Шизофреник. Я стал встречать его чуть ли не каждый день, как по подряду, и каждый раз обмирал

Я стал встречать его чуть ли не каждый день, как по подряду, и каждый раз обмирал. Уже не было сомнений, что он жил в моём доме, а я сомневался и уговаривал себя перестать и успокоиться, но как можно было успокоиться, ведь даже если знаешь о ком‑то, что он живёт в твоём доме, нет никаких гарантий, что жизнь не совмещается с работой, – например, слежкой, например, кознями, – или с хобби, конкретно – убийствами. Нет гарантий, что твой сосед не злоумышляет против тебя, а если такой (против тебя! тебя!) эгоцентризм в моём случае малоуместен, это не отменяет злоумышления в принципе, против других людей, до которых мне, в силу специфики заболевания, дела, возможно, и нет – хотя так томит, томит…

Он не был при этом похож на носителя ярко выраженного зла: бандита, прокурора, психоаналитика. Слово «похож» к нему вообще не вязалось; каким бы он ни был, он не был «одним из», кем‑то в ряду явлений и сущностей, обладающих сходными свойствами, описываемыми сходным образом. Его глаза, например, стали для меня наваждением: я так и не сумел разглядеть их цвет, несмотря на то, что вслед за теми разами, когда я проскакивал мимо, низко опустив голову, я всё‑таки принудил себя смотреть и всматриваться, ничего это не дало, и дело даже не в том, что каждый раз мне что‑то мешало, – на лестнице было слишком темно, а на дорожке к парадной слишком страшно и всегда – слишком быстро, врасплох, – а ещё и в том, что всякий раз я видел по‑новому и уже не мог винить в этом только себя. Его глаза меняли цвет; он пользовался контактными линзами; в какой‑то из разов это был вообще не он. Я не знаю. Я видел в нём свою судьбу, разумеется, меня интересовал цвет её глаз. Это не возбранено – спрашивать у судьбы хотя бы такую малость.

И я не придумываю, он поглядывал на меня внимательно и с растущей враждебностью, и его губы шептали невнятные угрозы, и наконец я услышал тихое, очень твёрдое, очень отчётливо выговоренное «берегись».

У меня никогда не было галлюцинаций. Правда, я никогда бы и не признался, даже если бы они были, – врачи панически боятся таких признаний, для них галлюцинация цементно ассоциируется с «голосами», если пациент слышит «голоса», эти «голоса» бог знает что в состоянии ему нашептать: минимум прыгнуть с крыши, максимум отравить сорок три процента населения города выбросом паров серной кислоты, или порадовать население иным терактом. Вот какая мысль прыгает и сходит с ума в голове у врача, когда тот слышит о галлюцинациях… А ты сразу же отправляешься на полгода принудительного лечения.

И оттого, что я учил себя не признаваться и даже гнать эту мысль, всё время предупреждал себя и был начеку, надо и не надо (но о каких случаях мы можем твёрдо сказать «не надо», ведь…), простите, оттого, что предупреждал себя и был начеку, потерял, боюсь, способность ориентироваться и распознавать действительное и мнимое, для простоты восприятия считая действительным вообще всё. Или вообще всё считая мнимым? Как в случае с этим глухим грозным «берегись», кто его мне шепнул: человек или тот же голос, что дует в уши потенциальных террористов? У меня никогда не было галлюцинаций. Он сказал «берегись».

К. Р.

Когда мифические хулиганы или неонацисты начинают убивать агентов‑провокаторов, это может означать только одно: агент провалился и его устранили. Если дело сделано самой Конторой, я могу расслабиться – в ожидании, возможно, выговора. (А если это просто глухая разводка?) Если расстарались конкуренты, я вообще ни при чём – хотя вместо выговора могу схлопотать пулю. Теоретически. Конкуренты иногда устраняют агентов влияния. Это похоже на высылку дипломатов: двое с одной стороны, и тут же двое с другой. Баланс! Баланс! Размен визами дипломатов и телами агентов – правильная спокойная рутина. В прекрасно сбалансированном мире Контор всё держится на симметрии. И летит к чертям из‑за одного‑единственного неадекватного движения. Скажем, если тебя бьют по левой щеке, ты тут же отвечаешь противнику по правой, и противник успокаивается. Но стоит вместо ответного удара подставить собственную правую щёку, враг с перепугу и бомбу бросит.

Я сочинял мирно докладец, а в голову тем временем приходили самые светлые мысли: купить, например, волыну. (Ствол.) Пройтись по блядям. Разобраться с соглядатаем в собственном подъезде. (Предположение, что соглядатай – невинный, с придурью, сосед, я рассмотрел и отмёл. Сосед‑то он, возможно, сосед, а насчёт придури и невинности – шалишь.)

И я прекрасно знал, что не проинформирую Контору. К этому моменту совершено уже столько мелких должностных преступлений, что ничего не стоит совершить крупное. Я для этого окреп. Морально и физически. Заматерел до бесчувствия. Хоть сейчас вызову к себе Елену Юрьевну и – оглядываю кабинет – завалю её вот на этот диван. Раз уж я готов завалить (в более серьёзном смысле) соглядатая‑соседа, то бабу для взаимной радости – нет проблем.

Будет ли, впрочем, радость взаимной? Я не уверен в Елене Юрьевне, не уверен в себе. Наш последний разговор уже можно назвать перепалкой. Сценой взаимных дерзостей. Дерзости, формально вызванные расхождением взглядов относительно судеб России. (!) Как и во множестве других случаев, Россия в тот раз была ни при чём.

Я трижды был женат, но так и не наловчился опознавать и различать варианты этого гнева: женщина дерзит, когда мужчина, по ее мнению, зашёл слишком далеко, – или когда мужчина, по её мнению, слишком долго топчется на месте. Напоказ лишь недовольство, смятение, и нет средств решить, отторжение это или неудовлетворённость, давать задний ход или набрасываться. Меня самого больше всего устроило бы то, что есть, но то, что есть, продолжаться не может: если три брака и могут чему‑либо научить, то пониманию этого я выучился. Женщина не в состоянии находиться в одной (пусть наилучшей) точке, покоиться. Покою отведено место на кладбище. Вопреки тому, что они же сами говорят и пишут в опросах, меньше всего им нужна стабильность. Женщине нужно развитие. Непреклонное, как созревание зародыша в животе. Не останавливаясь ни на секунду, ни во сне, ни в счастье, деревья должны расти, дети – подрастать, дома – строиться… а когда дом построен, его можно до бесконечности улучшать. Не замечая, как оплывает или коррозирует его трансцендентная сердцевина. Что могу сказать: как жаль. Было прекрасно, теперь в развалинах.

Date: 2016-02-19; view: 319; Нарушение авторских прав