Херасков. Преимущество чёрной лестницы перед парадной жизнью вовсе не в том, что здесь меньше лгут

Преимущество чёрной лестницы перед парадной жизнью вовсе не в том, что здесь меньше лгут. Заливают полные баки, как везде. С таким же невинным видом, как везде. С такой же чистой совестью.

Small differences возникают – продолжаю аллюзию – на этапе майонеза. На парадной лестнице врут самодовольно, на чёрной – с надрывом. И зачастую – стараясь не обелить себя, а, напротив, налгать. Например, в первом случае человек постыдится признать, что курит. Во втором – постыдится признать, что не употребляет. С лицевой стороны нельзя пить, блядовать, воровать. С изнанки – бегать трусцой, отдавать долги, краснеть. Другие критерии крутизны. В полном согласии с которыми легче лёгкого ответно дать по носу. Достаточно быть гадом, а не прикидываться.

Катя Шаховская подавала на этом поприще все надежды, но я‑то был гад со стажем и быстро взял верх.

Она была неплохая девчонка. Хорошая, наверное, девчонка. Но чувствовалась в ней какая‑то гнильца – хотя бы потому, что человека без гнильцы изнанка жизни не заворожит никогда. С другой стороны, просто гнильца, не превалирующее дерьмо. Шаховская безотчетно тянулась к плохому, не будучи при этом по‑настоящему плохой. Я, например, был уверен, что дальше неё наши разговоры не пойдут, и вываливал всё, что приходило на язык. Но ей вообще не следовало меня слушать.

– Всё, включая меня, кажется мне ненастоящим, – вещал я. – Картонный мир, люди из бумажки. Слова и поступки, лишённые какого бы то ни было смысла, за исключением, естественно, «здравого». Но для настоящей мотивации здравого смысла недостаточно. Богочуждые, богооставленные жизни, вот что мы имеем.

– А попроще?

– Обойдёшься без попроще. Ты спросишь, зачем мотивация вообще. Затем. С мотивацией и невозможное становится просто трудным, а без мотивации и просто трудное – невозможным. Ты поспеваешь за моей мыслью?

Она явно не поспевала. Тем лучше. Проповедуйте скалам, или как там.

– Я‑то стараюсь понять, – говорит Шаховская. – А вам бы стоило постараться быть понятным.

– Ну‑ну, поучи.

– А вы употребляете?

– А ты хочешь предложить?

– Нет. Просто у вас сейчас вид, как у обкуренного. Ну или что‑нибудь другое. Сами понимаете.

Ах ты, маленькая дрянь.

– Кстати, вы не продиктуете, я запишу? Вот это слово? Бого… бого…

– Богочуждые. И богооставленные. Может, тебе купить диктофон? Будешь записывать и каждый вечер слушать, ума набираться.

– И так не дура.

– Не дуры никогда не сообщают о том, что они не дуры.

– А! – с презрением говорит девочка. – Вы ещё и этот, сексот.

– Ты, надеюсь, хотела сказать «сексист». Не сексист, а тендерный шовинист.

– Какая разница?

«Один ебёт, другой дразнится». Должен отметить, что, в отличие от большинства соучениц, Шаховская никогда не материлась. Упрямое желание идти наперекор обществу и духу времени – двадцать лет назад заставившее бы её сыпать хуями через слово – в современную эпоху принесло неожиданно съедобные плоды.

– Такая, что сексист таится и отрицает, что он сексист, а тендерный шовинист – сексист изобличённый, и ему уже всё равно.

– Об этом фильмы какие‑то есть…

– Я тебе запрещаю их смотреть.

Мы сидим на ступеньках: я повыше, она пониже; согнутые коленки, грубые свитера, ненужные сигареты – и на всём тускло лежит трагический сиротский свет, не помню, из какого фильма.

– Мы и на занятиях ничего нового не смотрим. Как же фестивали? Я читала, нашим фильмам всё время дают на фестивалях премии. Почему ‑

– Да потому, Катя, что я забочусь, как умею, о ваших неокрепших душах. Придумала, наше фестивальное кино смотреть. Я даже Тарковского терпеть не могу. А этих его последователей нужно топить в холодной воде.

– Почему в холодной?

– Из чистого садизма.

– А. А кто такой Тарковский?

Благослови тебя Бог, молодое поколение.

Мы разошлись, метнулись, полные решимости, навстречу каждый своей жизни, но лично я убежал недалеко. Потому что этажом ниже поперёк лестницы, поперёк моего мирного пути, без движения лежала тётя Аня.

Я разнюнился на Витиных похоронах, зато над этим мёртвым телом проявил завидное бессердечие. Такая маленькая, такая хрупкая оказалась старушка, и никто уже не узнает, сколько зла было в её смирении. Тупо наклонился: наверное, сломана шея. Тупо набрал номер директора.

Когда он примчался, я сидел на ступеньке и курил. Может быть, тётя Аня заслуживала караула попочётней; всё возможно. Директор молча опустился на корточки, посмотрел, посопел.

– Идите в учительскую, Денис. Вы в порядке?

Да, я был в полном порядке.

В учительской всё уже знали; бессмысленно спрашивать, откуда. Старые пердуны и кретины хлестали колу из бутылочек, от тёток разило корвалолом. Мымры бродили с видом сомнамбулическим, зловещим и почти торжествующим. Елена Юрьевна в углу силилась успокоиться, вся в поту от этих усилий. «Нас всех теперь посадят!» – неслось причитание из другого угла.

– Вы в какой стране живёте, милая? – сказал я сурово. – Посадить могут кого угодно. Это ещё не повод для истерики.

Собрание вытаращилось на меня и приутихло. Мозги их получили новую пищу; слышен был скрежет перестраивающегося механизма.

– Примите соболезнования, – прошептала Елена Юрьевна. – Это ужасно.

Я кивнул, а они смотрели на меня, полагая, возможно, что я борюсь со слезами. Моё мужество – когда слёзы так и не пролились – их неприятно задело.

– Где Константин Константинович? – промямлил кто‑то.

– Отдаёт распоряжения. Сейчас придёт.

Мысль об отдающем распоряжения директоре их утешила. Распоряжаться здесь, кроме директора и тёти Ани, не умел и даже не хотел никто – боюсь, по этому признаку их и подбирали.

– Что теперь будет? – выразила общую панику цыпочка.

– Кому‑то из вас придётся временно исполнять обязанности завуча. – Я решил быть добрым. – А может, он или она будет исполнять эти обязанности настолько хорошо, что приглашать нового человека со стороны не сочтут целесообразным.

Носы задёргались. Теперь меня осуждали, отложив на время скорбь и тревогу. Елена Юрьевна подобралась ко мне со стаканом воды и заботливо вручила.

– Денис…

Как это в стиле цыпочек: пытаться утешить того, кто в утешении не нуждается, а утешении в их исполнении – тем паче. Я что‑то нечленораздельно промяукал.

– Кто мог подумать, – говорит самая простая из тёток, – что такое случится именно с нами?

Гы! Действительно, кто?

– Сейчас никто не может чувствовать себя в безопасности, – говорит один кретин.

– При этой власти никто и никогда не будет чувствовать себя в безопасности, – говорит одна мымра.

– Господи, ну при чём здесь власть? – говорит Елена Юрьевна.

– Гы! – говорю я.

– В благоустроенных государствах люди ни с того ни с сего не падают на лестницах, – объясняет кретин.

– В благоустроенных государствах лестницы тоже благоустроены, – объясняет мымра.

– Может быть, – говорит цыпочка, – за нашу лестницу несём ответственность всё же мы, а не государство?

– Гы! – говорю я.

– Вы постоянно защищаете преступный режим, Елена Юрьевна, – говорят ей. – Очень жаль, что ваша лояльность вам не зачтётся. Преступные режимы, они такие. На лояльность не посмотрят.

– Вам, Елена Юрьевна, даже хуже будет из‑за вашей лояльности.

– Но я всего лишь сказала, что власть – и преступная, и не преступная – не отвечает вообще за всё!

– Не преступная – не отвечает. А преступная – ещё как!

Этот гиньоль прекращает только появление директора. Он входит и добивает педсостав вышколенной решительностью взгляда. Йес, йес, йес. В другой раз на это приникни плечо, потерянная овца. Сегодня, ради твоего же блага, тебя погонят хворостиной.

– Итак, коллеги. Вы уже знаете. На всякий случай прошу вас не покидать пока школу. Все необходимые перестановки обсудим завтра с утра на педсовете. Напоминаю, Пётр Евгеньевич, «с утра» означает «перед уроками». А сейчас, думаю, самое время вспомнить о детях. Приглядите за своими классами. Если возникнут вопросы, с вами будут разговаривать в индивидуальном порядке. Денис. Пойдёмте ко мне.

На покойном (привет тебе, великий и могучий) диване директорского кабинета я расслабился и постарался наконец взглянуть в несулящее будущее. Намёк на индивидуальные разговоры меня подтолкнул.

– В учительской звучало популярное слово «посадят», – сказал я. – Вы считаете, это убийство?

– Не будьте смешным. Это несчастный случай. Просто специфика нашего коллектива заставляет людей рассуждать так: «Безусловно, Анна Павловна могла упасть, поскользнувшись. А могли её и толкнуть. С людьми, которые шпионят, такое случается».

Это были новые подробности из тётианиной жизни, но я промолчал. Хотя и следовало возразить. Как честному человеку и, не последнее, племяннику, сказать, что шпионить, вынюхивать, совать свой нос – не стиль Анны Павловны. Это происходило само собой, в пассивном залоге: обнаруживалось, становилось явным, выплывало на свет божий.

– У школы будут проблемы?

– С поиском нового завуча – определённо, – говорит директор. Он сидит без пиджака за своим столом и безучастно разглядывает собственные запонки. – В этой связи я куда сильнее убит горем, чем, например, вы. Найти среди года хорошего завуча – я уже не говорю, уровня Анны Павловны – невозможно.

– Нельзя быть убитым сильнее или слабее.

– Да. А подразумеваемых вами проблем с законом, уверяю, не будет. Превращать несчастные случаи в криминальные берутся только самые дешёвые и опустившиеся сценаристы. У сил правопорядка другие задачи в этой жизни.

– И другие капустники. А я подразумевал проблемы с законом?

Директор смотрит очень корректно.

– Вы ведь Анну Павловну терпеть не могли, – невозмутимо говорит он. – Это, разумеется, не моё дело, но должен сказать, что у любого действия – если это поступок, а не случайность, – есть мотивация. А вот у несчастных случаев мотивации не бывает, в этом их непреходящее очарование.

Симпатия, которую он у меня вызывал, сильно скукожилась, но не исчезла бесследно. Я решил не задираться.

– Так что будет со школой?

– Со школой всё будет в порядке. Собственно, что‑либо произойти с ней может только вследствие прямого попадания авиационной бомбы.

– Обитель зла.

– Я знаю одного губернатора, – сказал директор после паузы. – Успокойтесь, не в нашем городе. Много лет знаю. Его как минимум раз в год выводят из служебного кабинета в наручниках. Прокуратура, журналисты, фанфары, можете себе представить. Только проходит пара недель, месяц, и он вновь сидит в своём кресле. Мне кажется, и он, и его люди, и, конечно, население даже скучают, когда следующего ареста нет слишком долго. Это у них что‑то вроде местночтимого Нового года. Вы слышали о местночтимых святых? Почему тогда и особо ярким местным злодеям не удостоиться своеобразного почитания?

– Значит, ваш губернатор – злодей?

– Он губернатор, это и есть его характеристика. Он сам не ведает, злодей он или мученик. Как посмотреть: среди злодеев встречаются мученики, а среди мучеников – злодеи. В конце концов, он может оказаться и тем, и другим, разве нет?

– Нет. И меня, если честно, утомляют разговоры о многообразии зла. То есть оно, конечно, многообразно, но не настолько, чтобы становиться собственной противоположностью.

– А как насчёт того, что оно часто выглядит собственной противоположностью? И, следовательно, его противоположность точно так же может выглядеть злом?

– У противоположности зла есть собственное имя, – заметил я. – Почему вы избегаете его произносить?

– Вы, как я погляжу, тоже. – Он потянулся к своим бумагам. – Да, Денис. Я бы хотел, чтобы вы продолжили у нас работать.

– Вы так уверены, что на роль авиационной бомбы я не гожусь? С удовольствием продолжу. Только зарплату повысьте.

Мизансцена достойно завершилась появлением в кабинете ментов. Пока я гадал, кто и зачем их вызвал, они с ходу уселись писать бумаги и отвлеклись от этого занятия лишь ради пары простых вопросов и требования расписаться. Ментам всё было ясно. Им и всегда всё ясно, а на этот раз к ясности добавилась идиллическая лёгкость на душе: не так часто в жизни мента совпадают требования закона, чаяния граждан и голос совести.

А я думал о том, например, что Шаховская уже ждала меня на лестнице. Что Елена Юрьевна была ни жива ни мертва и смотрела на меня так, словно я в любую минуту мог лично ей кинуть предъяву, и появление директора только усилило её тревогу. Что и сам директор, если на то пошло, слишком сильно напрягся и втянул меня в сюрреалистический мутный разговор; разговор, полный теми намёками, которые сами никогда бы не пришли на ум. Сломанная при неудачном падении шея – это ведь не пулевое отверстие. Потому что про пулевое отверстие очень сложно доказать, что оно появилось как результат парадоксального стечения обстоятельств. А про сломанную шею поди докажи, что её сломали нарочно.

К. Р.

Всё, что от вас требуется, – это вызвать «скорую», а милицию при виде трупа они вызывают уже сами. Сделав звонок, вы выставляете подле бездыханного тела пост в образе почти столь же бездыханного от испуга охранника и на ватных ногах идёте в учительскую, чтобы если не пресечь истерику, то хотя бы её возглавить.

Коллектив, судя по крикам, что я успел подслушать, не терял времени даром, и в добавление к ватным ногам я ощутил какую‑то вату в горле; горлу предстояло издавать звуки, но оно не было уверено.

Укрощением коллектива, пастушеством в чистом виде, всегда занималась Анна Павловна, я же высовывался из своего кабинета только для того, чтобы – ну, грозно высунуться. Мною Анна Павловна демонстрировала, что у неё есть кнут; какие она предъявляла народу пряники, я не интересовался. Ещё вопрос, не утратило ли пугалище свою силу со смертью колдуньи.

Поэтому я произнёс командную речь без пауз, не дал никому опомниться и ушёл, уведя с собой племянника.

Выглядел он паршиво, но злобно, и с места в карьер обвинил меня в убийстве.

– Успокойтесь, Денис, – сказал я. – Это был несчастный случай.

– Ваш коллектив другого мнения.

– Моему коллективу не достанет ни смелости, ни мозгов, чтобы иметь какое бы то ни было мнение. То, что вы приняли за мнение, – всего лишь инфантильная фантазия, полумечта, полунадежда. Знаете, такие… целеустремлённые… люди, как Анна Павловна, многим навевают… достаточно кровожадные мечты.

– И всё равно, – сказал он, – у вас будут проблемы.

– С поиском нового завуча – определённо.

– Мне показалось, – говорит племянник, – что вы не очень ладили.

Он сидит в кресле по ту сторону стола, разглядывает свои руки, изредка вскидывает глаза – и тогда они вспыхивают таимым укором, подозрением. Симпатия, которую он у меня вызывал, теперь оттеняется новым чувством, но не исчезает бесследно.

– Когда директор и завуч не очень ладят, – поясняю я миролюбиво, – учебному процессу это только на пользу. Ведь и вы не ладили, верно? В семье такие вещи – гарантия того, что семья вообще существует.

– Обитель зла.

– Возможно. Но я всегда делаю ударение на слове «обитель».

– А я не боюсь бесприютности.

Молча, улыбкой я дал ему понять, что думаю о таком утверждении. Взгляд, которым он мне ответил, расшифровать было невозможно: огрызался он, признавал или увиливал – неразличимо; и только в эту минуту я осознал, кого лишился. Ушёл единственный человек, который видел меня насквозь – и я её видел насквозь, и обоим это не мешало вслух лгать и кривляться. Когда схлынет пена дня, останется страшная пустота, и в ней – ни следа, ни камня.

Пришли и ушли менты; я вышел их проводить, а вернувшись, обнаружил в кабинете Елену Юрьевну. Елена Юрьевна начала с того, что бросилась мне на шею. Она по‑настоящему плакала и цеплялась за меня, всхлипывая и бормоча. Дедовский способ осушать слёзы поцелуями, хотя и привёл к побочным затруднениям, в целом себя оправдал.

– Из милиции ушли? Уже?

– А что они должны были здесь делать? Показания выколачивать?

Елена Юрьевна ответила затравленным взглядом.

– Вы что‑то знаете? – сказал я мягко. – Хотите рассказать?

– Я не скажу никому! – пылко пообещала она.

Прекрасно. Я только что переговорил с одним интриганом, выдержу и беседу номер два.

– О чём?

Она покусала губы.

– Хорошо. Если вы так решили, не будем возвращаться к этой теме. Я просто хотела, чтобы вы знали, Константин Константинович… чтобы вы… Вы всегда можете на меня положиться.

Я усадил её на диван, гладил её руки, мурлыкал добрые слова, а сам бешено соображал.

Это вполне могло быть внутриведомственной разводкой, вполне. За долгие годы работы в Конторе я видел, как мирное течение гнилых бюрократических вод перебивается истерическим всплеском; он никому не нужен, никому не подконтролен; никто не знает, как его обуздать, как из него извлечь выгоду. Приходит время, и где‑то лопается очередная пружина. А иногда не где‑то, а прямо под тобой.

Date: 2016-02-19; view: 325; Нарушение авторских прав