Шизофреник. Я не забросил свой секретный номер, но с тех пор, как эфир подарил мне знакомство с Херасковым, незаметно для себя стал привередливее

Я не забросил свой секретный номер, но с тех пор, как эфир подарил мне знакомство с Херасковым, незаметно для себя стал привередливее. Меня уже не устраивали случайные сердитые голоса, нелепые ссоры, пустые угрозы (а ведь какой точный образ, действительно пустые, полые, даже самая малая горошинка решимости и силы не перекатывалась под бессмысленно твёрдой скорлупкой слов), да, простите, пустые угрозы и пакости, произнесённые тихо‑тихо, вполне задушевно, и тогда же я задумался о людях, вследствие их презираемой и, наверное, нужной работы вынужденных всё это впускать в себя и записывать или фиксировать. Сколько мерзостей, лжи, бессильного зла (ах, но разве же бывает зло бессильным, с его‑то ядом в глазах и на языке и под языком, пусть даже руки перебиты, и хребет перебит), простите, сколько всего выливалось в их подслушивающие уши. Выбрали они сами этот путь или у них не было выбора, каково же им было? Я затыкал собственные уши, но в их глубине – где‑то глубже языка и горла, на таинственном перепутье, в том месте, где встречаются горькие капли, если закапать их в уши, нос, глаза, и ты, не глотав, ощущаешь их вкус, – в их глубине жгло и покалывало. И я звонил Хераскову или ждал звонка от него, мы разговаривали – не поверите! – каждую неделю, и была такая радостная неделя, когда он позвонил трижды, и я почувствовал, обмирая от смущения и счастья, что ему это было нужно, и чем бы он ни руководствовался, это была не жалость – хотя потом, конечно, анализируя, пришлось себя окоротить и поставить на место, тем более что после Херасков не звонил так долго, что я перестал беспокоиться о себе и всерьёз забеспокоился о нём. Неужели что‑то случилось? – пережёвывал я раз за разом. – Случилось что? Каталог опасностей всегда стоял у меня перед глазами: выбирай, пока на стену не полезешь. Опасности нечаянные, и кем‑то спланированные для вас, и спланированные не для вас, но по недосмотру или оплошности (но только, конечно, это будет недосмотр и оплошность планировавшего человека, никак не судьбы, судьба как раз всё спланирует тщательно, хотя и с излишними, с человечьей точки зрения, затеями), да, простите, по недосмотру или оплошности произошедшие с вами.

Я ходил вечерами гулять по то мокрому (тогда он враждебно хлюпал), то замерзающему (тогда он враждебно хрустел) парку и уже почти надеялся, что на опасность нарвусь наконец сам (вот как судьба на живца выманивает нас из наших домов), и эти муки прекратятся, прервутся покоем морга или хотя бы забытьём больничной палаты.

Не было, скажут, ничего проще, чем набрать давно выученный номер. Даже если Херасков, живой и здоровый, ответит сам (как, впрочем, он и делал во все те немногие, бережно сосчитанные предыдущие разы), и по его удивлённому голосу я пойму, насколько назойлив, глуп, неуместен и неоправдан этот звонок был, я всё же достигну своей цели и смогу убедиться, что волновался напрасно. Но, далее, я знать не знал, живёт Херасков один, с женщиной или в кругу большой семьи (мало ли что в предыдущие немногие разы он подходил к телефону сам); что делать, если женщина или большая семья существуют и трубку возьмёт кто‑то из них, и что им говорить, если – вдруг – я въяве услышу ужасную новость… В этой точке размышлений я леденел от ужаса и торопился принять снотворное, расплачиваясь кошмарами и за него, и за свою трусость. Когда я решился и назначил себе крайний срок, и срок этот почти, почти истёк, он позвонил сам.

– Приветик, – сказал он буднично. – Как жизнь?

Я не мог признаться, что моя жизнь скоро как месяц дополнительно отравлена страхом за него. И я не был его подружкой, чтобы капризно (или как это делается) поинтересоваться, почему он, скоро как чёртов месяц, не вспоминал обо мне. С жизнью всё было в порядке, если под нею подразумевать вещи, о которых можно говорить: дела, здоровье, погода. (Дела!!! Здоровье!!!) Так я и доложил.

– А я… – сказал он и задумался. Видимо, тоже в уме отсортировывал подразумеваемое от неудобосказуемого. – Я тоже по шейку в шампанском. Новое что‑нибудь посмотрели?

Я посмотрел «Другой мир». В зале повторного показа, там, где без системы показывали то Клузо, то Ромеро. Но признаваться в этом, да ещё в том, что фильм мне понравился, что мне от фильма стало так легко, словно всю свою счастливую потайную жизнь я провёл в войне вампиров и оборотней на стороне оборотней, признаваться было нелепо. А не признаться – предательством по отношению к оборотням, существам с такой же порченой, как у меня, кровью, такою же неутолимой тоской по цельности.

– Так это же старый фильм. Его и по телевизору сто раз показали.

– У меня нет телевизора.

– Вот это мудро. А вы за кого, вампиров или оборотней?

Теперь предстояло объяснять, чем оборотни предпочтительнее вампиров. Я даже не удивился, что он сформулировал вопрос именно так, ведь нормальный человек должен быть против и тех, и других, но дело в том, что нормальным людям в «Другом мире» места не было, оттого‑то он меня утешал. Но говорить о том, что тебя по‑настоящему утешает – даже с человеком, которому почти веришь, к которому привязался, – нельзя, иначе лишишься и утешения, и друга.

– А может, вы что‑нибудь свежее порекомендуете? – спросил я с надеждой.

– Я разучился рекомендовать, – фыркнул он. – Я теперь умею только впаривать. Знаете, какая самая частая дебильная фраза в этом дерьме? «Брось оружие и поговорим», вот какая. А настоящий фильм, как любой убийца с мозгами, оружия не бросает, даже если ему приспичит при этом разговаривать. Что странно, – добавил он как бы в скобках, – но порою художественно убедительно. Говорить‑то говорит, а сам в тебя пулю за пулей всаживает, ха – ха! Так оно надёжнее. И последний, Шизофреник, подобный фильм был снят лет пятнадцать назад. А на дерьмо я должен зазывать каждый месяц.

– Можно ведь писать отрицательные отзывы?

– Можно. Но зазывать всё равно придётся.

– Ведь есть азиаты, – заметил я. – «Oldboy» пулю за пулей всаживает. И первый фильм из той же трилогии, он тоже. Я всё время забываю имя режиссёра.

– Пак Чан Вук. «Oldboy», «Oldboy»… Ну их к чёрту с их азиатскими мозгами. Какие это пули? Это ихние пытки тоненькими иголочками, тыща штук на отдельно взятый палец. Или вот бамбук, который сквозь человека прорастает. Вы в детстве про бамбук читали? Он растёт с такой скоростью, что, прежде чем ты сподобишься подохнуть, из него уже можно будет сделать удочку.

– Глупость, – сказал я, думая о бедном глухонемом из «Сочувствия господину Месть», – обходится нам дороже всего.

– Блестящая мысль. Вы только не уточнили, глупость чья.

Чего ж тут уточнять, я говорил о собственной глупости и всегда имел в виду только её, потому что, если брать в расчёт ещё и чужую, становишься человеком с совсем другим диагнозом, если у таких диагноз вообще бывает. Не диагноз они получают, а заводы, пароходы, газеты и язву.

– Каждый заплатит за свою.

– А владелец этот завода несчастный заплатил за что?

– За удовольствие.

– Странный вы человек, – сказал Херасков после паузы. – Вы сами‑то не кореец? Хотя бы наполовину?

– Даже сырой рыбы не ем, – поспешил я откреститься. – Но в этих фильмах по‑настоящему есть справедливость.

– И довольно ядовитая. И кстати, как я помню, раньше вы предпочитали милосердие.

Я предпочитал его и сейчас. Но вооружиться против справедливости – против неё‑то, вооружённой до зубов и торжествующей в каждом вдохе, пышущей из ноздрей пылом‑жаром и запахом серы – мне было не по плечу. И ведь это он про пули заговорил, не я. Справедливость умеет нагнать саспенсу.

– Плевать, плевать, наххх. – (Или как‑то так.) – Спокойной ночи, дружок шизофреник. Sweet dreams.

Наххх? (Или как‑то так.) Я обратился за помощью к Словарю сокращений русского языка (второе издание, исправленное и дополненное, М., 1977). Там нашлись МЕХАНОБР, ИЛЯЗВ, ИМРЯК и даже ЛСД (лаборатория санитарной дезинфекции). Ч прописная означала час атаки в военной терминологии, а ч строчная, преимущественно с точкой (ч.) – час, часть, человека, число и химический термин «чистый». В сокращении Б мирно соседствовали батальон и барн, а в Д – деревня, дюйм и дательный падеж. Я плутал по словарю (МОНЦАМЭ – монгольское телеграфное агентство, и вот то, что меня всегда удивляло странным совпадением: ГБ, госбезопасность и государственная библиотека, а теперь ещё, вдали от 1977‑го, и Господь Бог), плутал и не находил, но не отчаивался. Сокращение НАХХХ (или как?) могло быть сокращением и не из родного языка, и не сокращением, а чем‑то плохо расслышанным. Милосердию и справедливости в одном сердце не было места. На одной земле, наверное, тоже.

Корней

Наш покойный папа преставился уже на моей памяти. То, что он дал дёру от нашей мамы, никто, кроме неё, не ставил ему в вину, но сразу же женившись вновь, на бледной и неудачной маминой копии, он прослыл большей скотиной, чем был. Пятнадцать лет с мамой, ещё пятнадцать – в кругу новой семьи, а папе хоть бы хны! Папина фортуна ни разу не поскользнулась. При всех режимах он был крупным чиновником и неуклонно становился всё крупнее, а помер как орден получил: за шашлыками, в азарте и неприличной компании.

И вот, с точки зрения нашей мамы, папа виноват во всём, а теперь ещё и в том, что слишком рано стал покойником. Хотя он обеспечил детей, вдов и претендентов, обе вдовы, мечтавшие себя в золоте по уши и видевшие, что все папины приятели набиты деньгами, как чучелы перьями, сочли наследство нищенским. Папа, похоже, слишком любил весёлую жизнь, чтобы обгрязниться на коронной службе до миллионов. Нет, миллион‑то у него был, но один на всех. А не так, чтобы каждому.

Принцесса очень любила отца, но ни в чём не была на него похожа. Наш папа был кругленький, низенький, всегда довольный и анекдотично невежественный, как и положено барину советского покроя. (Это с его стороны дедушка ходил почти в лаптях. Чем Принцесса начала гордиться сразу же, едва выяснила, что в моде гордиться наспех откопанными графьями.) Интересы его, по должности, были самыми невысокими: поспать, покушать, баня, домик на Канарах. (Куда этот домик сразу же после похорон девался, не смогла разузнать даже наша мама, поэтому я не верю, что он вообще был.) Когда власти поручали ему пощекотать народ какими‑нибудь новизнами, папа, преступный и верноподданный, никого не защекотывал до смерти. Он был шармёр и любил праздники жизни, и очень следил, чтобы праздник не омрачался народным стоном и проклятиями, – а ведь были среди соратников и дельцов такие набирухи, кому плач народа только аппетит улучшал.

«Медведь пятернёй, а кошка лапкою», – говорил папа. Зато двух мэров пересидел и при нынешнем губернаторе сидел бы в почётном кресле, кабы не помер.

И вот, во втором браке папа оставил двух дочерей, которых наша мама ненавидит, а Принцесса снисходительно помыкает. Как на грех, старшая девочка Анечка поступила в Университет, и за четыре года Принцесса так и не переварила эту радость. Могла бы, казалось, употребить небольшую политику – притом что Анечка на единокровную сестру всегда смотрела как на некое диво и старалась если не подражать, то хоть равняться. Пара ласковых – и верёвки вей; есть где разгуляться великодушию. Но некоторые, скандала единого ради, разве позволят себе и другим жить спокойно?

После папиной кончины мы видимся со второй семьёй от случая к случаю, а когда Анечка собирается с духом и звонит сама, Принцесса умело поганит её простосердечные порывы. В конце концов, это она была любимой дочерью. Папа умел грамотно написать разве что свою фамилию, но они чудно ладили. Я помню, как мы втроём ездили на дачу, которую вторая вдова потом продала. Папа садился на пенёк или крылечко, прикрывал большим платком лысую уже голову и смотрел, как мы скачем по грядкам. Никогда не напрягался.

И вот, Анечка всё терпит, плачет и через месяц – другой звонит снова, заготовив список проклятых вопросов, как то: допустимо ли говорить «твОрог», как трактовать характер Базарова, и кто всё‑таки написал «Ночные бдения» Бонавентуры. Бедненькой кажется, что на профессиональной почве у них больше шансов для сближения, и того она не желает уразуметь, что именно наличие такой почвы приводит Принцессу в ярость. Сестра Анечка – и в Университете! «Ночные бдения» Бонавентуры смеет читать! Трактовать, видите ли! И пусть Анечка всей душой стремится читать и трактовать под надлежащим руководством, Принцесса и из этого делает преступление.

И вот, сидим на кафедре, и Принцесса, мрачнее некуда, проверяет какую‑то умственную жеванину в тетрадках. Тут распахивается дверь, и Дмитрий Михайлович вводит стайку студентов: как выясняется, не наших. «Нам прислали практикантов! – чрезмерно бодро говорит он. – Александра Алексеевна, принимайте руководство!»

И вот, я сразу учуял среди практикантов нашу сестрёнку и повилял хвостиком. Чего ж не повилять? У Анечки тоненькие невинные ручки и огромные навечно испуганные глаза. Анечкиной мамаше, даром что бледной копии, удалось то, что не вышло у нашей мамы: она задавила своих детей до не реанимируемого состояния. По телевизору я как‑то слышал рассказ о глубоководных рыбах, которые не могут жить на поверхности и лопаются, если на них не давит привычный груз. Анечка и есть такая рыбка. С маленькой мечтой самой выбирать того, кто её прессует. «Выйди ты, наконец, замуж! – рычит Принцесса. – Желательно за такого, чтобы бил!»

– Какие такие практиканты? – говорит Принцесса хмуро.

– Из Университета. Будут наш учебный процесс изучать и по мере сил вносить лепту.

Пятеро девиц и один хилый юноша с интересом осматриваются, и только Анечка догадывается, что их здесь ждёт. От всех пахнет легкомысленно, простенько, а от неё – ужасом, страхом, проглоченными слезами.

– И что они умеют?

– Четвёртый курс, – покашляв, говорит Дмитрий Михайлович. – Надеюсь, что многое.

– Ну‑ну. Алфавит знаете? – спрашивает она, в упор глядя на хилого юношу.

– Я думаю… – начинает тот.

– Вы? – перебивает Принцесса. – Думаете? Не клевещите на себя.

– Убегаю, – трусливо торопится завкафедрой. – У меня лекция.

Принцесса провожает его мрачным взглядом.

– Значит, так. Кто знает алфавит, будет пополнять каталоги новыми карточками. Кто знает русское правописание, поможет проверить письменные задания. Кто не знает ничего… проведёт семинар. Или вот шкафы эти давно пора вымыть.

– Но мы думали… – начинает одна из девиц.

– Опять? – Принцесса поднимает брови.

– Что будем читать лекции, – торопливо заканчивает хилый парень.

– Читать лекции? Вы ещё и читать умеете?

– Не так чтобы, – огрызается наконец девчонка. – По складам.

– Фильтруйте дискурс, барышня. – Принцесса кидает на барышню безжалостный взгляд, и та сразу оказывается никчёмной, толстой и с низкими бёдрами. – Острю здесь я. Вот шкаф, вот каталог.

– А он разве не компьютерный?

– Кто? Шкаф? Не умничайте, молодой человек. Кто много умничает, заканчивает мытьём полов.

«Или на кафедре эстетики в Институте культуры», – думаю я.

– Помолчи, дурак! – получаю подзатыльник. – Нашёл время зубы показывать.

– Это ваш пёсик? Какой смешной.

А‑кха‑кха! Чего ж это во мне, позвольте, смешного? Из такс уже во времена фараонов мумии делали, мы там не какие‑нибудь. В Германии в 1888 году был создан клуб любителей! У меня по экстерьеру голова гордо поднята и глаза искрятся умом! Раскрыл я рот сказать «ррррррр», но отложил сии блины до другого дня. И на Принцессу, искрясь умом, покосился. Съела? Не все зверки в скотин обратились.

– Вот ещё что, – неохотно говорит Принцесса, глядя на Анечку. – У нас тут бывают… эээ… крики и топанье ногами. Это ничего. Но предупреждаю! Не плакать! Потому что это меня бесит! Кто посмеет! У меня на глазах! Давить слезу! Вылетит в два счёта!!!

Анечка стоит, как мёртвой рукой обведённая. Разговаривая с Принцессой, она всегда избегает полных опасности слов «гренки, брелоки, индустрия, нелицеприятный, довлеть, афера, простыня» и пресловутый «творог». Да! нужно набраться смелости, чтобы, согласно Принцессиному словарю, говорить «индУстрия» и «фОльга», а вдобавок за эту смелость, Анечка знает, её никто не похвалит. Чтобы там лёгкая улыбка одобрения и приязни… как же… Скажешь неправильно – улыбочка будет сардонической, а скажешь правильно – она тебя вообще уничтожит. Анечке правильно говорить не по чину, и виновата она по определению. («Чувство вины вызывается дефицитом витамина В12», – говорит Принцесса). Сейчас ей очень хочется показать себя, блеснуть (это ещё придумать надо, о чём бы таком ляпнуть, чтобы разместить в одном высказывании простыню и индУстрию), так хочется, что страх отступает, – и Принцесса по‑быстрому затыкает сестрёнке готовый открыться рот.

– Я рождена на свет не для того, чтобы вправлять вам мозги. Будете соблюдать мои правила – получите беспроблемный зачёт. Вы хотите зачёт, молодой человек? Или предпочитаете повышать квалификацию?

– А что, обязательно выбирать? Я, – он глотает слово «думал», – что это одновременно.

– А вы умеете одновременно поворачивать и налево, и направо? Зачёт вам нужен к сессии, а повышать квалификацию вы будете до морковкина заговенья.

– Тогда зачёт.

– Тогда не забывайте, в каком углу ваше место. Договорились.

– Но это нечестно! – говорит барышня с длинным языком и низкими бёдрами. (Под взглядом Принцессы эти недостатки стократно умножают друг друга.) – Мы же здесь не для одного зачёта. А вы нас выставляете не только дураками, но и карьеристами.

Принцесса смягчается.

– То есть просто на дураков вы согласны? Не пойдёт. – Она смеётся. – Кто сейчас вслух скажет, что он дурак и карьерист, получит зачёт не сходя с места.

Одна Анечка смутно представляет, что их ждёт, и делает согласное движение, но её останавливают. От кучки практикантов пахнет задором, протестом. Да. Они возьмутся доказывать, что не верблюды.

– Мелкие интересы с огромными претензиями на аристократство. Люди слабого ума, но сильного о себе воображения. Для полного позора вам недостаёт ещё выглядеть тружениками. Ну‑ну. Тряпки и ведро возьмёте у уборщицы. Алфавит, на всякий случай, – в букваре. Адью.

И вот, уходя домой, мы сталкиваемся в коридоре с представителем соседней враждебной кафедры. Лысенький, брысенький, весьма малоизвестный учёный и крупный деятель, он очень задорен: стар уже, но без всякого соображения. Сразу лезет на рожон.

– Здравствуйте, – говорит, – моя милая! Что‑то ваш шеф невесёлый ходит. Грант недодали?

«Моей милой» и «вашего шефа» вполне достаточно для большого взрыва, а с грантом скотинушка промахнулся: наш Дмитрий Михайлович ловцом грантов никогда не был, не говоря о нас. Поэтому Принцесса не злится.

– Кого, кого мимо, а кому и в рыло, – благодушно кивает она. – А вы, слышно, протест против английской политики накатали? Здесь выслуживаетесь, или тем мстите? Вы сколько заявок в Оксфорд отправили, сто, двести? Или на самом деле это был не Оксфорд, а что‑нибудь политкорректное, рабоче‑крестьянское, в стиле «твой учитель тоже даун»? И даже туда не взяли?

Дурачина уже раскаялся, что полез. Он так всегда: разлается и забывает совсем, чем это в прошлый раз кончилось.

– Ну вы же понимаете…

– Нет, не понимаю. Вас что, на дыбе подвешивали? Или вы превентивно зассали?

В этом месте он всё же пыжится.

– Ну знаете ли! Я бы тоже мог разговаривать с вами свысока.

– Многоуважаемый, чтобы разговаривать со мной свысока, нужно, как минимум, выйти ростом.

И вот, деятель молчит, как зарезанный, а мы поворачиваемся прочь.

– Запомни, Корень, – говорит Принцесса. – Овца в волчьей шкуре не похожа на волка. Она похожа на овцу в волчьей шкуре.