Шизофреник. Уже говорил, что нужно как можно меньше смотреть по сторонам и как можно тщательнее смотреть – пусть это нелегко – под ноги

Уже говорил, что нужно как можно меньше смотреть по сторонам и как можно тщательнее смотреть – пусть это нелегко – под ноги. У этой благоразумной привычки (как и у всех благоразумных привычек, ведь благоразумие – это прежде всего умение игнорировать, а далеко не все вещи мира можно игнорировать вполне безопасно) есть один важный изъян: если опасность придёт, ради разнообразия, не из‑под ног, а именно со стороны. И она пришла, ради разнообразия, и сильно, не шутя, толкнула меня в спину и бок. Я оказался в закутке за лестницей, перед дверью в подвал или иное хозяйственное помещение (не хватило всей жизни, чтобы выяснить, подвал это или не подвал, я боялся одной мысли о маленькой железной двери, выкрашенной в разные периоды красками разных цветов, преимущественно зелёной, даже когда входная дверь была нормально коричневой; а в те редкие дни, когда маленькая железная дверь оказывалась не на замке и, порою, приветливо распахнута, я летел мимо на крыльях ужаса, и выбивающиеся из‑за двери клубы смрада хватали меня за пятки), да, простите, прямо перед ней оказался: согнувшись, отклячившись, со лбом, прижатым к чередующимся пятнам краски и ржавчины; эта дверь, как бы часто её ни красили, ржавела свирепо, мгновенно, непристойно, как где‑нибудь в джунглях, в непредставимой жаре и влаге.

Сзади меня плотно держали за вывернутую руку и за волосы.

– Ну что? – спросил в ухо глухой голос. – Допрыгался?

– Допрыгался, – смиренно признал я.

– На кого работаешь?

Что я мог рассказать ему в ответ? Про пенсию по инвалидности? Про то, что кого‑то настоящего, опасного, смелого перепутали с никчёмным уродом? Допустим. Но я должен был сказать это так, чтобы он мне поверил. И с дурацким смешочком, вполне, на мой взгляд, подтверждающим придурковатость говорящего – уж получше лежащей дома в шкафу справки, – я ответил:

– На Моссад.

Признаю, что пошутил глупо, но я всего лишь хотел защититься. Показать свою полную, безграничную непригодность к серьёзной речи, свой бездонный идиотизм. И, как выяснилось, защищаться такой шуткой было самой плохой идеей из всех, какие могли меня осенить. (Слово‑то какое. Будто под сенью развесистых идей укрываешься от палящих лучей разума; и ведь эта сень действительно даёт, до определённого момента, защиту и прохладу.) Самой плохой идеей. В сущности, я бросился под то дерево, в которое предстояло попасть молнии. Потому что он не удивился.

– Теперь будешь работать на меня. Тихо! Не дёргаться!

Он отпустил мою руку, но не меня. В новой диспозиции в одно ухо мне упирался ствол оружия, в другое – успокоившийся, ей‑богу, повеселевший голос. И я не мог решить, что опаснее.

– Сперва ты расскажешь, зачем за мной следишь.

«Я всего лишь хотел узнать, какого цвета у вас глаза». Такой ответ многих бы, наверное, устроил. В худшем случае меня бы приняли за гомосексуалиста и, наградив пинками, отпустили. Но человеку, который как должное принимает слово «Моссад», требуются другие ответы. Это знал он, а теперь знал и я тоже.

– Я не слежу.

– Неверный ответ.

«Я отвечу тем ответом, который вам понравится, только сперва скажите мне, что это», – вот что следовало бы сказать. Я ведь не понимал, чего он добивается. Я даже не понимал, настоящий у него пистолет или как.

– Я не виноват перед вами.

Он озадаченно фыркнул.

– Я и не говорю, что ты виноват.

Как‑то сразу и само собой определилось, что он будет мне тыкать, а я не посмею ни возразить, ни перенять. Возможно, это нормальное поведение для того, у кого пистолет, а возможно, его организация в международной табели о рангах была выше Моссада. (О котором отныне мне предстоит думать словом «мой». Боже, хоть бы прочесть о них что‑нибудь общедоступное.) Пока ещё я знал, что не работаю на Моссад. (Насколько человек может знать о себе такие вещи.) Неизвестно, что я буду думать после соответствующей обработки… в конце концов, мой двоюродный дед, которого чёрт догадал брататься с союзниками на Эльбе, оказался английским шпионом.

– Зачем я сдался Моссаду?

«Скорее всего, низачем». Такой ответ мне и самому уже представлялся неверным. Поистине, у Моссада могли быть самые разнообразные, сложно спутанные, досконально продуманные мотивации.

– Они осведомлены, – сказал я дипломатично. Вот так, осведомлены, мало ли о чём. Ему лучше знать.

– Ага. – Он расслабился, будто впрямь услышал дело, и я поспешил перевести разговор.

– А что будет со мною?

– Ничего, будешь получать дополнительные инструкции, всё как обычно.

– Но как я это объясню?

– Я же сказал, всё как обычно. Отпишешь своей конторе, что это ты меня перевербовал.

– А мы не запутаемся?

Он коротко засмеялся и надавил мне на затылок; мои волосы по‑прежнему были зажаты в его кулаке.

– Не думаю.

– Я всё понял, – сказал я.

Вечером я позвонил Хераскову. Я бы умер, если бы не позвонил, да и, при сложившихся обстоятельствах, не такая это была страшная вещь. Впереди маячили вещи пострашнее.

– Помните, как мы познакомились? – неожиданно спросил он. – Я разговаривал с приятелем о Байроне. Так вот, его убили.

– Байрона? – ляпнул я с перепугу и оттого, что в голове всё звенело и дёргалось от недавней встречи.

– Виктора, – поправил Херасков мрачно. – Байрона, конечно, тоже, но это не новость.

Сегодня мне казалось вполне естественным, что людей – и наших приятелей, и английских поэтов, крупнейших представителей эпохи романтизма, – убивают. Ещё вчера я спросил бы «почему?» или «зачем?» (хотя, если подумать, спрашивать «зачем» имело смысл у убийцы). Сегодня я спросил: «Как?» По всей видимости, мне предстояло вплотную интересоваться подобными вещами. Что ещё требуется от перевербованных агентов Моссада?

– Зарезали в парадной. Витю! Такого, как Витя, просто взяли и зарезали! Кому это было нужно?

– Возможно, по ошибке?

– Это зачинают людей по ошибке. А убивают всегда с намерением.

– Может, он не был тем, за кого себя выдавал?

Не знаю, как это пришло мне в голову. Ежевечерне я делал упражнения по специальной методике, стремясь развить в себе и упрочить доверие к людям, я слушал радио и принимал – чего бы это ни стоило – на веру всё, что там говорили. Я принимал‑как умел – на веру даже слова моего лечащего врача. Я хотел жить в мире, где цельный человек не распадается на десяток личин и не способен оказаться кем‑то ещё.

– Он вообще никем не был, если уж начистоту. Вы считаете, с такими данными легко выдать себя за того, кого стоит убить?

– Не знаю, – сказал я.

Я честно не знал. Может быть, приятель Хераскова Виктор не сам себя выдавал за кого‑то. Может быть, его за кого‑то слишком настойчиво принимали.

К. Р.

Иногда достаточно случайно выйти на Невский, чтобы увидеть собственную жену.

Она вышагивала, улыбаясь во весь рот, а рядом с ней шёл профессор – мой профессор, моё создание от глаз до пуговиц, моя несоглядаемая тайна и радость.

Ба! Здрассти! Я не подбежал к ним только потому, что реально остолбенел. Да нет, пустое: остолбенелый или живой, я никогда не выставлю себя на посмешище, по крайней мере, добровольно.

Сердце во мне горело, а ноги, запнувшись, продолжили вышагивать молодцом и даже лучше. Сердце горело, мелькали в мозгу «ну вот» и «мне крышка», и вместе с тем я чувствовал необыкновенный подъём сил. В такие минуты поэтические преувеличения типа «летать», «воспарить» и «ног не чуять» перестают быть поэтическими преувеличениями. Я именно летал, парил и не чуял, всё на краю бездны мрачной. Потому что у меня не было шансов против убийцы большого полёта. И потому что я был счастлив, горд, что убийца большого полёта займётся мной.

Знает ли он древнегреческий?