И Гриега. «Пастораль, – говорит Киряга

«Пастораль, – говорит Киряга. – Вот как это называется».

Мы с Доктором Гэ. Переводим и всё никак не переведём дыхание. Нам уже всё равно, как. Это называется. После того. Как мерина вывели погулять. И он отказался идти обратно в свой сарай. И его пришлось заталкивать. Он был бы не против, чтобы мы внесли его на плечах. Конь Калигулы. Зараза.

– Гарик, не мечтай. Ну‑ка вилы в зубы.

– Киряга! – говорю. Стараясь, чтобы убедительно. – Мы не можем.

– Можете, только ещё не знаете этого.

Бесполезно объяснять, как. Всё внутри дрожит.

Киряга знает сам, но. Считает, что дрожь достаточно объявить несуществующей, чтобы та куда‑то делась. Как, не знаю, облачко. Живительный ветерок дунул, и тю‑тю.

Нет вокруг живительного ветерка. Через час только идём обедать, воняя во все стороны навозом, и с неба дрянью метёт, и из‑за каждого угла метёт бедою, горем, гнилым, не знаю, кладбищем. Если кладбища гниют.

– Как ты, – говорю, – неприветлива, Родина.

Киряга и даже коммерс ржут.

– Родине, Гарик, нет нужды быть приветливой. Она, как замужняя баба, которая перед мужем может и в старом халате ходить, и в вообще никаком.

– Я бы на месте этой бабы вёл себя осмотрительнее. Мужья, случается, и сбегают.

– От конкретной жены ты сбежишь, а от жены как таковой – куда? От халата в крупном его значении?

– В монастырь или к пидорам.

– Да‑а, Гарик, – говорит Киряга. – Молодой ты. Как есть молодой.

– А, по‑моему, – говорит коммерс, – всё верно. Бежать нам надо.

Еле перекумарившись, коммерс думает только об одном. Ходит, шатаясь, а в мыслях. Бежит – не догонишь. У него на большой земле ущемлены серьёзные и бандитские интересы также. У него есть мотив и стимул. У него дружок закадычный землю роет, дружка ищет.

– Неужели он настолько к тебе привязан?

Коммерс размышляет.

– Если я скажу, что от этого зависит моя жизнь, сам он из окошка не выпрыгнет. Но выкинуть кого‑нибудь другого‑как не фиг делать.

– А если, – говорю, – он тебя‑то и выкинул?

– Гриш, Гриш, погоди, – Киряга перехватывает коммерсов кулак.

– А что, – говорю, – такого? Меня родной брат сюда слил. Который вместо отца, поганец, всю дорогу. Вся‑то разница, что ты своему доверял, а я – нет.

– Родственникам всё же лучше доверять, – говорит Киряга, поглядывая на коммерса. – Это даёт прекрасные результаты.

– Не всегда, – бурчит коммерс.

– Не всегда, – кивает Киряга, – но прекрасные.

Доктор Гэ, который сразу же, как поел, отрубился. Открывает глаза.

– Какие, вообще говоря, у нас шансы?

– Вообще говоря, нулевые, – отвечает Киряга. – А почему ты спрашиваешь?

– Сам не знаю, – говорит Доктор Гэ. – Для поддержания беседы. Мы даже не знаем, где находимся. Как тут побежишь?

– Не обязательно знать, откуда ты бежишь, – поправляет коммерс. – Главное – знать куда.

– Я б тебе сказал, – смеётся Киряга.

– Ну и скажи, стошнит, что ли?

Они цапаются дружески, как разыгравшиеся псы, но. Если псы большие – а они большие, – лучше, пока играют, стоять в сторонке. («В чём проблема‑то? – Хороший вопрос. Но на вопрос отвечу вопросом: чья?») Смотрю на Доктора Гэ. Я бы сказал, что он загорел, но сейчас зима. Так что рожа Доктора Гэ, вероятно, просто грязная. (В скобках: обветренная. Возмужавшая.) Доктор Гэ смотрит на меня и видит. Примерно всё то же самое. «В битве двух зол человек – расходный материал», – говорит он.

– А как же добро?

– А, ну конечно. На вид это битва добра и зла. Просто знай, что когда видишь битву добра и зла, это одно зло бьётся с другим. И твоя суперзадача – не участвовать. А если уж участвуешь, отдавай себе отчёт, в чём.

– Ты что, с философского?

– Нет, я неонацист.

– Это, – говорю, – нужно отметить.

И тогда мы пошли и отлупили какую‑то девку, которая слишком уклонилась от тропы «барак – нужник». Гуляла она, что ли. А потом нас самих лупили охранники. Но не за девку. Девка жаловаться не стала.

Корней

«Интересно, – говорит Принцесса, – у Клинтона и в паспорте написано Билл? Или всё‑таки Уильям?»

Мы сидим на диване и рассматриваем толстый альбом с обложками «Rolling Stone» – всеми, какие есть за всю историю. Почему на обложку музыкального журнала периодически попадают президенты, я не знаю. Может, у них в Америке музыка выполняет ту же просветительско‑мессианскую функцию, что у нас – литература. Правда, в наших литературных журналах нет фоток президентов. Но в них вообще нет картинок. Иначе писатели интересовались бы только тем, что происходит на обложке, и просветительско‑мессианскую функцию пришлось бы похерить.

И вот, рассматриваем. Брэд Питт с хаером, Вайнона Райдер в комбинезоне на голое тело, Дрю Бэрримор такая молоденькая, что не узнать. Джек Николсон в кресле засыпан снегом вместе с креслом.

Марлон Брандо в рваной куртке у забора. Доходим, наконец, до фотографии Боуи 1976 года. Принцесса смотрит долго‑долго.

– Только странно, что он ко мне совсем не пристаёт, – говорит она с недоумением, и, разумеется, о Лёхе, а не о Боуи. (Хотя нас и Боуи оценил бы по достоинству.) – Коринька, ты заметил?

«Может, он другой ориентации?»

– Не может быть, чтобы мужик с такой нижней челюстью был другой ориентации. И в любом случае, ради меня ориентацию можно поменять.

«Может, – думаю, – он влюблён в другом месте?»

Принцесса вспыхивает.

– Думай, что говоришь, тупица.

«Сама дура!»

– Что мы вообще о нём знаем? – начинает Принцесса чуть погодя. – И зачем ему всё‑таки библиотека? И откуда такие знакомые у Антона?

«Вот‑вот! Чем меньше мы о нём знаем, тем лучше. Пожалуйста, почеши мне спинку».

– Давай почешу. Думаешь, позвонить Антошке – гадёнышу?

«Нет!»

– Думаешь, он что‑нибудь знает?

«Нет!»

– Хорошо, позвоню. Ну‑ка лапу покажи. Опять болячка?

«Ой! Не надо, щекотно!»

– Я вот не могу понять, почему он ко мне не пристаёт. Не дёргайся ты, дурак, когти стричь будем.

«АаааааааП!»

И вот, на следующий день, когда мы привезли Алексею Степановичу очередную порцию библиотеки, дверь нам открыла девушка стандартной неземной красоты.

Моя фифа не в силах вообразить, что на свете есть кто‑либо краше неё. Поэтому к другим красивым девушкам относится благодушно. Раз она самая‑самая, то красивый фон только придаст пущего блеска. Иногда, чтобы ярче сиять, умные окружают себя дураками, талантливые – бездарями, а красавицы – дурнушками. Это не наш случай. Мы любим полный триумф.

Принцесса ставит связки книг на пол.

– Возьмите, – говорит, – милая, и отнесите в библиотеку. И передайте Алексею Степановичу, что Гиппеля я заказала четырнадцать томов «Samtliche Werke». У нас в городе ни у кого нет Гиппеля в таком количестве. Может, конечно, никому он в таком количестве и не нужен, но ведь это не Гиппеля характеризует, верно?

Милая хлопает глазищами. Отбрасывает волосы. Проверяет, на месте ли бюст. Ножкой в розовой туфельке с помпоном и без задника делает некое движение. В общих чертах готова бежать в библиотеку, только не понимает, в какую. Наконец пробует наладить дискурс.

– Ээээ… – говорит она. – Он вышел на пять минут. Может, кофе?

Голос Принцессы мягок, как моя шёрстка на горлышке.

– Нет‑нет, мы уходим. Вы запомните про «Samtliche Werke» или написать на бумажке?

И вот, шагаем прочь, и Принцесса бурно смеётся от удовольствия.

– Каждый так бы и сказал: «Это хеттский жест»! – восклицает она. – Даже пэтэушник.

Ну и, конечно, натыкаемся прямо на него.

– Как дела, котик? Кажется, у тебя свободный вечерок?

Она сказала это на автомате, ещё не вынырнув из мира литературы и злополучных хеттских жестов. Лёха улыбнулся. Принцесса прикусила язык. Чувствуя необходимость пояснений и бесясь от этого, она через силу объясняет:

– Это цитата. У Голсуорси в одном романе героиня встречает на улице своего дядю и здоровается с ним так, как поздоровалась бы, по их общему мнению, проститутка с Пиккадилли.

– Она ему что, намекает?

– Она бы никогда не стала намекать, возникни хоть тень подозрения, что это будет намёком. Атак это просто шутка.

– Глупая шутка.

– В этом вся соль. Потому что и эта девушка, и её дядя так же далеки от проституток на Пиккадилли, как Российская Федерация – от колонизации Марса. Они так шутят. Это английский юмор.

– Хорошо, я понял.

– Не сердитесь, Алексей Степанович, – говорит Принцесса сквозь зубы. – Я стараюсь сдерживаться, но эрудиция и богатый словарный запас постоянно ставят меня в неловкое положение.

– Шути, шути, я разве против. Только предупреждай. А то вдруг у меня и правда вечерок свободный.

– И что?

– Не хочу обламываться из‑за английского юмора. Но раз уж ты здесь, съездим кое‑что посмотрим. Наследники профессорскую библиотеку распродают. Поглядишь, может, есть смысл взять оптом. Не отставай, парень.

Так точно, сэр. От дяди ни пяди.

И вот, идём к машине. Дверцу открывает амбал сопровождения (драбадантами их называют). Такой широкорожий, что оба уха за раз не увидишь.

В машине играет радио, а потом, перестав играть, говорит восторженным женским голосом: «Матч продолжается. Страсти так и горят!»

– Дура ты, дура, – говорит голосу Принцесса. – Страсти вообще‑то кипят, а не горят. Бурлят, в крайнем случае.

– Какая разница? – спрашивает Лёха.

– Между горением и кипением?

– Если я правильно понял, – говорит Алексей Степанович, – это метафора. И поскольку буквально страсти не могут ни того, ни другого, то какая разница, горят они или кипят в переносном смысле?

«Что тебе, пэтэушнику, известно о метафорах? – написано на лице у Принцессы. – Откуда ты слово‑то такое знаешь?» Она говорит:

– Такие устойчивые метафоры не для того столетиями складывались, чтобы их первый встречный кретин коверкал. И если вековая поэтическая практика выработала рифмы любовь‑кровь‑вновь или розы‑морозы, не обязательно поганить их своим остроумием. Не нравится любовь‑кровь, рифмуй что‑нибудь другое. А ещё лучше – переквалифицируйся.

– Откуда ты такая? – спрашивает драбадант с переднего сиденья.

Принцесса фыркает.

– Скажите, дружок, а вы горите желанием рассказать мне свою биографию? – Фыркает ещё сильнее. – Если я правильно понимаю смысл слова «гореть».

– Скажи, чего ждёшь, и я что‑нибудь навру.

– Не сомневаюсь.

«Вот у некоторых сера в жопе горит, – думаю я. – А в руках всё – синим пламенем». Получаю подзатыльник.

– За что? – спрашивает Лёха.

– Он знает, за что. Видите, хвост поджал?

– Я бы тоже поджал хвост, если бы кто‑нибудь размером со слона свесил мне плюху.

Я пристраиваю морду Принцессе на колено, а к Лёхе поворачиваю зад: дескать, сами разберёмся. Лёха одобрительно хлопает меня по ляжке. Но‑но! Как сумел, так и присел.

В машинах, вообще говоря, не бывает уютно: воняет и укачивает. Или трясёт. (Но укачивает всё равно.) Здесь пахло самой машиной – металлом, кожей, сигарами и спиртным в потайных ящиках, Лёхой пахло, драбадантами. И ехали мы как по маслу.

Принцесса и Лёха на заднем сиденье смотрят в разные окошки. Я сижу между ними, как свадебный генерал, но свадьбой не пахнет. Налево принюхаюсь: такой хюбрис, что и без человечьих рученек, сам по себе, на стенку полезет. Направо принюхаюсь: такой хюбрис, что мозги вышибает. Ох, плохо дело. Одного‑то хюбриса на целую античную трагедию хватает. А ну как их два?

Date: 2016-02-19; view: 358; Нарушение авторских прав