Глава I. Через четыре дня на постоялом дворе на пути к Пскову они встретились со слугами, оставленными за рекой во время сражения

Через четыре дня на постоялом дворе на пути к Пскову они встретились со слугами, оставленными за рекой во время сражения.

– Успели мы экипажами через мост перебраться, – рассказывал кучер Афанасьичу. – Потом через Друю напрямик к Пскову поехали. Расспрашивали о вас по дороге. Намедни узнали, что были верховые – барыня с тремя сопровождающими. Ну, мы и припустили вас догонять.

– Молодец, Степан, – кивал Афанасьич, устраивая измученную Докки в карете. – Теперь нашей барыне передышка будет. Намаялась верхами сколько дней.

Докки с наслаждением опустилась на подушки и вытянула ноги. Слуги ее целыми и невредимыми выбрались из опасного места, сама она сидит в дорожной карете, в которой так удобно путешествовать и где наконец можно побыть одной, скрывшись от наблюдательного ока Афанасьича, расслабиться и предаться собственным раздумьям и воспоминаниям.

В тот день до самой Двины она ждала быстрого топота копыт, догоняющего ее по дороге, и знакомого силуэта всадника в сверкающих эполетах. Даже распрощавшись с провожатыми и перейдя мост, Докки надеялась, что Палевский догонит ее, но его не было, и чем дальше они уезжали, тем тяжелее было осознавать разлуку с ним. Ей нестерпимо хотелось говорить о нем, и она с трудом удерживалась, чтобы не рассказывать Афанасьичу, как любит графа, как уповает на ответное чувство, мечтает о новой с ним встрече и как переживает и боится за него. Но так и не решилась поделиться своими переживаниями со своим преданным слугой, да и Афанасьич больше отмалчивался, не вспоминал Палевского, не упоминал о прошедшем, а если и говорил, то только о предстоящей дороге, выказывал беспокойство об отставших слугах и был весьма озабочен тем, как барыня перенесет долгий путь верхом. Его попытки найти для нее экипаж оказались безуспешными: всех окрестных лошадей забрали для нужд армии, а их собственные верховые не были приучены ходить в упряжи.

Но вот она в своей карете и едет в Ненастное, а не Петербург, желая в уединении поместья обрести подобие душевного спокойствия и обдумать все, что с ней произошло.

Ненастное было куплено на средства, доставшиеся Докки от мужа. Помимо Залужного и нескольких доходных домов в Петербурге покойный барон имел немалую сумму в ценных бумагах и драгоценностях, к последним питая особую склонность. В первые же месяцы вступления в наследство, Докки продала часть облигаций и аляповатых украшений и по рекомендации Букманна приобрела это поместье. И если поверенный более отмечал высокую доходность Ненастного и относительную близость к Петербургу, то Докки скорее покорила его красота: и сам дом, и огромный старинный парк, вокруг которого простирались боры с высоченными корабельными соснами. Неподалеку были и смешанные леса, полные ягод и грибов, и прозрачные озера, изобилующие рыбой, заливные луга и просторные пашни. Ненастное продавали наследники знатного вельможи, не способные иным путем разделить доставшуюся им вотчину, еще в ХVI веке дарованную их предку за усердную службу. В прошлом веке барский дом был перестроен и ныне представлял собой изысканное двухэтажное каменное здание с террасами, балконами, высокими окнами до пола, с анфиладой украшенных лепниной и позолотой комнат и фигурным паркетом из дорогих пород дерева. По советам Букманна были увеличены имевшиеся здесь оранжереи – в них на продажу теперь разводились экзотические фрукты и орхидеи, выделены места для выращивания саженцев редких растений, расширены плантации мозеля[19], плодовых кустарников и деревьев. Была обустроена также конная ферма для развода упряжных рысаков, приобретены стада голштинских[20]черно‑пестрых коров – и все это хозяйство процветало, существенно увеличивая и так весьма значительные поступления от Ненастного.

Перемены коснулись и парка. Он был расширен и большей частью переделан в английском стиле. Тенистые березовые, липовые и еловые аллеи, просторные и светлые лужайки, цветники с самыми разнообразными растениями, розарии, террасы каскадных прудов, там и сям разбросанные фонтанчики с золотыми рыбками, плетеные трельяжи, боскетные[21]залы, гроты и беседки, скамьи с изогнутыми спинками в самых уютных и красивых уголках делали парк необычайно живописным и удобным местом для отдыха.

Оставшееся время траура Докки прожила в этом поместье и с тех пор проводила в нем каждое лето, не уставая любоваться его красотой и всегда с нетерпением предвкушала приезд сюда. Но теперь, хотя она безумно устала от дороги и мечтала оказаться дома, все ее мысли занимала неожиданная и такая счастливая встреча с Палевским.

«Поль, – с нежностью думала она, покачиваясь на мягких рессорах удобного экипажа. – Павел… Павел и Дотти…»

Ей очень нравилось ее новое имя. С детства ее называли Докки, и она привыкла к звучанию этого имени, не замечая его холодности. И поняла это только той ночью, когда Палевский так ласково произносил: «Авдотьюшка, Дотти». И как ей казалось, равнодушный человек, ищущий лишь развлечения, не был бы так терпелив и нежен с нею, не придумывал бы для нее ласкательных имен, и это давало некоторую надежду на будущее. Поэтому настроение у нее сейчас было совсем другим: ее уже не снедало то отчаяние, какое она испытывала, уезжая из Вильны и находясь в Залужном. Хотя Докки по‑прежнему ужасно беспокоилась за Палевского и скучала по нему, ее согревали воспоминания о дне, проведенном с ним, и о той волшебной ночи, которая была подарена ей судьбой, и надежды на новую встречу…

«Если… если с ним ничего не случится», – думала Докки, холодея при одной мысли, что война может не пощадить и этого молодого, красивого и сильного мужчину.

Они благополучно добрались до Ненастного, откуда Докки сразу написала Ольге и своей матери, что с ней все в порядке и она находится в новгородском поместье. Отдав необходимые визиты вежливости соседям, она коротала дни в ленивой праздности, вновь и вновь перебирая в памяти счастливые часы встречи с Палевским. Ей почти не приходилось заниматься хозяйством – на то был отличный управитель Тимофей Захарович, отставной военный, живущий с семьей в отдельном доме на территории усадьбы и отлично справляющийся со своими обязанностями.

Уединение ее порой нарушали только наезды окрестных помещиков, зазывавших баронессу к себе то на обеды, то ужины. Докки было неловко отказываться от радушных приглашений, дабы не прослыть надменной и гордой столичной дамой. Также ей приходилось устраивать ответные приемы, первый из которых она запланировала на конец будущей недели. Впрочем, соседи были людьми приятными, а Докки хотелось занять себя чем‑то, кроме прогулок, чтения, игры на фортепьяно и… бесконечных дум о своем возлюбленном в утренние, дневные и прочие часы.

Как‑то днем, когда она сидела на террасе в кресле‑качалке и лакомилась малиной со сливками, Афанасьич, по утрам пропадающий на озере вместе с управляющим, с которым водил дружбу (оба они были страстными рыболовами), сообщил, что французами взяты Динабург и Борисов.

– Захарыч сказывает, наша армия отступила к Полоцку. Куда их несет? – проворчал он. – Ну как французы на Петербург повернут?

– Дорогу на север перекрывает какой‑то корпус, – сказала Докки, памятуя о рассказе Палевского за ужином. – А Бонапарте, скорее всего, пойдет за нашей армией: он же ищет сражения.

– Ага, он ищет, а мы избегаем, – хмыкнул в ответ Афанасьич и положил перед ней на столик письма. – Почта пришла.

Докки отставила вазочку с ягодами и взяла письма – от матери, Мари и Ольги Ивлевой. Она пробежала глазами послание от Елены Ивановны, в котором сообщалось, что Алекса с Натали благополучно прибыли в Петербург и что родственники крайне недовольны поведением Докки в Вильне, как и ее отношением к невестке и племяннице.

«Вы оставили их без средств в чужом городе накануне войны, – писала Елена Ивановна, – и они чудом смогли выбраться до прихода французов. Также мы весьма удручены известием о том, что Залужное брошено на произвол судьбы, и теперь если оно не обворовано собственными же мужиками, то уж верно разграблено французами».

Весьма обрадовавшись, что с ее родственницами все в порядке, и по привычке не обращая внимания на выговоры матери, Докки отложила это письмо и распечатала следующее.

«Chèrie cousine, все были весьма заинтригованы твоим исчезновением и строили на то разные предположения, вплоть до некой роковой страсти, толкнувшей тебя на столь спонтанное действо. Конечно, мы, как могли, разубеждали в этом знакомых, сами весьма удрученные твоим отъездом, особенно я, потому как оказалась лишена общества своей любимой подруги, – писала Мари, будто не было промеж ними той последней ссоры. – Мне безумно не хватает тебя в Петербурге, как недоставало и в Вильне, когда я осталась в обществе Алексы и этой ужасной Жадовой…»

«Какое лицемерие!» – Докки только качала головой, читая подробнейший рассказ о том, как эта «гадкая» Жадова обвинила Ирину в кокетстве с ухажерами ее собственных дочерей, а Алекса объединилась с Аннет против Мари уже из‑за барона Швайгена, который вновь, по словам кузины, ухаживает за Ириной, чему крайне завидует Натали.

Как и предполагалось, дамы перессорились из‑за женихов, объединяясь в противоборствующие группировки, но это не помогло им в достижении преследуемых целей: ни одна девица так и не получила предложения руки и сердца и не обрела желанного жениха.

«А потом началась война и им всем пришлось в спешке покидать Вильну», – думала Докки, пропуская долгие описания свидетельств непорядочности Жадовой и Алексы, их интриг против Мари, а также в подробностях расписанные знаки внимания Швайгена, которые он якобы оказывал Ирине. Как писала кузина, «не начнись так не вовремя война, я уверена, уже благословляла бы свою дочь на брак с этим чудесным молодым человеком».

Докки позволила себе усомниться в чаяниях Мари, которая в последующих строках обвинила виленское общество в снобизме, поскольку их с Алексой без баронессы перестали приглашать на престижные приемы, и на бал к Беннигсенам они попали только благодаря «необыкновенной любезности и заботе нашего славного полковника Швайгена».

Особое место в письме кузина уделила графине Сербиной с дочерью, встреченным на этом бале. По словам кузины, «милая Надин была очаровательна в белоснежном платье из дымки [22] и прекрасно смотрелась в паре со своим женихом, генералом Палевским – он не отходил от нее весь вечер и несколько раз с ней танцевал. Говорят, они были бы уже обвенчаны до конца месяца, не напади на нас французы. Ах, эта война! Кто ее только придумал?!»

Прежде Докки бы решила, что Мари пишет ей о Палевском и его «невесте» по своей бестактности и недалекости, но теперь не была в том уверена. И если кузина нарочно преувеличивала значение увиденных сцен и услышанных разговоров, а то и вовсе их сочиняла, то легко достигла своей цели: Докки весьма задело упоминание о Палевском и Надин, хотя она и пыталась успокоить себя тем, что граф, скорее всего, оказывал учтивость родственницам, сопровождая их на бал и приглашая свою бессловесную кузину на танец, чем не преминули воспользоваться сплетницы, чуть не поженив их на словах. Докки не могла поверить, что, имея невесту, Палевский вступил в связь с другой женщиной, хотя такое не было редкостью в высшем свете. Она же знала о себе, что никогда не станет любовницей женатого мужчины.

Письмо в ее руках дрожало, но она все же дочитала его до конца. К счастью, Мари более не упоминала о Палевском, описывая неожиданное известие о начале войны.

«Едва мы узнали о ней, то начали готовиться к отъезду, хотя до последней минуты не верилось, что наша армия покинет этот город. Ирина очень хотела увидеть сражение, но нам, как всегда, не повезло: все русские (поляки‑то, конечно, остались) вдруг в лихорадочной спешке ринулись из Вильны – кто куда. Мы не успели оглянуться, как город вдруг опустел. Нанять почтовых оказалось невозможным, поэтому Алекса и Натали поехали со мной, как и Вольдемар, который весьма сетовал на то, что вынужден стеснять нас своим присутствием…»

Далее следовало описание дальней дороги, бесконечные проблемы и трудности, подстерегающие путешественников в пути, а также подробные рассказы о бесконечных ссорах Мари с Алексой.

«…ты же знаешь, какая она – твоя невестка, – писала кузина. – В Петербурге мы простились крайне холодно и теперь лишь издали здороваемся, когда встречаемся на Проспекте».

Письмо заканчивалось признанием в вечной дружбе, надеждой на скорое свидание, а также переживаниями за судьбу полоцкого поместья «chèrie cousine», которое теперь под французами, и один Бог знает, что от него осталось.

Докки совсем не удивило, что как ее мать, так и Мари, поглощенные своими делами, не выразили и капли тревоги за нее саму, более беспокоясь о ее собственности.

«Я их интересую только как мостик в общество и источник средств, – думала Докки, разворачивая письмо от Ольги. – Верно, случись что со мной, они быстро утешатся, став моими наследниками, и такой исход событий стал бы для них наиболее благоприятным». Она передернула плечами, стараясь – как всегда это делала – не углубляться в характер и причины такого отношения к ней родных, и сосредоточилась на письме подруги, которая в первых же строках своего послания выражала радость по поводу благополучного отбытия Докки из‑под Полоцка.

«Мы с бабушкой за Вас ужасно волновались, особенно когда узнали, что те места, где находится Залужное, уже под французами, – сообщала ей подруга, – и бесконечно обрадовались, получив от Вас весточку из Ненастного».

После упоминания последних событий, в частности, нападения Бонапарте и отступления наших войск невесть куда, Ольга описала свежие сплетни Петербурга, в которых не последнее место занимала поездка Докки в Вильну.

«Все обсуждают этот Ваш вояж, и с гораздо большим энтузиазмом, чем прочие новости, – прочитала Докки. – Признаться, мы с некоторым удивлением услышали, что Ваше имя связывают с графом Палевским, и для многих наших дам это невероятное событие даже затмило известия о войне. Ваши милые родственницы рассказывают всем, как Вы бросили их в Вильне накануне вторжения французов, хотя легко догадаться, что они не могут простить вам близкого знакомства с Палевским. От них не отстает княгиня Сандра, описывая, как вы на глазах у собственного жениха, коим вдруг стал мсье Ламбург (что было для нас не менее неожиданной новостью), флиртовали с генералом. Бабушка моя только посмеивается и все время поминает ту приписку в Вашем письме из Вильны, в которой Вы дали весьма нелестную характеристику Палевскому. Она утверждает, что на женщину, у которой есть глаза, Поль не может произвести невыгодного впечатления».

Ольга сообщала также, что Катрин Кедрина приехала в Петербург, а бригада ее мужа с недавнего времени прикомандирована к корпусу Палевского.

«Катрин тому весьма рада, поскольку Григорий Ильич находится в дружеских отношениях с графом. Конечно, она крайне переживает за мужа – ведь корпус Палевского всегда сражается на самых опасных и трудных участках военных действий. Вместе с тем Поль является одним из самых разумных и умелых военачальников; в отличие от многих других он не отдает бессмысленные приказы и просто так не рискует жизнью своих подчиненных. Кстати, о боевых подвигах генерала Палевского в Петербурге уже ходят легенды и, говорят, на него готова очередная реляция [23].

Катрин также с облегчением узнала, что у Вас все благополучно».

«Любопытно, что рассказывает Катрин Ольге о моих взаимоотношениях с Палевским?» – подумала Докки, поднялась с кресла и возбужденно заходила по террасе.

– Что дома случилось? – поинтересовался Афанасьич, появившись на террасе.

– Все живы и здоровы, – пробормотала она. – Все то же самое.

Но Афанасьич не уходил. Видя, в каком взволнованном состоянии пребывает его барыня, он ждал разъяснений и получил их.

– Весь Петербург перемывает мои кости с подачи Мари и Алексы!

– Пускай перемывают, ежели им делать нечего, – ответил он. – Стоит из‑за того так дергаться?

– Они всем говорят, что я их бросила! – воскликнула Докки.

– Вещи, что ль, чтоб их бросать? – насупился слуга. – Меньше в голову берите, целее будете.

– О, зачем только я поехала в эту Вильну?! – в сердцах простонала Докки, но тут же осеклась. Ведь именно там она познакомилась с Палевским, и с ее стороны было бы глупо сетовать на это. Что ни произойдет в будущем, она никогда не пожалеет, что судьба свела ее с ним. Более страшило то, что этого могло никогда не произойти.

– Бесполезное занятие жалеть о том, что уж случилось, – у Афанасьича, как всегда, на все был ответ.

Докки согласно кивнула и опять уселась в кресло, понимая, что ей не стоит обращать внимания на досужие разговоры. Свет всегда питался сплетнями и находил в том немалое удовольствие. Все ссоры, скандалы, семейные неурядицы моментально становились известны; многие замужние дамы и вдовы имели любовников и не скрывали этого, а мужчины запросто появлялись в обществе со своими очередными пассиями, при условии, разумеется, что их избранницы принадлежали к высшему свету. Такое положение вещей никого не смущало, и в первую очередь тех, кто стал предметом обсуждения – это отнюдь не мешало им вести тот образ жизни, какой их устраивал.

По сравнению с великосветскими скандалами, разводами, разъездами, внебрачными детьми и любовными связями, тот факт, что Ледяная Баронесса в Вильне удостоилась ухаживаний графа Палевского, был для обывателей событием любопытным, но ничуть не из ряда вон выходящим. Ее же отъезд из Вильны и вовсе не являлся предосудительным, как бы Мари и Алекса ни пытались его обставить. Если бы она покинула город вместе с Палевским – это было бы для света куда занимательнее. Но, учитывая, что он остался в Вильне, а она уехала одна, интерес общества к новой сплетне должен был быстро угаснуть.

Докки собрала письма и отправилась в библиотеку. В коротком ответе матери она сообщила, что ее отъезд из Вильны был запланирован и вызван делами в полоцком поместье, и что Алекса – вполне взрослая женщина, которая уже давно должна была научиться отвечать сама за себя, а не рассчитывать на ее помощь, тем более зная о надвигающейся войне. Для Мари также была составлена сухая записка, в которой выражалась формальная радость по поводу благополучного прибытия в Петербург. Зато в письме Ольге Докки насмешливо описала свое пребывание в Вильне в обществе родственниц и их нападки на нее из‑за знакомства с Палевским.

«Один танец графа со мной вызвал настоящую бурю среди известных Вам дам, – писала Докки. – Увы, он не знал, что ему следовало уделять внимание не мне, а другим особам, имеющим на него свои виды. Чтобы пресечь его возможный интерес ко мне, был пущен слух, что Вольдемар является моим женихом (что господин Ламбург ни в коем разе не опровергал, хотя его предложение мной не было принято). Кроме того, пошли разговоры, что я ищу себе богатого мужа, чтобы прибрать к рукам еще одно состояние. Все это, по мнению сплетниц, должно было отвратить от меня графа Палевского, что вероятнее всего и произошло бы, не отправься я в Залужное, тем предоставив всей милой компании самой разбираться с генералом, который, судя по всему, так и не оправдал их надежд…»

Ольга, со свойственным ей чувством юмора, поймет и в должной мере оценит сарказм этого письма, и Докки позволила себе всласть поиронизировать над ситуацией, сложившейся вокруг нее в Вильне.

«Я бы тоже посмеялась, – мрачно призналась она себе, – не окажись я тогда в центре этих интриг и сплетен. Со стороны же все действительно выглядит довольно забавно. Да и мне, по прошествии времени, смешно вспоминать ту кутерьму с погоней за женихами, устроенную родственницами, и их завистливые на меня нападки».

В конце письма она, как в прошлый раз, сделала приписку, что ее предубеждения насчет графа рассеялись, и на самом деле он оказался куда приятнее и достойнее, нежели ей ранее представлялось.

«Впрочем, – писала Докки, – наше кратковременное знакомство не позволяет мне судить о нем более обстоятельно, особенно если учесть, что оно на том оборвалось и вряд ли будет когда‑либо продолжено…»

Ей было нелегко высказывать на бумаге собственные опасения насчет возможного развития взаимоотношений с Палевским – она ужасно боялась, что их общение закончилось на той ночи по разным причинам, о самой страшной из которых – что с ним может произойти на войне – она старалась вообще не думать.

Передав приветы Думской и Катрин, Докки поневоле задумалась о последствиях, грозящих ей от пребывания мужа Катрин в корпусе Палевского. Кедрин наверняка узнает от офицеров, что граф почти целый день провел в обществе некоей баронессы (о том, что за этим днем последовала еще и ночь, и кто‑то об этом если и не знал, но догадывался, она предпочитала не уточнять даже в мыслях), а затем поделится этим известием со своей женой. То же могли сделать и другие военные в письмах к родным и друзьям. Неминуемое распространение слухов было лишь вопросом времени. С другой стороны, Палевский мог – при желании на то – узнать ее адрес у Кедрина, который не раз бывал с женой в доме баронессы. Все это время Докки втайне мечтала и даже надеялась, что Палевский каким‑то образом даст о себе знать, сокрушаясь, что не оставила ему адреса, который он, впрочем, и не спрашивал. И мысль о том, что, возможно, в городском доме, среди кучи записок и приглашений, поступивших за время ее отсутствия, лежит и весточка от Палевского, привела ее почти в исступление.

«Он наверняка считает, что я в Петербурге, – встрепенулась она, а я сижу здесь, мечтаю, извожусь от тоски и переживаний, что ничего не знаю о нем, хотя в Петербурге, возможно, находится письмо от него…»

Она чуть не застонала, поражаясь собственной недогадливости, и поспешно набросала записку дворецкому городского особняка, в которой просила переслать в Ненастное всю накопившуюся за время ее отсутствия почту, и так же поступать с новой корреспонденцией. Но в следующую минуту перед ее глазами вдруг возникла почти явственная картина, как из почтовой кареты по вине какого‑нибудь нерадивого почтаря на ходу вываливается и падает в лужу на дороге пакет с пришедшими ей письмами, а лошади и экипажи вминают рассыпавшиеся письма в грязь…

«Поеду в Петербург, – решила Докки, но едва собралась отдать распоряжение об отъезде, как вспомнила, что в Ненастном должен состояться прием, и приглашения на него уже разосланы. – Несколько дней потерплю, а потом сразу уеду…»

Она разорвала в мелкие клочья записку к дворецкому, прочие письма запечатала и велела отвезти на почтовую станцию.

Оставшиеся до приема дни Докки занималась исключительно вычислениями, за какое время письма из армии могут дойти до Петербурга. По округе тем временем стали ходить весьма тревожные слухи о наступлении французов на север.

– Занят Полоцк, и они идут к Себежу, – сообщил как‑то Докки вездесущий Афанасьич.

– Себеж далеко от нас, – Докки подошла к карте Витебской губернии, разложенной на столе.

– Вильна тоже была далеко от Залужного, а потом чуть не попали к нехристям в лапы, – заметил слуга. – Воля ваша, барыня, но думаю, пора нам отсюда в Петербург перебираться подобру‑поздорову.

– Поедем после приема, – ответила она, сама находясь в нетерпеливом желании уехать в город, где в прихожей ее дома на круглом ореховом столике лежит серебряный поднос, куда швейцар складывает полученную почту.

– Все лучше с людьми, – тем временем размышлял Афанасьич. – Что тут, в глуши? В глуши хорошо, ежели спокойно. А когда не ровен час французы? Одно беспокойство, скажу я вам. Надобно велеть слугам паковать ценные вещи и готовиться к отъезду.

Докки склонна была с ним согласиться. Ведь не выберись они тогда из Залужного, задержись – даже не на день, на несколько часов, – все могло сложиться по‑другому. Тот край уж под французами, и неизвестно было, когда его освободят, потому что русская армия продолжала отступать в глубь страны. Но теперь ее не столько заботило разорение поместья, сколько письма на ореховом столике в Петербурге, как и желание увидеть в столице знакомых, которые всегда были в курсе самых последних известий и от которых она в любой момент могла узнать новости с полей сражений.

На прием в Ненастном собралось человек тридцать. За обедом и после в гостиной мужчины, как водится, говорили о политике и войне. Дамы, а также стайка барышень, среди которых затесались два молодых человека, красовавшихся в военной форме и на днях отбывающих в армию, также были озабочены войной и наступлением французов.

– Дела совсем плохи, – сразу по приезде сообщил один из соседей – полковник в отставке, некогда прошедший австрийскую кампанию и имевший много приятелей в действующей армии, с которыми состоял в переписке. – Мне пишут, Первая Западная оставила Витебск и отступает к Смоленску. По одним слухам, туда же с юга пробивается Багратион, по другим – он окружен и разбит. К северу от Полоцка на корпус Витгенштейна наступают полчища французов, и неизвестно, что там станет. Ежели неприятель одолеет Витгенштейна, путь на Петербург будет свободен и через неделю французы могут оказаться в Новгороде. Государь еще в Полоцке покинул армию и уехал в Москву… Говорят о царском манифесте, но в этой глуши разве узнаешь в срок, какие новости? Хорошо, друзья меня не забывают, сообщают известия.

Докки помнила, что государь не намеревался покидать армию. Если он все же оставил войска, значит дела обстоят совсем плохо.

– На днях увожу семью в Вологду, – тем временем продолжал сосед. Его жена тревожно поглядывала на своих двух юных дочерей, примостившихся у клавикордов.

– Мы тоже начали паковаться, – сказал другой сосед. – Дойдут сюда французы – все пустые дома обнаружат. Мы их хлебом‑солью, как в Европе, встречать не будем. А не придут, так в родные места всегда вернемся.

– Ох, как страшно! Я ужасно боюсь, что здесь могут быть французы! – воскликнула одна из дам и сочувственно обратилась к Докки:

– У вас имение где‑то под Полоцком?

Докки кивнула.

– К счастью, я вовремя оттуда уехала, – сказала она.

– Расскажите нам о сражении, которое вы видели! – попросили барышни. – Это так интересно!

– Ничего интересного, – покривила душой Докки, хотя на самом деле зрелище боя было захватывающим.

Она никому не рассказывала о том, как по дороге попала на место боя, но слуги поделились пережитым с дворней Ненастного, и весть об этом случае быстро распространилась в округе.

– Скорее, страшно, – сказала она.

– Это была армия Барклая‑де‑Толли? – поинтересовался кто‑то. – Мы не слышали о том, что она вступала в бой. Говорили только об отступлении.

– Велись бои, сдерживающие наступление французов, чтобы дать время нашим войскам отойти, – Докки ощутила себя знатоком военного дела. – Мы попали на стычку нашего арьергарда с авангардом французов.

– А сколько их было? Как все происходило? Как вы там оказались? – со всех сторон посыпались вопросы, и Докки пришлось коротко описать сражение, которое ей довелось наблюдать. Ее слушали с жадностью, интересуясь всеми подробностями, а едва гости узнали, что в арьергарде был кавалерийский корпус генерала Палевского, их восторгу не стало предела.

– Генерал‑лейтенант Палевский, – со знанием дела закивали мужчины. – Прекрасный командир, незаменим в арьергарде. Блестящий полководец!

– Граф Палевский! – ахнули дамы. – Герой Аустерлица!

– Поль Палевский! – застонали барышни. – Сам Поль Палевский! Вы его видели? Он и впрямь такой красивый, как о нем рассказывают?

Докки несколько растерянно восприняла шквал восхищений Палевским, одновременно переполняясь за него гордостью.

«Будто я имею какое‑то отношение к его популярности, – думала она, – или к нему самому, не считая той ночи…»

Ей потребовалось немалое усилие, чтобы сохранить спокойствие и невозмутимое лицо. Странное ощущение охватило Докки, когда она осознала, насколько он популярен и как высоко стоит в глазах многих людей, в то время как она не только запросто общалась с ним, но даже находилась в объятиях столь знаменитой личности. На память ей пришел ужин после бала в саду, когда она стояла с Палевским и к нему подходили важные особы, желая его поприветствовать. Было лестно быть его спутницей, но тогда Докки еще не воспринимала Палевского как легендарного героя, видя в нем только мужчину с бездной достоинств и… недостатков.

Тем временем полковник стал рассказывать об австрийской кампании.

– Палевский был тогда совсем молод, – говорил он. – Он взял на себя командование дивизией, когда его командир был убит, и с честью справился с тяжелейшим положением, в каком находились наши войска, благодаря своим талантам, находчивости и отчаянной смелости. Граф был ранен, но остался в строю.

– Ранен?! – заохали дамы.

«Верно, после Аустерлица у него появился этот шрам на скуле, – подумала Докки. – И тот рубец на плече, который я почувствовала, когда…» Она все же смутилась и незаметно оглянулась, чтобы убедиться, что никто не заметил ее волнения, но все внимание гостей было приковано к рассказчику, который с огромным уважением отзывался о Палевском и с восхищением описывал его подвиги.

– Служил я тогда в пехотном полку, – сообщил своим слушателям полковник. – Должны мы были держать оборону, чтобы дать другим отойти, но потрепало нас изрядно, признаться. Солдаты не выдержали, побежали было назад, и командиры удержать их никак не могли. Свист пуль, грохот, взрывы… Тут – как из‑под земли – Палевский. Лицо в крови, черное от сажи, на коне взмыленном, только глаза бешено сверкают. «Стойте, черти!» – ох, простите, сударыни, – поклонился он дамам. – «Стоять, кричит, стоять на месте, до команды не отходить!» Солдаты враз и остановились – власть его почуяли. У него характер, что кремень, – за версту силой своей держит.

Он закашлялся с хриплым присвистом, отпил поспешно поднесенного ему вина и сказал:

– Ранило меня там в грудь, но позже уже. А тогда мы французов все ж остановили – не дали им прорваться. И все Палевский. Порядок навел и подмогу прислал, иначе разметали бы нас тогда, ежели б не он…

После ухода гостей Докки еще долго не могла успокоиться, взбудораженная разговорами о Палевском.

«Как получилось, что он выбрал меня?» – размышляла она, выходя в парк и неспешно прогуливаясь по освещенным луной дорожкам. Обычную женщину, не обладающую ни особой красотой, ни притягательностью и шармом, чем славились великосветские дамы вроде Сандры Качловской, Жени Луговской или французской маркизы, о которых с неожиданной ревностью вспомнила Докки. Связь с этими роскошными женщинами знаменитого красавца генерала выглядела куда естественней, чем необъяснимое увлечение им скромной и чопорной Ледяной Баронессой. Неожиданно все происшедшее в Вильне и у Двины показалось Докки чем‑то нереальным, сном, приснившимся однажды, за которым последует неизбежное и горькое пробуждение.

«Но это было – было! – напомнила себе она. – И ничто теперь не сможет отнять у меня воспоминаний о нем, как и о той ночи, которая была настоящей и осязаемой…»

– Как только пойдут известия о приближении французов к этим местам, немедля перебирайтесь в Петербург, – сказала она Тимофею Захаровичу на следующее утро.

Через час дорожная карета, запряженная четверкой лошадей, уносила баронессу по направлению к Северной столице.