И Гриега. – Он профессионал, – говорит коммерс

– Он профессионал, – говорит коммерс.

– И что?

– Ему всё равно, кого убивать. Вот ты, например, вряд ли убьёшь того, кто тебе симпатичен.

– Обстоятельства бывают разные.

– Обстоятельства у всех одни и те же. Разными бывают только люди.

Двое охранников лупцуют третьего. Нужно его за что‑то наказать. Или нужно немного развлечься. Мы не вмешиваемся. Подполковник не вмешивается. Жизнь идёт своим чередом.

Неожиданно я понимаю, что. В тот день, когда кого‑нибудь вправду убьют. Его просто похоронят, не таясь и не афишируя. Возникнет кладбище за околицей. Прирастая могилками в одну сторону и бараками – в другую, наш хутор освоится, укрепится на земле, прочно войдёт в пейзаж. Мы переженимся на девках; расплодимся. И никто никогда не узнает, кем и зачем были первопоселенцы, гипсовый памятник которым. Будет стоять на центральной площади напротив здания мэрии.

– А ты как думал? – сказал на это Киряга. – Сперва острог, потом – жизнь вокруг острога; так русские города и закладываются. Но Гарик! Ударение следует ставить на слове «жизнь».

– Точно, – говорит коммерс. – Бежать отсюда надо.

Киряга улыбается:

– Вот если случится так, что о тебе все забудут, ты станешь напоминать?

– А то.

– Ну а если ты кругом должен?

– Да кто ж тогда обо мне забудет?

Киряга чешет нос.

– Зайдём по‑другому. А если не забывают только потому, что рассчитывают взять в долг у тебя?

– Лучше уж так, – говорит коммерс, угрюмо отмахиваясь от случайной снежинки. И мы все за компанию машем руками.

Как‑то вошло в обыкновение устраивать посиделки на улице, несмотря на холод. Киряга был за свежий воздух. Доктор Гэ был там, где был Киряга. Коммерс по‑любому не мог сидеть на одном месте и предпочитал нарезать круги на просторе. Я боялся отколоться от коллектива. Иногда к нам. Прибивались Булка с подружкой. И Доктор Гэ устраивал то, что он же называл «галантные празднества».

Наша компания не была. Такой уж сплочённой. Мы вместе ели, вместе держались, отбивались всем скопом – и нас быстро оставили в покое. Потому что мы единственные. Сумели сплотиться в техническом смысле. Прочие уроды остались полужидкой зловонной массой, которую. Даже необходимость выживания не могла сподвигнуть на консолидацию. Это была просто гниль. И на её фоне мы гляделись бесконечно твёрже. Но что‑то мне говорило. Что у такой твёрдости есть свои проблемы.

Поняв, что от коммерса толку не добьёшься. Киряга переключается на меня.

– Ну, Гарик? Перестал кашлять?

Что самое. Смешное. Смешное крупными буквами. Физическое здоровье у многих пошло на поправку.

– Кха‑кха‑кха, – кашляю я.

– Не ври, пожалуйста.

– Гарик помрёт, – говорит Доктор Гэ, – будет лежать в сосновом гробу, а Кирягин стоять рядом и зудеть: «Гарик, не ври, подымайся».

– Почему это в сосновом?

– А кто тебя в дубовый положит?

– В кусок брезента его завернут, – говорит коммерс. – В лучшем случае. Киряга, Киряга… Ты ведь говорил, что сбежишь…

– Передумал. Это нормальная работа мозга: сегодня пообещал, завтра не вспомнил. А вот у тебя, Гриша, опасная мания. Каждый день одна и та же мысль в башке. Каждый божий день, Григорий, открываешь ты глаза – а в мозгах у тебя, наоборот, дверца захлопывается. Люди квартиры запирают, когда на работу уходят, а ты – себя на семь замков, когда просыпаешься.

– Значит, когда сплю, я нормальный? А почему мне тогда тюрьма снится?

– В виде кошмаров?

– Нет, блядь, в виде рая!

– А мне, – задумчиво говорит Доктор Гэ, – снятся танки.

– А мне, – говорю, – мой брат. Махнёмся?

– Когда ты поймёшь, Гарик, – говорит Киряга, – что не брат твой главный враг?

– Когда ему вместо брата танк приснится, – говорит коммерс.

Они важно кивают дурацкими вязаными шапками, фыркают в вонючие рукава ватников. Клоуны.

– Я лучше твою микстуру пить буду, – говорю, – чем эти разговоры разговаривать. У тебя братья есть? Нет. Вот и помолчи.

– Молод ты ещё рот ему затыкать. – Коммерс успевает отвесить мне плюху прежде, чем Киряга схватит его за руку. Потом он смотрит на Доктора Гэ: – Не суйся, малой.

Ещё не факт, что Доктор Гэ. Предполагал сунуться. Доктор Гэ считает, что оплеуха не бывает лишней. Он редко сопротивляется сам и редко защищает других. Но почему‑то и бьют его реже всех.

Корней

Родная милиция не признаёт ничего, даже вежливости. В пять утра, когда мы сладко спали на своём диване под двумя одеялами, в квартире раздался трезвон – да такой, что я залаял, ещё толком не проснувшись. И исходил и вертелся под дверью, пока с разных сторон не подтянулись Принцесса в кружевах и наш супруг в стёганом халате.

– Кто там? – спрашивает он грозно.

– Милиция! – доносится из‑за двери. – В ваш подъезд вбежали две девушки‑проститутки.

Наш супруг до того обалдел, что защёлкал замками. И вот, на пороге обрисовалась гаерская парочка: один развязный без простоты, другой – пень, не имеющий стыда ни в одном глазе. Тот, который развязный, повторил тираду о проститутках и заглянул нашему супругу через плечо. Ну, погляди, погляди. Ответным взглядом Принцессы и не таких к стеночке отбрасывало.

– Значит, – придушенно говорит наш супруг, – родной милиции больше нечем теперь заняться, как будить среди ночи граждан из‑за каких‑то шлюх?

– Для граждан же и стараемся, – сообщает который пень. – Впустили бы их, например, а они вас – клофелином.

– Или молотком, – добавляет развязный. И, покосившись на меня: – Он‑то у вас не кусается?

Обижаюсь, но молчу, только зубы чуть‑чуть показал. Не кусается! Надо будет – и с тобой справлюсь, не то что с девкой. И зачем бы мы её к себе пускали?

Та же мысль озаряет и нашего супруга.

– Как вы себе это представляете? – говорит он. – Какой клофелин, какие молотки? Мы здесь вдвоём с женой.

Развязный смотрит на Принцессу.

– Очень даже представляю. Чего ж не представить противоправные посягательства? А оказать правомерную защиту от противоправных посягательств может кто? Только сотрудник, вот кто!

– Костя! – догадывается Принцесса. – Они, наверное, под кайфом.

– Мы под кайфом? – Пень упирает глаза в её пеньюар и голые ноги, и восклицание, которое, по идее, должно было прозвучать возмущённо, звучит задумчиво. Как‑то так, словно он сам себя спрашивает, а не под кайфом ли в натуре? Могло быть, могло, по охоте их к замыслам и предприятиям.

– Ну‑ка паспорт у этой жены спроси, – торопится развязный. Ох, доведёт он нас до белого колена.

– Да нет, – бурчит пень, – это не та. Потому что если та, то где вторая?

– А вот и поищем.

Развязный и пень синхронно улыбаются обыкновенным своим странным манером: глазки в одну сторону, зубки в другую.

– Я сейчас позвоню в прокуратуру, – говорит наш супруг холодно. – Или нет, лучше Кузнецову из районной администрации. А! Позвоню‑ка я полковнику Щеглину. Только лёг, небось. Будет рад проснуться.

Полковник Щеглин – папа ненормальной девчонки, хозяйки Пекинпы, хозяин Пекинпы и этим двоим тоже хозяин. И суровый, погляжу, хозяин. Оба так и цепенеют.

– А откуда вы его знаете?

– А оттуда, что он живёт в соседнем подъезде. И его собака гуляет с нашей собакой.

Собачий аргумент милицию предсказуемо уничтожает.

– Вот вы как, – с укором говорит развязный. – Для вас же, граждане. Всё для вас. А если молотком – куда тогда побежите?

– Куда‑нибудь, – говорит наш супруг. – Всего хорошего.

– Как же это мы уйдём? – недоверчиво озирается пень.

– В связи с отсутствием лица, которому можно предъявить обвинения, – любезно отвечают ему.

Пень концентрируется и смотрит очень внимательно. Почему‑то милиция совсем не любит, когда с нею разговаривают её же официальным языком. Наверное, это сакральный язык. Если на него посягают посторонние, магическая сила пропадает.

И вот, надёжно заперев двери, мы прошествовали на кухню, и Принцесса поставила чайник.

– Пять часов утра! – говорит она потрясённо, глядя на кухонные часы. – Постмодернизм самого дурного пошиба.

– А ты поняла, зачем они приходили?

– Проституток каких‑то искали.

– И тебя это не удивляет?

– Ты на что намекаешь?

Трудно понять, задавался наш супруг целью нас обидеть или честно искал ответ на вопрос, что привело в нашу квартиру ментов. Теперь уже бессмысленно это понимать.

– Я не намекаю, милая. Я хочу знать, почему они ломились именно к нам.

– Костя, ты что? Им же всё равно, к кому ломиться. Сюда, к соседям… Показалось с пьяных глаз, он и ломится. Или мы шпионы, специально к нам этих крохоборов засылать?

Наш супруг повёл под халатом плечами и признал, что мы нет, не шпионы. Что не делает нашу жизнь легче.

– Проститутки, возможно, действительно вбежали в подъезд, – рассуждает Принцесса. – Ограбили силы правопорядка, или отрабатывать отказались, или вообще не были проститутками, а просто спасались, как могли. В любом случае, вряд ли их ищут, чтобы снять какие‑то особо важные показания. Кстати! Если бы искали из‑за показаний, менты бы твоих угроз не испугались. Чего им пугаться при исполнении?

– Бандитской пули.

– Ты их Щеглиным пугал, а не бандитской пулей.

– Это детали.

Я маюсь от стола к миске. Намекаю, как могу, что, если семья – пусть и в неурочное время – пьёт чай, ещё один член должен получить собачий аналог. Бутербродик, скажем. Полкотлетки, если есть. Это у вас крекеры? Крекер тоже можно.

Принцесса обратила наконец внимание.

– Иди к папе, – говорит она ласково.

Я чуть не рухнул. В последний раз такие нежности наблюдались в прошлый Новый год, после четвёртой бутылки шампанского.

К папе так к папе. Наш супруг не был обрадован таким поворотом. Хмуро глянул, как я пристраиваюсь подле его тапочек, и уткнулся в чашку. Не то что он меня не выносит или исподтишка делает пакости, как мамин гад, но моё место в его вселенной, похоже, просто отсутствует. Крекер, однако, дал.

– А может, они наудачу ходят, – продолжает Принцесса. – У нас на кафедре был один аспирант, он всегда носил с собой презервативы. И не потому, что был какой‑то ходок, напротив. По‑моему, ему этими презервативами вообще ни разу не довелось воспользоваться. Он их брал ради предвкушения. Знаешь, такое сладостное чувство – даже не чувство, а вера, как вот белой ночью – будто за ближайшим углом тебя ждёт счастье. Что угодно может произойти, только поверни.

– Да, милая, – говорит наш супруг. – Хорошие ты приводишь примеры. И что с ним дальше было? Под машину попал?

– Нет, уехал в Америку. – Она смеётся. – Ты знаешь, что в любом фольклоре «уйти на запад» означает «умереть»?

– Вслед за солнцем?

– Ну да, наверное. Всё ещё сердишься?

– Да… думаю, что да. Это слово уместно.

Я зеваю и думаю, что сердиться на родную милицию – бесполезная трата сил. Как говорится, хоть кол чеши. Дождь не переплюёшь.

Когда, сломав распорядок, перебивают хребет дню, в уме и во времени всё смешивается. Едва‑едва прилегли соснуть, и вот уже – погляди – сидим на толстом ковре, который появился в Лёхиной библиотеке, и мирно разбираем книги. Это тот же самый день или следующий, как рассудить? Я рассудил, что если есть ковёр, то можно и прилечь. За окошком стучит, воет, смеркается, а я только покрепче в клубок сворачиваюсь. Лёха на меня поглядел и тоже прилёг. Голову рукою подпёр.

– Третье издание, – говорит он, разглядывая титульный лист словаря. – Почему не первое?

Принцесса смотрит очень неодобрительно.

– Вот так вот, – говорит она. – Вы не предупреждали про первоиздания. Вы вообще говорили, что собираетесь эти книги читать.

– А первоиздание что, нельзя прочесть?

– Да кто же читает первоиздания? Их не для того покупают. – Она пожимает плечами. – А это, третье, наилучшее. Под редакцией Бодуэна де Курте нэ. – Ещё одна гримаса. – Даже если вам это ни о чём не говорит.

– О! – отзывается Алексей Степанович. – Понял. А что сделать, чтобы говорило?

– В собственный Брокгауз заглянуть.

Лёха устраивается поудобнее и сообщает:

– Никогда не встречал таких, как ты.

– Наверное, стоило проводить больше времени в обществе порядочных людей. Это даёт прекрасные результаты.

Тут, к счастью, подаёт голос Лёхин мобильник. «Да, – говорит Лёха, – здорово. А то! Когда? Конечно, буду». Он прощается, отбрасывает телефон и смотрит на Принцессу с новой странной улыбкой. Недобрая такая улыбка.

– Генеральские звёзды зовёт обмывать. Это для тебя порядочное общество? Сколько крови за них пролито…

– Плохо не то, что крови, – бормочет Принцесса, – а что чужой.

– Да уж не своей. Это солдат свою кровь проливает, а для остальных она казённая.

– И вы поедете? Обмывать?

– Чего ж не поехать. Генералами не брезгают. – Он смеётся, глядя Принцессе в лицо, и обидно ленивым лёгким движением щёлкает её по носу. «РррррррП!» – Тише ты, пацан, я ж любя. – И Принцессе: – Мне не противно пить с генералами и не противно говорить с тобой. Или думаешь, от тебя меньше зла?

– Я казны не грабила.

– А я грабил?

– Вы считаете, что если вы не впрямую грабили казну, а ограбили тех, кто её грабил, деньги в процессе успели отмыться?

– А ты считаешь, они отмоются на том этапе, когда я их пожертвую какому‑нибудь филологу?

Принцесса не может не засмеяться.

– А генерал этот грабил? – спрашивает она сквозь смех.

– А ты как думаешь? Или наши генералы что другое умеют? Я не знаю, он автомат‑то собрать‑разобрать не разучился? А на словах такой, бля, из себя Каин. Извини.

– Зря вы, Алексей Степанович, на Каина бочку катите, – назидательно говорит Принцесса. – Вы хоть раз задумывались, что там произошло на самом деле?

– Каин братана завалил, потом зассал. В первый раз кто не зассыт.

– А почему завалил?

– Потому что бескровная жертва Авеля Богу угодила больше, – выдаёт, подумав, Лёха. – Потому что позавидовал. Хорош меня экзаменовать, нашла студента.

– Верно, только всё наоборот. Это Каин принёс бескровную жертву.

– То есть?

– То и есть. Ну‑ка, где у нас лопухинская Библия? – Принцесса встаёт, упирает руки в боки и самодовольно оглядывает книжные полки. Заполняются полочки! Не самосвалом, конечно, возим фаворитных писателей, но усердно. Вот и чёрные пухлые тома лопухинской Библии приютились в отведённом им углу.

– …и был Авель пастырь овец, а Каин был земледелец… – Она поднимает глаза. – Кстати, Каин – первородный. В смысле, старший брат.

– Что такое первородный, я знаю. Тем более пацан не понял. Что он с ним сделал, зарезал?

– Ну не шмальнул же.

– И без шмальнуть есть варианты. Можно дубинкой по черепу. Или, к примеру, задушить.

– Вы дальше слушайте. «Спустя несколько времени, Каин принёс от плодов земли дар Господу…»

– Репу какую‑нибудь.

– …И Авель также принёс от первородных стада своего и от тука их…

– Ягняток зарезал.

– …И призрел Господь на Авеля и на дар его; а на Каина и на дар его не призрел…

– Значит, Каин как‑то не так подарил.

Принцесса вздыхает.

– Вы, Алексей Степанович, рассуждаете, в точности как Иоанн Златоуст. Вот: «Так как Авель принёс с надлежащим расположением и от искреннего сердца, то призреЪот, то есть принял, одобрил, похвалил… Безрассудство же Каина отвергнул». Ага… Апостол Павел… «Жертва же Каина носила в себе дух гордости, тщеславия, высокомерия и внешней обрядности». – Принцесса негодующе смеётся. – Где это написано, хотелось бы мне знать? Написано: «призрел – не призрел», точка. Дух гордости! Высокомерие! Чем Ему репа так уж не покатила? Тем, что репа, а не свежая кровь? – Она переводит дыхание. – «И сказал Господь Каину: почему ты огорчился? и отчего поникло лице твое?» А то Ты не знаешь, отчего! Плюнул на подарок, а потом ещё и спрашивает! – Лопухинская Библия мужественно выдерживает удар кулака. – Ну, остальное вам известно. Повёл в поле и убил.

– Ну и как он его убил? – вновь проявляет интерес Алексей Степанович.

– Не написано. Убил и всё.

– И в комментарии не написано?

– Нет. Видимо, это не представлялось комментаторам важным.

– Им‑то, может, и не важно. А тому, кого убивают, ещё как. – Лёха размышляет. – Наверное, всё‑таки зарезал. Авель резал овец, Каин – Авеля. Логично.

– Логично?

Лёха отвечает сперва удивлённым взглядом, потом – словами.

– Ты ведь сама это сказала, разве нет? Богу кровь слаще репы. А откуда она берётся… Пусть потом Златоуст мозги напрягает.

– Златоуст был хороший человек, – с горечью говорит Принцесса. – Конечно, он напрягся. Как он мог допустить, чтобы Бог оказался таким… таким…

– Дьяволом.

Лёха переворачивается на спину и лежит, раскинув руки, подставив люстре бескрайние просторы грудной клетки. Я лезу Принцессе на колени, и мы вдвоём смотрим на гладкую грудь и золото цепей в проёме расстёгнутой до пупа рубашки. На златой цепи у Лёхи висит не крест, а оправленная в золото пуля.

– По богословию книги покупать? – спрашивает Принцесса.

– Нет. С богословием и так всё ясно. Поужинаешь со мной?

– Спасибо, но нас ждут, – отвечает она без вызова. – Вы когда‑нибудь перестанете мне тыкать?

– Да ладно тебе.

И вот, пока мы ловим такси на тихой тёмной улице, Принцесса говорит:

– Если и пэтэушник понимает такие вещи, почему их не понимают люди, которые должны, в силу образования, понимать тем более?

«Не знаю, – думаю. – Может, он просто умнее?»

– Или его жизненный опыт лучше способствует пониманию.

«Ага. Не все те повара, у кого ножи долгие».

– Ну и что ты хочешь этим сказать?

«Валить нам надо подальше от такого опыта».

– Извини, Корень, но ты такой дурак бываешь, что дальше некуда. Он только‑только на человека походить стал.

«А тебе лишь бы дурака сказать! Сама дура! Ой, гляди, тормозит!»

И когда мы погрузились, Принцессе пришлось замолчать, чтобы таксист, заслушавшись, не придумал бы въехать в какой‑нибудь столб. Один раз уже было.