Херасков. Раньше мир существовал благодаря описаниям, а теперь существует благодаря картинкам

Раньше мир существовал благодаря описаниям, а теперь существует благодаря картинкам. Вывод из чего не тот, что картинки по сравнению с описаниями деградация, а тот, что миру нужна подпорка. Он существует, только пока его всё равно каким образом изображают. Мира попросту нет. Есть только фрагменты и осколки, которые сами собой в мозаику никогда не сложатся.

Я борзо излагаю эти прописи, поглядывая туда – сюда и радуясь эффекту. В учительской, куда я впёрся со своей стопкой тетрадок (всё как у взрослого!), царит предобеденное оживление. Всё полчище налицо: стройные мымры, суровые тётки, кретины с длинными, но легкомысленными бородами. Все вылупились на малого огненного, резвого и дурного.

Взмахиваю тетрадками и отвечаю взгляду тёти Ани:

– Я ещё не знаю, что они написали. А от меня бы зависело, и не трудился узнавать.

Тётя Аня заставила меня провести письменную работу: серединка на половинку опрос и эссе. Душа её не на месте, когда письменных работ нет слишком долго. Это омеляет источники власти. Тётя Аня держит в железной руке русских писателей и своих учеников, романы и диктанты, калечит насмешкой, убивает исправлениями, истязает трактовкой и дружеским советом. Оценивать написанное другими! У вас, Тургенев, всё опять психологические пейзажи? А вы, Шаховская, – с каких пор «корова» пишется через «а», к чему вообще тут коровы? Из бедного пишущего (роман, диктант) живого вынимают потроха и, вежливо потрогав их указкой, оглашают перечень. Ваши кишки? А что ваши кишки? Никто на ваши кишки не посягает. Можете забирать.

Ещё и поэтому я передумал становиться поэтом. (Поэтому, а не потому, что не хватило таланта.)

– Вам неинтересно, что думают девочки? – спрашивает томная, интересная блондинка, и в тоже блондинистом голоске я с удовлетворением узнаю интонации озабоченного ангела.

– А что они могут думать? Мне интересно, что Линч думает или Кроненберг. И то не всегда.

Отбрив цыпочку, я пристраиваюсь в равноудалённом кресле и с видом почётного страстотерпца сую нос в тетради, а общество лениво плюхается в тёплые воды культурного дискурса. Зу‑зу‑зу, зу – зу‑зу… О книжечках пара слов. О фильмиках пара слов. О телевизионных впечатлениях три десятка восклицаний. «Бездарность», «Пошлость». «Незнание реалий». «Для отечественного сериала даже неплохо». Отдельная плотненькая стая фанатов «Доктора Хауса». (Не хочу сказать дурного слова и не могу отвязаться от подозрения, что практикующие врачи над этим фильмом ржут в голос.) Им жаль, что я обделён на этом пиршестве. Обо мне вновь пытаются позаботиться.

– А вы, Денис? Каков, по‑вашему, идеальный роман или фильм?

– Комические диалоги, а в промежутках кого‑нибудь убивают. Для вящей живости.

– Разве можно смеяться над убийствами?

– Я кинокритик, а не синефил. Мне всё можно.

– Вы всё время острите, – проницательно и опасливо замечает Елена Юрьевна.

– Да. Это особый шик умирающих.

Мымры и кретины шокированы. Тёткам интересно. Тётя Аня не реагирует, курит.

– А вы… умираете? – не выдерживает тётка попроще.

– Пока нет. Но приготовиться не помешает. И когда я наконец начну умирать, у меня будет выработан нужный навык. – Я смотрю на директора, который незаметно вошёл и стоит у дверей. – Потому что требовать от умирающего, чтобы тот в пожарном порядке учился острить, негуманно.

– А вы гуманист? – в упор спрашивает директор.

– Только по отношению к себе самому.

Он кивает и еле заметно улыбается. Лицо его непроницаемо, галстук строг и подтянут, руки безгранично спокойны. На среднем пальце массивно блестит обручальное кольцо. Жена директора, наверное, такая же, как и он: спокойно стареющая, мрачноватая, упакованная мадам. Тридцать лет назад вместе окончили школу и двинули по жизни бок о бок, как парочка псов на сворке (в хорошем смысле). С тех пор ничего не изменилось, только мсье стал чаще поглядывать на сторону.

– Константин Константинович! И вы всё шутите. А что вы скажете на Страшном суде?

Директор смотрит на цыпочку с раздумьем в очах и говорит так прохладно, что я начинаю внутренне хихикать:

– Что вы, Елена Юрьевна. Если Господь читает в душах, то говорить на Страшном суде никому не придётся. А если не читает, так это будет профанация, а не Страшный суд.

Тут я перевожу взгляд на тётю Аню и вижу, что тётя Аня не упустила ничего: ни натянутого холода интонаций, ни молниеносного исподтишка зырканья. Какое ей, спрашивается, дело? Что может быть законнее, когда директор гимназии крутит любовь с одной из училок? Конспираторы хреновы. Парочка так старательно и наивно держится подальше друг от друга, что обидеть их повернётся язык лишь у конченого завистника.

Я озираюсь: глубоководное, чёрт его побери, царство, которое само для себя имеет претензию казаться салоном; пухлые рыбы алчно разевают рты, а в их тёмном нутре ворочается не сознающая себя злоба. «Сожрать солнце!» – думали бы они, если бы умели думать и если бы знали о существовании солнца. Я здесь, конечно, не лучик света, но делаю всё, чтобы возбудить неприязнь. Зачем? Не знаю. Душа просит.

Общая беседа потолклась на месте и вернулась в область искусства. Заговорили, опять с сериалом в виде старта, о детективах.

– Детективы, – не утерпел я, – строятся на своего рода одержимости, стремлении выяснить правду. Которая мало кому нужна. Кого интересует это дурацкое «на самом деле»? Если уж быть одержимым, то другими вещами.

«И правильно», – говорит взгляд директора.

«Костенька!» – говорит взгляд Елены Юрьевны.

«Попалась», – говорил взгляд тёти Ани.

Я утыкаюсь в тетрадки, чтобы тоже чего не сказать глазами.

– Но ведь сюжет, интрига… – говорит тётка попроще.

Высовываюсь обратно из тетрадок.

– Не знаю. Меня всегда интересует вопрос, не кто убил, а кто будет следующим трупом.

– А как же детективы без убийств?

– Ну это вообще несерьёзно.

– А герой? – спрашивает цыпочка. – Сыщик, расследователь? Каким он должен быть?

– Ну, тут классика. Крутой, кругом виноватый, вечно бухой или на наркотиках. Да, и конечно, спит со всеми подряд: свидетельницами, потерпевшими и подозреваемыми.

– Любопытно, – говорит директор.

– Омерзительно, – говорит Елена Юрьевна.

«Омерзительно», – кивает тётя Аня.

Нити‑какие нити, канаты, стальные тросы! – страшного напряжения протянуты от тёти Ани к директору и обратно. Даже между директором и цыпочкой нет такого потока флюидов. Иногда это насмешка, иногда – ненависть, но постоянно – глубокое, противоестественное понимание. Ужасное, недопустимое, о котором помыслить больно. Как между Сашей и её псом. Прости мне, Господь, но они разговаривают! (Саша и пёс, хочу я сказать.) И это выглядит вовсе не трогательно, о нет. Даже говорить не хочу, как это выглядит.

– Что омерзительного? – спрашиваю я с прохладцей у Елены Юрьевны. – Бухло, наркотики или секс?

– Их комбинация. Человек, который борется с преступностью, не должен быть таким же, как преступник.

– Но они и правда такие же.

– Не вы ли говорили, что правда никого не интересует?

Ах ты, сучка! Уличить меня придумала.

– Я соврал.

– Когда именно? – спрашивает директор. – Тогда или сейчас?

– Не скажу.

Этот ответ всех озадачил и, следовательно, удовлетворил. Пока они раскумекают, что их послали на трёхбуквенный, я успею слинять или, по крайней мере, собраться с силами.

– Получается, – говорит Елена Юрьевна, – что, наказывая, эти люди просто громоздят на совершённое преступление ещё одно, иногда даже худшее. И при этом чувствуют себя ближе к тем, кого преследуют, чем к тем, кого защищают.

– Конечно. И если они не могут поступать иначе, зачем им при этом стараться быть другими?

– Но они должны быть другими!

– О нет, это всего лишь лицемерие.

– В лицемерии столько хорошего, – замечает директор. – Только вследствие лицемерия же оно считается не добродетелью, а пороком.

– Это софистика, – замечает тётя Аня.

Мымры, тётки и кретины безмолвствуют, потому что на голубом глазу произнесённое слово «добродетель» лишает современного человека равновесия. Даже если он учитель и привык не моргая говорить «нравственность», «заповеди», «добрые примеры». Есть, видимо, такие слова, от которых в понимании современного человека и учителя веет то ли Законом Божьим, то ли сталинизмом. То есть они чуют, что добродетель сплошь и рядом безнравственна, и стараются обезопасить себя от жутких мыслей, изгоняя слова, которыми эти мысли мыслятся. Конечно, если хочешь жить. Приходится жить здравым смыслом за счёт воображения.

«Это софистика», – говорит взгляд тёти Ани.

«Конечно, – говорит взгляд директора. – Сразу видно, что у парня есть мозги».

«Спасибо», – должен, вероятно, изобразить мой взгляд. Я утыкаюсь в тетрадки.