на уровне отвлеченных понятий. И если, повторяю, подоб­ный разговор — это не разговор между двумя перво­классными философами, естественно ожидать, что он довольно скоро наскучит коммуникантам. Предсказать успешное завершение соответствующего речевого акта (фатического) я бы, скажем, не решился.

Разумеется, допустимо говорить и о разных уровнях абстракции: «элемент мифологии» есть один из самых

высоких. Применительно к Тваше предшествующим уровнем абстракции был «мифологический персонаж», а следующим за ним по линии конкретизации — боже­ство {если это действительно божество). С высказыва­ниями же типа Тваша есть элемент мифологии, где ре­ферент обобщен до такой высокой степени, работать практически уже невозможно. Поэтому есть все основа­ния предположить, что в таком виде соответствующий референт просто выпадет из сознания любого собесед­ника, ибо настолько условно соотнесен с действительно­стью, что не может быть продуктивно встроен в обыч­ный тезаурус.

Случай 2в представляет речевые ситуации, высказы­вания в которых соотнесены с «неподходящим» рефе­рентом — предполагаемая модель: Тваша есть китай­ское божество или Тваша есть национальное блюдо польской кухни. Перед нами случай прямой ошибки (или прямой дезориентации), который следует отличать от случая 2г, когда референта, с которым высказывание со­относится, не существует в действительности. Напро­тив, 2в означает соотнесение с существующим в дейст­вительности референтом, но референт этот никакого отношения к данной речевой ситуации не имеет. Может быть, хорошей моделью для идентификации речевых си­туаций подобного типа будет модель: слышал звон, да не знает, где он.

Речевые ситуации такого рода могут показаться слишком очевидными, чтобы их можно было обсуждать действительно всерьез. Однако в случаях, подобных мо­делируемому (Тваша есть китайское божество или на­циональное блюдо польской кухни), когда само по себе слово, словосочетание или высказывание ничего не го­ворит нам, велика опасность того, что «чужой» рефе­рент, соотносимый с ними, может действительно занять в тезаурусе адресата неподобающее ему место, причем настолько прочное, что адресат будет оперировать соот­ветствующим референтом как корректным, подобно персонажам старого анекдота (в очереди: «Что дают?» —

«Мопассана». — «А это лучше, чем кримплен?» — «Не знаю, не пил».)

Перейдем к обсуждению случая 2г, когда высказыва­ние соотнесено с несуществующим референтом. Следу­ет предупредить, что для нас это не высказывания о ведьмах, леших, домовых и т. п., поскольку, во-первых, существование соответствующих референтов пробле­матично, но не исключено; а во-вторых, что гораздо се­рьезнее, по отношению к высказываниям такого рода в реальности всегда найдется нечто, готовое «с охотой» откликнуться на соответствующие имена.

В данном случае под высказываниями, соотнесенны­ми с несуществующим референтом, понимаются выска­зывания типа тех, которые в современной лингвистиче­ской философии получили название «возмутительных суждений» типа (классический пример лингвистичес­кой прагматики): нынешний король Франции лыс. Если сравнить с этим классическим примером два других произвольно взятых высказывания, предположим — ме­стная ведьма печет замечательные пирожки, с одной стороны, и датские реки судоходны — с другой, то по­нятно, какое из них более «возмутительно» (в Дании нет ни одной реки). И если «местная ведьма» со всей очевид­ностью соотнесена с неким реальным объектом в дейст­вительности, то найти в реальности референт «датские реки» невозможно.

Из сказанного можно заключить, что высказывания, соотнесенные с несуществующими референтами, не просто не соответствуют действительности, но вовсе не отражают ее. Таким высказыванием применительно к Тваше было бы высказывание: Тваша есть трехгорбый верблюд (впрочем, настаивать на ложности этого выска­зывания, во всяком случае, до тех пор, пока неизвестно, в каком именно образе персонифицировано божество, не имеет смысла).

Автор приносит извинения за сложные эволюции Тваши, однако соответствующая энциклопедическая статья сама провоцирует языковые игры подобного ро-

да, а кроме того, варианты референцированных выска­зываний удобнее было показать на одном примере. Можно по-разному решать вопрос о том, все ли выска­зывания (включая и «оригинал») являются фатическими или только часть из них (например, два последних). Ав­тор, особенно не настаивая на своей правоте, склонен к первому варианту ответа.

Итак, референцированные высказывания (2а, 26, 2в, 2г) лишены нужного референта. Преимущественная область распространения референцированных выска­зываний — фатические акты, практически лишь демон­стрирующие возможности употребления языка (или