Глава II. – Мы с Василием Михайловичем пришли в ужас, когда нам рассказали о вашем поведении в Вильне, – говорила Елена Ивановна

– Мы с Василием Михайловичем пришли в ужас, когда нам рассказали о вашем поведении в Вильне, – говорила Елена Ивановна, с осуждением глядя на дочь. – В обществе до сей поры только вас и обсуждают. Не думали мы, что вы решитесь так опозорить нас.

Докки сцепила руки на коленях и молча слушала мать, стараясь сохранять спокойствие. Она приехала в Петербург накануне вечером, а сегодня с утра к ней заявились Елена Ивановна, Мишель и Алекса. Брат – обрюзгший, с нездоровыми мешками под глазами, следствие не столько возраста, сколько непутевого образа жизни, – угрюмо кивал в такт словам матери. Алекса сидела с торжествующим видом, с трудом сдерживая победную улыбку на тонких губах.

– Мало того, что вы скомпрометировали себя бесстыжим флиртом с офицерами, так еще оставили своих родных в Вильне перед самой войной на произвол судьбы, без средств, без помощи и поддержки. Сами отсиживались в безопасном месте, в то время как Алекса и Натали чудом спаслись от французов.

«Интересно, что она бы говорила, не успей я уехать из Залужного? – подумала Докки. – Утверждала бы, что там безопасно? Или посчитала, что я заслуженно наказана Господом за все свои прегрешения?»

– Не представляю, как вы теперь сумеете оправдаться в глазах брата за подобное отношение к его жене и дочери, – продолжала госпожа Ларионова.

– Я была вынуждена заложить жемчуга – свадебный подарок Мишеля, – напомнила свекрови Алекса. – Теперь их не выкупить обратно – в Вильне французы, и кто знает, где теперь этот лавочник?

– Жемчуга?! – ахнула Елена Ивановна, будто впервые о том услышала, хотя Докки не сомневалась, что история пребывания Алексы в Вильне и ее отъезд оттуда были не раз обсуждены во всех подробностях.

Невестка принялась описывать, в каком ужасном положении оказались они с дочерью после того, как Докки уехала из Вильны. Им не хватало денег даже на еду, приходилось себе во всем отказывать, а Натали была вынуждена пойти на бал в старом платье.

– Когда пришло известие о войне, – говорила Алекса, – из‑за отсутствия средств мы не смогли нанять почтовых лошадей и нам пришлось ехать с Мари Воропаевой, что было безумно утомительно.

«Лошади, на которых они добирались до Петербурга, кстати, тоже мои, – отстраненно подумала Докки. – Забери я их с собой вместе с коляской – на что имела полное право, – им не на чем было бы уехать из Вильны, а почтовых лошадей и вовсе было не сыскать днем с огнем. Но о том почему‑то все успешно забывают».

– О, как подумаю, что вы могли оттуда не выбраться, – мне становится страшно! – воскликнула Елена Ивановна и вновь обратилась к дочери: – Я не ожидала, что вы так эгоистичны и способны столь жестоко отнестись к своим родным. Ваше же распутство и вовсе стало притчей во языцех. Забыв о собственном возрасте и вдовстве, о верности светлой памяти безвременно ушедшего барона фон Айслихта, вы увлекали молодых людей, которые могли составить достойную партию Натали, преследовали генерала Палевского на глазах всего общества.

Докки невольно передернула плечами при упоминании покойного мужа. «Мне теперь всю жизнь следует хранить его светлый образ в своей памяти? – ее охватило раздражение. – И как все перевернули: в Вильне Алекса и Мари утверждали, что Палевский хочет склонить меня к связи, соблазнить и погубить. Сейчас выясняется, это я его добивалась».

Ей очень не хотелось вступать в перепалку с родственниками. Ее оправдания им не нужны – они будут верить в то, во что хотят верить, преследуя собственные цели. Все эти годы речь шла об обязательствах Докки по отношению к родителям и брату. Теперь у них появилась возможность присовокупить к этому еще ее «безнравственное» поведение и прочие проступки, чтобы заставить окончательно почувствовать себя перед ними виноватой. Донельзя утомленная нападками матери и осуждающими взглядами брата с невесткой, Докки вздохнула и все же сказала:

– Вы вольны думать все, что вам угодно, madame. Должна заметить, я с удивлением выслушала ваши нелепые упреки, основанные на слухах, злонамеренно искаженных и слишком далеких от правды, чтобы можно было придавать им хоть какое значение.

Мишель сделал скептическое лицо, Алекса вспыхнула, а Елена Ивановна картинно развела руками и язвительным тоном воскликнула:

– Так это не вы бросили Алексу и Натали в Вильне?! Не вы флиртовали с офицерами и не…

– Довольно, madame, – поморщилась Докки, чувствуя, что выдержка может покинуть ее в любую минуту. – Я вас внимательно выслушала и более не желаю обсуждать все эти сплетни. На этом, надеюсь, наш разговор окончен. Всего доброго!

Она встала, показывая, что готова распрощаться с визитерами, но те остались сидеть, обмениваясь возмущенными взглядами.

– Вы забываетесь! – Лицо Елены Ивановны в порыве негодования покрылось красными пятнами. – И я вам еще не все сказала! Вы бросили Залужное, которое, верно, теперь разграблено французами…

– Полагаете, мне следовало там остаться и защищать поместье с вилами в руках, одним своим видом напугав неприятельскую армию и тем остановив ее наступление? – горько усмехнулась Докки.

Мать не нашлась с ответом, только сверлила дочь гневными глазами.

– Вот так она вела себя и в Вильне, – громко зашептала Алекса Мишелю. – Теперь ты понимаешь, каково мне было с ней?

Докки сделала вид, что не услышала слов невестки, и направилась к дверям.

– Докки, черт! – Мишель побагровел и встал.

– Ты не смеешь так разговаривать с нами, – заявил он, насупившись. – Ты виновата, кругом виновата! Из‑за тебя я чуть не потерял жену и дочь, ты опозорила нас в глазах общества своим поведением…

Но Докки уже выходила из гостиной, предоставив дворецкому проводить гостей к выходу. Щеки ее горели, когда она опустилась в кресло в библиотеке. Впервые за много лет она осмелилась открыто противостоять родственникам, до сих пор уверенным в том, что ей следует беспрекословно подчиняться их бесконечным желаниям и требованиям.

«Зачем только я приехала сюда?» – досадовала она, хотя понимала, что ей было не избежать подобного разговора, когда бы она ни вернулась в Петербург – сейчас или осенью. Но ей было бы гораздо легче перенести упреки родных, получи она хоть какую весточку от Палевского. Увы, разочарованию ее не было предела, когда, едва войдя в особняк и еще в шляпке и перчатках бросившись к ореховому столику, она не обнаружила среди множества писем и записок, накопившихся за время ее отсутствия, того единственного письма, которое так жаждала увидеть. Потом она полночи уговаривала себя, что их короткое знакомство не позволяет Палевскому вступать с ней в переписку, что он слишком занят, чтобы найти время на отправку записок знакомым дамам…

«Разве он обещал писать мне?» – с трудом справляясь с захлестнувшим ее отчаянием, укоряла себя Докки за ложные надежды, растревожившие ее душу. Палевский вообще ничего не обещал ей, и теперь ее мучили сомнения: не слишком ли многого она ожидала от него? Он провел с ней одну ночь, не предполагая хоть сколь‑нибудь продолжительной связи, скорее воспринимая все как легкую случайную интрижку во время войны. Она же упрямо отказывалась принять этот очевидный факт, напридумывала себе бог весть чего и жила воспоминаниями о его нежности, которыми подпитывала свои упования на новые встречи с ним.

– Госпожа Ивлева и госпожа Кедрина, – объявил дворецкий, заглянув в библиотеку. – Ваша милость примет… или?

– Да, проводи сюда, – Докки оживилась, приказала подать чаю и поспешила навстречу подругам.

Вскоре дамы, переполненные радостью от встречи, а также новостями, которыми жаждали поделиться друг с другом, расселись вокруг чайного столика, накрытого расторопными слугами.

– Бабушка гостит у друзей на Васильевском острове, – сказала Ольга. – Я с ней не поехала – как чувствовала, что вы приедете, и едва получила вашу записку, как помчалась к вам.

– А я как раз направлялась к Ольге, – добавила Катрин. – Мы столкнулись в дверях и отправились сюда уже вместе.

– И правильно сделали, – Докки взяла чайник и разлила подругам чай в бело‑розовые чашки тонкого китайского фарфора.

– На улице мы видели ваших родственников – они как раз усаживались в экипаж. Верно, встреча была не самой приятной: они не выглядели довольными, а в ваших глазах до сих пор горит мятежный огонь, – заметила Ольга.

Докки улыбнулась и кивнула.

– Пытались наставить меня на путь истинный. Им не дают покоя сплетни о моем пребывании в Вильне…

– …которые они же сами и распускают, – усмехнулась Катрин.

– Ну да бог с ними! Расскажите, как вы провели эти месяцы. Должна признать, вид у вас весьма цветущий, – Ольга откинулась в кресле, держа чашку с чаем в руках.

– Лето и парки Ненастного всегда благотворно сказываются на моей внешности, – отшутилась Докки, вкратце описала свое пребывание в Залужном и поспешный отъезд в Ненастное. Виденное ею сражение и встречу с Палевским из рассказа она выпустила, а свой приезд в Петербург объяснила опасениями, что французы продвигаются на север.

– Мне хватило этих страхов еще в Залужном, – сказала Докки. – Поэтому, услышав, что французская армия заняла Полоцк и направилась в сторону Себежа, я решила отъехать еще дальше – на этот раз в Петербург.

– Лучше держаться подальше от военных действий, – кивнула Ольга. – Даже если французы и не пойдут на север, находясь в поместье, вы изволновались бы, питаясь всевозможными и противоречивыми слухами. Здесь же все всегда в курсе последних событий – курьеры из армии прибывают каждый день и привозят точные сведения о положении на фронтах. У Катрин и вовсе такое множество знакомых в Главном штабе, что, похоже, сообщения сначала докладываются ей, а уж после – начальству.

Подруги рассмеялись. Катрин, с улыбкой присовокупив, что хочет поддержать свое реноме, сообщила:

– Вчера пришли известия, что корпус Витгенштейна разгромил французов к северу от Полоцка, а сегодня ко мне заезжал знакомый из штаба с рассказом, что армии наши наконец встретились под Смоленском и теперь там ожидается генеральное сражение.

– А есть известия от Григория Ильича? – поинтересовалась Докки, с волнением ожидая ответа Катрин.

Та улыбнулась:

– Пишет мне почти каждый день – когда только успевает. Он же с Палевским идет в арьергарде. Я, конечно, ужасно беспокоюсь за мужа, а он, напротив, кажется, только рад, что теперь не по‑пустому отходит с армией, а сражается. Хотя в письмах сообщает не столько о военных действиях, сколько о жаре, которая всех измучила, о недостатке провианта, добычей которого якобы и занимается арьергард, забирая по округе со складов оставленное в них продовольствие и переправляя его в армию. Здесь же говорят, что за это время корпус Палевского имел чуть не дюжину или более боев, не считая мелких стычек.

Докки слишком хорошо понимала переживания Катрин. На войне пуля или снаряд может настичь любого, не разбирая, солдат это или генерал. Но Докки упрямо надеялась, что командование находится в относительной безопасности, хотя это было глупо, – ведь она сама видела, как французы пробрались в тыл и неожиданно напали на командование корпуса.

«Бедняжка Катрин, как это страшно, когда муж на войне, – думала Докки. – Муж или… возлюбленный. Как это страшно – жить в ожидании известий, не зная, жив ли, здоров ли. Все эти мужские игры в войну, – в ней неожиданно поднялась волна гнева. – Убивают друг друга – зачем, почему, для чего?..»

– Князь Вольский зачитывал письмо от своего приятеля из штаба графа Барклая‑де‑Толли, – тем временем говорила Ольга. – Тот описал один из боев, когда наша армия стояла на высотах и имела возможность наблюдать за сражением в низине корпуса Палевского с передовыми частями французов. Пишет, зрелище это было настолько захватывающим, даже величественным, и все были потрясены необыкновенным искусством, с каким Палевский командовал своими полками. Кстати, – она вдруг поворотилась к Докки, – будьте готовы встретить здесь своего приятеля.

– Что за приятель? – спросила Докки, внезапно разволновавшись.

«Это не может быть он, – сердце ее чуть не выскочило из груди. – Ведь Ольга сама сказала, что он на войне, где‑то под Смоленском. А если… Что, если его вызвали к императору? Или он взял отпуск? О, Господи! О чем я думаю? Какой отпуск во время войны?!»

– Барон Швайген, – сообщила Ольга, чуть порозовев. – Он был ранен, находился сначала в госпитале где‑то под Псковом, а потом приехал долечиваться к родственникам в Петербург. Вы успеваете застать его здесь – кажется, он только на следующей неделе отправляется в армию. Я вспомнила о нем – ведь он служит под началом Палевского, – скороговоркой добавила она.

– Ах, Швайген, – выдохнула Докки, одновременно радуясь возможности увидеть его и испытывая немалое разочарование, что этим знакомым оказался всего лишь барон, а не некий граф.

– Благодаря случайности, по которой выяснилось, что вы являетесь нашей общей знакомой, у нас с ним появилась и общая тема для разговоров. Он сказывал мне, что вы встретились с ним неподалеку от Двины, – продолжала Ольга.

– Да, мы… виделись там, – Докки стало неловко. Ее попытка скрыть от подруг встречу с отступающей армией не увенчалась успехом. Поэтому она шутливым тоном добавила:

– Убегая от французов, – с моим‑то везением! – по дороге мы прямиком попали на место сражения. Признаться, я была напугана до смерти, и только хладнокровие моего слуги позволило нам благополучно выбраться с того места. Так что лишний раз стараюсь не вспоминать о том случае.

– Никогда не видела сражений! Кедрин ни разу не брал меня с собой на свои войны. Думаю, это не самое приятное, хотя, возможно, увлекательное зрелище, – Катрин с интересом посмотрела на смущенную Докки и вдруг воскликнула:

– А, так это вы ехали с Палевским на глазах всего корпуса?

– Докки с Палевским? – удивилась Ольга.

Катрин довольно хмыкнула.

– В корпусе среди офицеров ходят легенды о появлении во время марша к Дриссе некоей дамы, которой сам Че‑Пе уделял немалое внимание.

Докки насторожилась, с толикой облегчения заметив, что и самой Катрин имя этой дамы неизвестно.

– Как я ни пытала мужа в письмах, он так и не признался, что за таинственная спутница была у Поля, – с лукавой усмешкой сказала Катрин и спросила:

– Так он простил вам исчезновение из Вильны?

– По‑видимому, простил, – пробормотала Докки и, понимая, что подруги ждут разъяснений, добавила: – В виденном мной сражении участвовал корпус графа, и мы потому и встретились. Случайно. И он помог мне со слугами добраться до переправы через Двину. Тогда‑то, проезжая мимо поезда с ранеными, я и повстречала барона Швайгена.

– Каких только совпадений в жизни не случается, – кивнула Ольга. – О нем здесь только и говорят.

– О Швайгене? – удивилась Докки.

– О Палевском. Он выказывает такие выдающиеся способности при сражениях с французами, что ежели б все командующие их имели, то русская армия была бы непобедима.

Докки покосилась на Катрин, но та уже заговорила о государе, который на днях вернулся из Москвы, из чего можно было сделать вывод, что ночь, проведенная с Палевским, пока не стала достоянием гласности. «Впрочем, рано или поздно слухи пойдут, и я должна быть к этому готова», – Докки украдкой промокнула салфеткой вдруг повлажневшие ладони.

– Вы слышали, верно, о манифестах, призывающих к созданию народного ополчения? – говорила Катрин. – В Москве, сказывают, они произвели огромное впечатление, но здесь многим не понравился их сдержанный тон. Де Бонапарте не был разруган, как положено. Некоторые опасаются, что его величество может пойти на мирные переговоры с французами.

– На переговоры?! – ахнула Ольга. – Но это невозможно!

Все знали, сколь недовольно общество как заключенным несколько лет назад унизительным Тильзитским договором и последовавшей за ним континентальной блокадой, разорявшей страну, так и самим поведением Бонапарте, обращавшимся с Россией, словно господин с холопом. Если сейчас – когда французы заняли столько западных земель России – будет предпринята попытка заключения мира с Францией, то последствия этого шага могут стать для государя весьма нежелательными.

– Судя по всему, его величество к тому не склонен, – Катрин пожала плечами, показывая, что удивляться ничему не приходится. – На место Барклая‑де‑Толли прочат графа Кутузова, поскольку все страшно возмущены отступлением наших армий, военного министра кто во что горазд обвиняют в измене. Кутузов выбран начальником петербургского ополчения, государю же все равно придется кого‑то назначать в руководство объединенных армией, поскольку Багратион с Барклаем вместе не уживутся.

Обсудив военные дела, дамы заговорили о светской жизни в Петербурге, поведав Докки новости столичного общества последних месяцев.

– Работают театры – ставят нечто очень патриотическое, и все валом валят на какую‑нибудь трагедию вроде «Дмитрия Донского». Французский театр, напротив, пустует. Кстати, сейчас здесь находится мадам де Сталь проездом из Москвы. Наши шутники утверждают, что стоило ей лишь появиться в России, как Бонапарте последовал за нею сюда. Ее принимают в салонах, хвалят в лицо, а за глаза, по обыкновению, обвиняют в безнравственности и легкомыслии, сравнивая ее известность с Коцебу: мол, оба популярные писатели, но оба не стоят того, чтобы ими восхищались.

Докки невольно улыбнулась, осознавая, как ей не хватало общения с подругами.

– Я очень рада, что вы вернулись, – будто угадав ее мысли, сказала Ольга. – Ужасно соскучилась по вашему обществу и вашим вечерам, которые, как все надеются, возобновятся.

– Чем еще заниматься в Петербурге, если не наслаждаться беседами с интересными людьми? В Вильне, увы, все разговоры сводились к обсуждению потенциальных женихов, их чинам да состояниям.

– Для Мари с Алексой, верно, это были самые занимательные обсуждения, – предположила Катрин.

– Вы угадали, – рассмеялась Докки.

После ухода Ольги и Катрин она еще долго сидела на месте, уставившись в одну точку, растревоженная разговорами о Палевском. «Интересно, знает ли о том Швайген?» – рассеянно думала она, не столько вспоминая беседу с подругами, сколько Палевского, мучительно желая оказаться рядом с ним и завидуя всем тем, кто мог в эту минуту видеть его и слышать.

Ее раздумья прервал дворецкий, возникший в дверях библиотеки.

– Госпожа Воропаева, – доложил он.

– Проси, – обреченно кивнула Докки. Ей вовсе не хотелось видеться с Мари, но было невозможно не принять ее.

– Chèrie cousine! – воскликнула Мари, едва появившись на пороге, и с распростертыми объятиями поспешила к Докки. Та приняла ее весьма холодно.

– Чем обязана? – баронесса показала гостье на кресло, сама присела напротив – на диван.

– Но, chèrie, ты же понимаешь, как я скучала по тебе и как рада вновь с тобой свидеться, – обиженно поджала губы Мари, почувствовав изменившееся отношение Докки. – Надеюсь, ты забыла ту нашу небольшую размолвку в Вильне? Я вовсе не хотела тогда тебя обидеть – напротив, я переживала за тебя и хотела помочь. Хотела как лучше.

– Неужели? – насмешливо подняла брови Докки, но Мари, не заметив иронии в голосе кузины, с жаром продолжила:

– Мне ужасно жаль, если ты тогда уехала в обиде на меня. Но это все Алекса! Она вела себя недостойно, и я это потом поняла, когда они объединились с Жадовой и начали плести свои отвратительные интриги. Ну, ты же знаешь эту Жадову!

И Мари торопливо, словно боясь, что не успеет высказать все, что хотела, затараторила о том же, что уже описывала в своем письме и что, судя по всему, до сих пор волновало ее: о нестерпимой обстановке в Вильне, сложившейся после отъезда Докки, об интригах и сплетнях, дележе женихов и так не вовремя начавшейся войне, которая разрушила все ее планы.

– По дороге в Петербург мне приходилось терпеть бесконечные поучения Алексы. Она вела себя так, будто чуть не из милости взяла нас с Ириной с собой в дорогу, – жаловалась она. – Когда же я не выдержала и напомнила ей, что карета моя, а лошади принадлежат тебе, она надулась и заявила, что это упряжка ее семьи, и я не имею к ней никакого отношения.

«Как я могла так долго не замечать, что Мари столь недалекая и мелочная женщина? – думала Докки, с трудом вынося трескотню кузины. – Нет, я понимала, конечно, что она неумна, порой завистлива и навязчива, но я жалела ее и была привязана к ней. И считала, что и она дорожит нашей дружбой, пока… пока я была нужна и не переходила ей дорогу…»

Мари же, перечислив все трудности дороги в условиях войны и в компании «этой вздорной» Алексы и ее невоспитанной дочери, стала рассказывать, как защищала свою любимую кузину от нападок невестки и притязаний той на имущество Докки.

– …я ей и говорю: Залужное вам не принадлежит, а она чуть не в крик: оно обещано в приданое Натали!

«Ах вот еще почему все проявляли такое беспокойство по поводу судьбы этого поместья», – догадалась Докки. За всеми событиями она подзабыла, что ее родные рассчитывали получить Залужное в приданое Натали, упирая на то, что у Докки нет детей, что племянница – ее единственная наследница, а имея собственность, та сможет сделать удачную партию. Докки отвечала уклончиво, но про себя склонялась к мысли, что вполне может поступиться Залужным, если у Натали появится достойный жених, который сумеет правильно распорядиться столь весомым приданым. До замужества племянницы она не собиралась передавать имение родственникам, иначе, попав в руки Мишеля, оно скорее всего тут же будет заложено.

Было очевидно, что кузина нарочно упомянула этот разговор с Алексой о Залужном, чтобы настроить Докки против невестки, считающей передачу полоцкого имения ее дочери делом решенным. Мари отчаянно завидовала Натали, которой достанется целое имение, в то время как в приданое Ирине была обещана лишь некоторая денежная сумма.

– Когда же они узнали, что Залужное под французами, а о тебе ни слуху ни духу, – продолжала бубнить Мари, – то начали подсчитывать, что получат в наследство. Я как раз встретила твою невестку на Проспекте в ювелирной лавке. Они с Натали присматривали себе дорогие украшения, и Алекса так, между прочим, сказала, что разорение Залужного по сравнению с остальным твоим состоянием – невеликая потеря.

«А что ты делала в ювелирной лавке, когда у тебя не было денег даже на поездку в Вильну? – с раздражением подумала Докки. – Тоже решила присмотреть драгоценности, которые сможешь купить на наследство от меня?»

По завещанию ее состояние делилось между родителями и семьей брата, а кузине назначалось весьма приличное содержание и кругленькая сумма на приданое Ирины. Некогда Докки намекнула, что Мари с дочерью не будут обойдены в случае ее смерти, но, похоже, кузина весьма переживала, что собственность баронессы достанется не ей, а Мишелю и Алексе.

«Как стервятники, – с раздражением отметила Докки. – Одни уже примеривались тратить мое состояние в надежде, что я сгину где‑то под Полоцком, вторая испереживалась, что ей достанется меньше, чем остальным. Могу только представить, как они взовьются, если я отпишу наследство не им, а кому‑то другому».

Эта мысль показалась ей занятной.

«Конечно, я оставлю им средства, и все равно они спустят их на ветер, но всю недвижимость отдам…» – Докки задумалась было, но, так и не найдя подходящей для того кандидатуры, откинула эти мысли, напомнив себе, что сама еще вполне молода и здорова, чтобы заранее подбирать себе наследников.

Краем уха она слушала Мари, которая вновь пустилась в обсуждение, как она говорила, «недоразумений», возникших между ней и Докки в Вильне.

– …я и не думала, что ты заведешь себе любовника, – стрекотала кузина, глядя на нее беспокойными глазами. – Я ведь тебя знаю. И знаю твое отношение к мужчинам. Просто я… я беспокоилась о твоей репутации, поскольку Жадова с Алексой вовсю сплетничали о тебе. Мне с самого начала было ясно, что ты лишь немного пофлиртовала с бароном Швайгеном, а потом с Палевским. Молодые интересные офицеры… можно понять твое легкое увлечение… С их стороны тоже не было ничего серьезного. Я так и сказала Алексе: наша Докки, хоть и хорошенькая, вряд ли сможет заинтересовать собой такого видного мужчину, как Палевский.

«О, Боже, что она несет?!» – мысленно ахнула Докки, пытаясь вникнуть в суть нелепых рассуждений кузины.

– Барон хотел проводить время в нашей компании, но ему было неловко обнаруживать свою склонность к Ирине при других барышнях, равно как и общаться с несносными девицами Жадовыми, поэтому он…

– К сожалению, ко мне сейчас должен прийти поверенный, – остановила ее Докки и выразительно посмотрела на часы.

– О, chèrie cousine, не смею тебя задерживать, – Мари нехотя подхватила свой ридикюль и выразила надежду, что вскорости вновь встретится с дорогой подругой.

– Непременно, – сказала Докки, зная, что, по мере возможности, впредь будет избегать как общества кузины, так и прочих своих родственников.

Оставшись одна, она без сил опустилась в кресло. Никакого поверенного она не ждала, придумав первый попавшийся предлог, чтобы избавиться от Мари.

«Все, более не буду их терпеть», – сказала она себе и отрешенно погрузилась в воспоминания, которые помогли бы ей поверить в то, что, несмотря на разборчивость Палевского, окруженного первыми столичными красавицами, она нравилась ему в достаточной степени, чтобы вызвать в нем желание и страсть. Пусть даже только на одну ночь.