Глава V. Ей снился бой. В полной тишине по лугу метались разноцветные всадники, а она почему‑то стояла там

Ей снился бой. В полной тишине по лугу метались разноцветные всадники, а она почему‑то стояла там, в самом центре, среди кавалеристов, размахивающих саблями. Ей казалось, это русские солдаты, но то были французы, и они окружали ее, молча сжимая круг, и она уже могла разглядеть их лица, почему‑то заросшие бородами, и лохматые казачьи шапки на головах. Они приближались, надвигались на нее, и когда, кажется, не было никакой возможности спастись, их круг разорвал Палевский. Он выскочил перед ней верхом на гнедом, с обнаженной саблей в руке, в мундире с разрубленным эполетом, и грудь его была перевязана ослепительно‑белым бинтом, на котором расплывались огромные кровавые пятна…

Докки проснулась. Она лежала, прислушиваясь к тишине и частому биению сердца, гулким стуком отдающегося в груди, медленно приходя в себя от страшного сновидения. Взгляд ее скользнул по потолку, стенам, обстановке, еле различимой в темноте комнаты, а в памяти калейдоскопом картинок сменялись события прошедшего дня. Вот солдаты скачут на лошадях, над рощей у реки поднимается дымок от пушечных выстрелов, из‑за перелеска показывается отряд французов, на переправе – затор из телег, по лесной дороге движется обоз с ранеными, среди берез на поляне допрашивают гражданского. И Палевский – то стоит со своей свитой на лугу и руководит боем, отдавая приказания охрипшим от крика голосом, то мчится навстречу врагам с оголенной саблей в руке, то насмешливо кривит губы, увидев ее с бароном…

Докки вздыхала, ворочалась с боку на бок, не в силах найти удобную позу, и сон не шел к ней, а воображение услужливо вызывало в памяти все детали их встречи, езду по обочине дороги, разговоры, его неожиданное появление у сожженного моста, ужин, струнный перелив гитары…

Думая о нем, она тонула в тех же ощущениях, что испытывала в его присутствии, когда теряла голову под его пронзительными взглядами, купалась в звуках его голоса – бархатного, проникновенного, остро чувствуя его близость, почти осязаемо, так, что кожу начинало покалывать, а внутри все плавилось и загоралось огнем. И ей не давала покоя мысль, что он сейчас где‑то в этом доме, может быть, в одной из соседних комнат, и тоже думает о ней.

«Интересно, испытывает ли он то же волнение и этот жар, который снедает меня?» – гадала Докки, опять ворочалась, и когда наконец поняла, что не сможет заснуть, встала, завернулась в большую шаль и вышла на балкон. Снаружи было темно, свежо и тихо, только изредка фыркали невидимые лошади, привязанные где‑то у коновязи, вдали разносился приглушенный лай собаки, да на горизонте виднелись крошечные огни бивачных костров вставшего на отдых корпуса.

Докки поплотнее закуталась в шаль и облокотилась о балюстраду, вглядываясь в ночное небо и редкие бледные точки звезд, мерцавшие в просветах меж облаками.

«Что будет завтра? – думала она. – Конечно, мы расстанемся. Он пойдет дальше с армией и будет воевать, а я… я уеду в Петербург, чтобы жить воспоминаниями об этом дне, проведенном с ним, бояться за него, переживать, со страхом ждать вестей о сражениях и надеяться на новую встречу».

Сердце ее болезненно сжалось при мысли, что эта встреча может быть последней, вспомнился только что виденный сон, в котором Палевский появился в окровавленных бинтах…

«Нет! – ужаснулась она и онемевшими пальцами ухватилась за перила. – Только не это! Я не переживу, если с ним что‑то случится, не переживу… О, как жаль, что у нас не было возможности побыть хотя бы несколько минут наедине, поцеловаться на прощание! Как он пел: „позволь напиться мукой сладкой…“ – а мы не успели и глотнуть…»

Позади раздался шорох; Докки в тревоге оглянулась и увидела, как на темной стене дома ожило и качнулось белое расплывчатое пятно, поднялось, отделилось и направилось к ней. Она не успела испугаться, потому что через мгновение поняла, что пятно это – белая сорочка, в которую был облачен высокий мужчина. Он приближался, и Докки, еще не разглядев его лица, уже знала, что это Палевский. Сердце ее перевернулось, застучало быстро‑быстро, внутри волной поднялась ликующая радость. Он не спал, а был здесь – на этом балконе, рядом, влекомый желанием быть с ней. Она с жадностью смотрела на него, впитывая в себя все черточки его усталого лица, на прядь вьющихся волос, упавшую на лоб, сорочку, выпущенную поверх панталон и расстегнутую на груди, отчего его плечи выглядели еще более мощными и крепкими. Он подошел и встал перед ней. Глаза его напряженно смотрели на нее. У Докки ослабели ноги и не нашлось ни сил, ни желания протестовать, когда он все так же молча шагнул к ней и прижал к своей груди.

Все получилось быстро. Вот только они стояли на балконе, а через миг он на руках внес ее в комнату, положил на кровать, не переставая покрывать ее лицо и шею ненасытными поцелуями.

– Я ждал вас, – жарко шептал он, развязывая ее чепчик, распуская волосы и погружая в них свою ладонь, меж пальцев пропуская пряди ее волос. – Так ждал…

Палевский нашел ее губы и раскрыл их своими; она жадно впитывала его тепло, влагу и дыхание, потрясенная новым для нее ощущением, упоительным и сладострастным. Его прикосновения околдовывали, туманили ее сознание, вызывая в душе и теле ответный порыв, и она льнула к нему со всей накопившейся в ней страстью и нежностью. Его руки сжимали ее тело, ласкали, порой слишком смело, приводя в замешательство, но, добровольно войдя в долгожданные объятия, Докки теперь не могла и не хотела их останавливать. Он же прижимался к ней все настойчивее, и ей нравилась и не страшила тяжесть и сила его разгоряченного тела. Она не заметила, как он сбросил сорочку, но с радостью обнаружила, что дотрагивается и гладит его обнаженные плечи и спину, под шелковистой кожей которых перекатывались крепкие мышцы, и ей казалось, что не может быть ничего более прекрасного, чем эти мгновения их близости.

А Палевский уже не только целовал и обнимал ее, он пытался войти в нее. Докки, плавясь от собственного желания, думала, что готова к этому испытанию, но вдруг, помимо воли, в памяти ее ожили воспоминания о ночах с мужем, и все в ней, как некогда, восстало против ожидаемого надругательства. Пыл ее угас, она замерла, чувствуя, как все внутри сжимается и немеет.

– Пустите меня, пустите, – говорил он, обжигая своим дыханием. – Прошу вас… я знаю, вы тоже хотите меня… – и вновь пытался протолкнуться через ее оцепеневшие мышцы.

На удивление, это не причиняло ей боли, и он не был груб или резок, хотя и упорен в своем стремлении овладеть ею. Она ощущала его – живого, горячего, страстного, и ей будто передались страдания, которые он испытывал от невозможности удовлетворить страсть. Он покрылся испариной, дыхание стало хриплым и прерывистым, а она отчаянно хотела подарить ему то, чего он так жаждал.

«Мне не нужно удовольствие, – думала Докки. – Пусть мне будет плохо, пусть тяжело и неприятно – я вытерплю, вынесу это. Я не хочу мучить его и сделаю все, только бы ему было хорошо…»

Она в паническом усилии попыталась расслабиться, но так и не смогла ничего поделать со своим телом, которое не пускало его в себя. Он же вздохнул, что‑то пробормотал ей в шею, содрогнулся и со стоном откинулся в сторону, переводя дыхание.

Докки помертвела. Когда ее муж освобождался от своего желания, немилосердно наваливаясь на нее всей тяжестью, потом, из‑за того, что не мог проникнуть в нее, говорил ужасные вещи, отвешивал пощечины и уходил, хлопая дверью. Она всегда со страхом и надеждой ждала этого момента, чтобы остаться в долгожданном одиночестве. Но теперь она до боли сожалела, что в этот единственный раз не смогла дать Палевскому то, что ему было нужно, и доставить ему радость и наслаждение. Докки лежала неподвижно, так и не опустив поднятую до талии ночную кофту, напряженно ожидая, что он сейчас уйдет, и тогда она сможет привести себя в порядок, свернуться клубочком и постараться забыть все, что произошло в эту злосчастную ночь. Докки жаждала остаться одна, хотя предстоящее одиночество теперь представлялось невыносимым.

«Конечно, он уйдет, уйдет навсегда, и если и вспомнит меня когда, то с отвращением и досадой, – обреченно думала она. – Ах, зачем, зачем мы встретились, зачем я полюбила его, зачем пробудила в нем желание и вошла в его объятия? Ведь знала – знала же! – что не смогу дать ему ничего, кроме разочарования? На что надеялась, зачем играла с огнем, зачем дала ему возможность убедиться в моей несостоятельности?.. Все, теперь все кончено, и больше никогда, никогда он не посмотрит на меня…»

Палевский зашевелился и встал с кровати. Докки проводила взглядом его темный силуэт, душа ее тревожно и больно сжалась, на глаза навернулись слезы, и тут с ней случилось то, чего она никогда не могла позволить себе при муже: она заплакала. Заплакала беззвучно, горько, мучительно. Слезы накапливались в уголках ее глаз, переполняли их и бежали, катились соленым потоком по вискам, волосам – вниз, на подушку. Она закусила губу, чтобы ее страдание случайно не вырвалось наружу, закрыла глаза, чтобы не видеть, как он уходит, и только молила про себя, как когда‑то: «Не терзай меня, оставь одну, чтобы я могла свободно выплакать свою боль…» Но одновременно – в самом потайном уголке своей души – она умоляла его остаться, не покидать ее и знала, что этим чаяниям не суждено сбыться.

Она слышала, как он ходит по комнате, и представляла: вот он собирает свои вещи, одевается… Но вместо ожидаемого шороха одежды, раздался плеск воды в чане, а потом он подошел к ней и влажным полотенцем стал обтирать ее тело – там, где было липко и стыдно. Ей оставалось только надеяться, что в темноте он не заметит ее слез, и хотя ей было бесконечно неловко и даже неприятно выносить эти его прикосновения, она покорно терпела их, не вырываясь и не понимая, зачем Палевский это делает и почему он еще здесь.

«Неужели он хочет унизить меня еще больше, чем я уже унижена?» – пыталась понять она. И когда он вновь отошел, Докки решила, что он все же уйдет, и вновь начала мысленно заклинать его об этом.

Но он не ушел. Он вернулся к ней и лег рядом, а его руки обхватили ее и прижали к своей груди. От неожиданности она вздрогнула, а Палевский губами собирал ее слезы, осушал ее лицо, целовал глаза. И она не выдержала его нежности и теплоты и самым постыдным образом – навзрыд – расплакалась в его объятиях. Слезы душили ее, выплескивались наружу, она содрогалась в рыданиях, будто стремилась излить из себя весь ужас своего замужества, годы одиночества и оплакать предстоящую ей пустую и беспросветную жизнь. Он же шептал ей какие‑то ласковые слова, баюкал в своих руках и прижимал к своему сильному и надежному телу, пока она не выплакалась и не затихла.

Когда Докки успокоилась, ей стало невыносимо стыдно за свои слезы и за проявленную так некстати слабость. «О, Господи, – думала она, прильнув к груди Палевского и уткнувшись лицом ему в шею. – Что он теперь будет думать обо мне? Я не смогла дать ему наслаждения и к тому же устроила истерику… А он не ушел… Как мне хорошо с ним!.. Это чудо, что здесь… Но почему он не ушел? Почему остался и почему так терпелив со мной?..»

Вопросы мучили ее. И она боялась, что у него тоже есть вопросы и он начнет их задавать. Но Палевский молча касался губами ее волос, гладил ее спину и плечи под кофтой, которая задралась уже почти до самой шеи. Докки же была готова лежать, вот так прильнув к нему, хоть целую вечность.

Наконец он пошевелился и чуть отстранился. Она испуганно вцепилась было в него, но, как оказалось, он всего‑навсего захотел стянуть с нее кофту – и сделал это довольно ловко, после чего перевернул и прижал Докки спиной к своей груди, вновь крепко обхватив руками.

– Так почему вы сбежали от меня из Вильны? – вдруг спросил он.

Докки растерялась.

– Э… Я не… – начала она и запнулась, не зная, что ему сказать и вообще как себя теперь с ним вести и что говорить.

– Сбежали, сбежали, – он нежно откинул спутавшиеся пряди волос с ее лица и шеи, целуя и легонько покусывая ее кожу.

– Мне нужно было поехать в имение, – пробормотала Докки. От его прикосновений мысли ее разбегались, и она не могла сосредоточиться на разговоре. Те места, до которых он дотрагивался, начинали гореть, внутри же все таяло.

– Это вы можете рассказывать другим, – Палевский чуть сдавил зубами мочку ее уха, отчего у нее перехватило дыхание. – Вы исчезли на следующий день после того, как я поцеловал вас.

«И после того, как в Вильне появилась графиня Сербина с прелестной Надин», – подумала она и вновь напряглась. Он это почувствовал и легонько сжал ее.

– Вы – маленькая глупышка, – сказал он ласково. – Вы испугались себя и меня и сбежали, чтобы я не мог достать вас.

Едва Докки подумала, что при желании он мог ее найти, Палевский, будто прочитав ее мысли, добавил:

– У меня не было возможности покинуть корпус, а потом началась война. Я надеялся только на то, что у вас хватит ума держаться подальше от военных действий.

В его голосе послышался упрек, и она поспешила ответить:

– Я объяснила вам, как оказалась на этой дороге.

– Разве? Вы больше отмалчивались. Впрочем, не вовремя затеянная поездка в Петербург привела вас ко мне, и с моей стороны было бы грешно на это жаловаться.

Его рука медленно заблуждала по ее обнаженному телу, и Докки казалось невероятным, что она все еще лежит в его объятиях и даже не чувствует себя слишком смущенной. Ее невероятно обрадовали, хотя и удивили его последние слова, свидетельствующие, что ему по‑прежнему приятно ее общество, несмотря на разочарование, которое он, несомненно, должен был испытывать после неудачной попытки их близости. Но едва она расслабилась от этой мысли, как он спросил:

– Вам было больно?

Ей было неловко говорить об этом, но он имел право знать.

– Нет, – тихо сказала она. – Вы не причинили мне боли.

– А с вашим мужем?..

– Да, – ее вновь начало охватывать оцепенение.

Он что‑то пробормотал и сильнее прижал ее к себе.

– Он был груб с вами?

– Он был… – она начала говорить, но замолчала, не в силах рассказать ему, какой ужас и какую боль испытала в первую брачную ночь. И почему после этого не могла переносить близость с мужем.

– Он был неприятен мне, – прошептала она.

– Он бил вас?

– Да, – чуть слышно сказала Докки – ей было стыдно признаваться в этом.

Палевский вздохнул, и она почувствовала, как затвердели его мышцы.

– Почему вы вышли за него замуж? – спросил он наконец.

– Я… Я не хотела становиться его женой, – ответила она. – Меня заставили.

– И поэтому вы все эти годы провели в одиночестве?

– Я не хотела больше выходить замуж. И не вступала ни с кем в связь. Не могла, – добавила она, вспомнив разговоры сплетниц.

– Я знаю.

Она удивленно вскинулась.

– О, господи, вы ведь даже не умели целоваться, – сказал он.

– Не умела? – растерянно переспросила Докки.

– Не умели, – подтвердил он. – Я это понял еще тогда, в роще у болота.

– И потому извинились?., – пробормотала она.

– Я был неправ, – кивнул он. – Не мог предположить, что вы так неопытны и что…

– …что у меня не было любовников за годы вдовства.

– И это тоже. Я ревновал вас к Швайгену, к этому типу, называвшему себя вашим женихом, к Рогозину, вообще ко всем мужчинам, которые крутились возле вас в Вильне и которые, как я думал, были в вашей жизни до меня.

«Если он ревновал меня, – Докки необычайно согрело его признание, – значит, я ему нравилась, очень нравилась сама по себе, а не потому, что он хотел добиться благосклонности Ледяной Баронессы».

Она знала, что мужчины могут быть собственниками и ревновать без любви, как это было с ее мужем, который любое проявленное ею внимание к знакомым – будь то обычный светский разговор или обмен приветствиями, – расценивал как измену. Но у Палевского не было причин считать ее своей, потому его ревность могла быть вызвана только чувством – пусть не любви, но и не равнодушия.

Эти мысли, как и его руки, которые делали что‑то невероятное с ее телом, заставили ее почувствовать себя необыкновенно счастливой.

– И вот впервые после замужества вы оказались наедине с мужчиной, – продолжал Палевский, – который вынудил вас…

– Нет! – горячо воскликнула Докки, не желая, чтобы он думал, что заставил ее лечь с ним в постель. – Я сама этого захотела! Но я надеялась…

– Вы надеялись, что со мной будет по‑другому, а я не оправдал ваших надежд?

– С вами – по‑другому, – заверила она его. – Мне… мне очень хорошо с вами. Я сама виновата… – голос ее поник. И она тихо добавила:

– Мне очень жаль…

– Вы не виноваты, – сказал он. – Вы совсем не виноваты и не должны так думать. Ваш печальный опыт заставлял вас бояться и избегать близости с мужчиной. Потому мое нетерпение вызвало в вас невольный отпор. А я… когда вы оказались в моих объятиях, и я понял, что вы желаете меня, оказался не в силах контролировать себя. Но сейчас… сейчас мы попытаемся сделать все так, как надо.

Палевский нежно, но решительно повернул ее к себе и склонился над ней, и Докки опять почувствовала его пыл и желание…

На этот раз он был невероятно терпелив с нею и ласкал до тех пор, пока она не потеряла голову и не загорелась таким огнем, что забыла обо всех своих страхах и сомнениях. И она смогла дать ему наслаждение и сама получила небывалое удовольствие от новых ощущений, о существовании которых прежде не подозревала.

Изнеможенные, они заснули в объятиях друг друга. Но еще несколько раз он будил ее, и она с радостью принимала его ласки, не желая пропустить ни мгновения этой единственной ночи, когда они могли быть вместе.

– Барыня, вставайте, уезжать пора, – разбудил ее голос Афанасьича, глухо доносившийся из‑за двери.

Докки с трудом разлепила веки и рукой попыталась дотронуться до Палевского, но нащупала лишь прохладные простыни. Она повернула голову в ту сторону, где лежал он. Его место было пусто. Докки мгновенно проснулась и медленно, подтянув ноги, села, озираясь, все еще в надежде, что он где‑то здесь. Увы. В комнате не было ни его одежды, ни его самого.

– Встаю! – крикнула она слуге, не в силах поверить, что он ушел, ушел незаметно, пока она спала. На какой‑то миг ей почудилось, что эта ночь с ним ей всего лишь приснилась, но смятая постель, впадина на подушке, где покоилась его голова, ее полное истомы тело – все говорило о том, что он был здесь, с ней, наяву.

Она медленно поднялась с лежанки (ей было больно даже пошевельнуться) и заходила по комнате, разминая мышцы, только теперь сообразив, что на ней надета ночная кофта. «Когда я оделась? Когда он ушел? – пыталась она понять. – Почему не попрощался со мной, почему не разбудил?..» Тут ей смутно привиделось – и это воспоминание стало оживать, как на рассвете – да, тогда в окно, меж раздвинутых занавесей, просачивался серый предутренний свет, – она была разбужена прикосновениями Палевского. Вернее, он уже был в ней… Докки покраснела, когда припомнила это. Как чудесно было ей, сонной, размягченной, ощущать те тягучие неторопливые движения, которыми он сопровождал свои объятия и поцелуи. Она будто парила в воздухе, пребывая в коконе неги и блаженства, созданном его теплом и силой. А потом – да, теперь она четко это видела – он, уже одетый, склонялся над ней и целовал ее, целовал долго, в губы, в шею, в грудь, и крепко сжимал в объятиях. Затем натянул на нее кофту, еще раз крепко поцеловал и вышел – не оглядываясь – на балкон, а она вновь заснула…

– Барыня, – в дверь опять застучал Афанасьич. – Я вам горячей воды принес. Тут у входа оставлю.

Он погремел ведром и ушел, а Докки, приоткрыв дверь, забрала воду и вылила ее в остывший чан.

«На моем теле нет ни одного места, которого бы он не коснулся, – думала она, поливая себя водой. – Как жаль, что мне приходится смывать следы этой ночи. Ах, как же прекрасна, оказывается, может быть близость с мужчиной! Нет, не просто с мужчиной – только с ним, с любимым…»

Она вспомнила, как стонала и трепетала в его объятиях, как изгибалось ее тело от его вездесущих губ и рук, как его чуткие и нежные пальцы ласкали ее там, где было так неловко, но так приятно их ощущать, и как – незаметно для нее – они вдруг оказались внутри, преодолев сопротивление ее к тому времени порядком расслабленных мышц. После этого он уже смог сам погрузиться в нее, и для Докки это полное слияние их тел стало подлинным чудом и откровением. Он будто растворился в ней и стал ее частью, и она обрела недостающую до сей поры долю себя.

«Ну почему, почему мы не встретились раньше?» – закручинилась она, невольно переносясь мыслями в свое прошлое, к ненавистной брачной ночи, когда было так много отвращения, боли и крови и когда ее преследовало чувство безысходности и отчаяния. Теперь она понимала, что все могло бы быть иначе, если бы…

«Неизвестно, женился бы он на мне, будь мы даже знакомы в молодости», – размышляла Докки, расчесываясь, закалывая волосы и разглядывая себя в маленьком зеркальце дорожного несессера. Под глазами появились тени – следствие усталости и почти бессонной ночи, но в них угадывалось сияние – отблеск украденного у судьбы кратковременного счастья. Губы немного припухли, будто… «…будто их всю ночь целовали», – усмехнулась она и невольно вспомнила, как после того, когда у них все получилось, и она лежала, прильнув к его груди, он сказал:

– Пока вы не можете в полной мере испытать всю полноту удовольствия от любовной близости – это приходит только со временем и с опытом. Но в какой‑то момент это откроется для вас, и я буду счастлив разделить вместе с вами тот восторг, который вам предстоит пережить.

Докки не понимала, что он имел в виду. Ей казалось, что нет и не может быть большего блаженства, чем то, какое она ощущала в его объятиях. Но его намек на будущее обрадовал ее тогда – ведь сама она не смела ни о чем загадывать. Теперь она попыталась уразуметь, каким образом они смогут быть вместе, если идет война, а им предстоит расставание.

«Он все устроит, – наконец, как ей показалось, поняла она, одеваясь, собирая свои вещи и скручивая смятые простыни – свидетели ее грехопадения. – Неужели он предложит мне следовать с ним – с обозом, как это делают жены военных, сопровождая своих мужей в походах?»

Искушение было велико, едва Докки представила, как они вместе проводят если не дни, то ночи. Но это было невозможно – на глазах у всей армии ехать с Палевским, будто она его жена. Одно дело – случайная встреча и единственная, даже пусть не единственная – две, несколько ночей. И совсем по‑другому будет выглядеть превращение в его постоянную спутницу, официальную любовницу.

«Нет, он не унизит меня таким предложением, – решила она. – А если вдруг выяснится, что он рассчитывает на это… Это было бы хуже и больней, чем неизбежная разлука».

Докки окинула взглядом прибранную комнату, застегнутый саквояж и решительно распахнула дверь, готовясь к встрече с Палевским, и при одной мысли, что они сейчас встретятся, у нее начинали дрожать руки. Она понятия не имела, как себя вести и как держаться с мужчиной, с которым провела страстную ночь любви.

– Вы готовы? – Афанасьич топтался у лестницы. Он глянул в ее сторону, отвел глаза и, уставившись куда‑то мимо, сказал:

– Сейчас принесу, что перекусить, и двинемся. Армейцы уходят, нам тоже пора.

Докки недоуменно свела брови. Она думала, что к завтраку спустится в столовую, в которой они вчера ужинали, но Афанасьич, будто догадавшись, пробурчал:

– Орел уж ускакал. Вызвали куда, али что – не знаю. Идите в комнату, я мигом.

Докки вернулась к себе и в растерянности опустилась на стул.

«Уехал! Он уехал! – она уставилась на свои руки, сложенные на коленях. – Когда он вернется? И вернется ли? Или это – все?..».

Вскоре Афанасьич принес ей чашку чая и бутерброды. Пока она ела, он рассказал, что корпус выступил на рассвете и уходит на восток, что Палевскому привезли пакет, после чего тот «чертом на коне сломя голову умчался», выделив сопровождение, которое проводит их до моста через Двину.

– Когда уехал генерал? – только и спросила она тихим голосом, с трудом впихивая в себя хлеб с мясом. Есть не хотелось, но следовало подкрепиться перед дорогой.

– Пару часов назад, – сказал Афанасьич. – Аккурат я пошел наших лошадей смотреть, а тут он мне навстречу. Барыню, говорит, сейчас свою не буди, дай ей еще часик отдохнуть. А потом, говорит, вас проводят. Офицер нас там, внизу, дожидается.

«Вот так, – подумала Докки. – Он все устроил, как я и предполагала. Только не берет меня с собой, а выпроваживает за реку». И хотя еще несколько минут назад она боялась, что Палевский может предложить ей место в своем обозе, теперь ее накрыла волна обиды и разочарования, что он этого не сделал.

Она быстро поела, пока Афанасьич выносил саквояжи из ее комнаты, и вскоре спустилась во двор, где находились солдаты и стояли оседланные лошади.

– Баронесса, – к ней направился адъютант Матвеев. – Лошади готовы, и ежели вы желаете…

– Да, да, – в замешательстве кивнула Докки – ей казалось, все знают, с кем она провела эту ночь, и потому смотрят на нее, отчего ей захотелось как можно скорее уехать отсюда.

Афанасьич подвел Дольку к крыльцу и подсадил барыню в седло. Докки невольно охнула – ей было больно сидеть верхом – и с опаской покосилась на слугу. Он молча повернулся к своей лошади. «Он – знает, – ахнула она. – Он знает или догадывается, что я ночью была с Палевским…»

Ее мышцы могли болеть и после целого дня, накануне проведенного верхом. И Афанасьич в другое время непременно бы сказал что‑то вроде «перетерпи, барыня» или проворчал бы, что женщине и так нелегко путешествовать, а уж верхом и подавно. Но он молчал, верно, не желая смущать ее упоминанием о болезненных ощущениях, которые появились не только от верховой езды, к которой она была гораздо привычнее, чем к…

Докки покраснела, поспешно подобрала повод и тронула кобылу, направляя ее за офицером, который верхом ждал их у выезда со двора. Солдаты тоже сели на лошадей и поехали следом. Их было человек пятьдесят.

– Вчера наша свита была гораздо малочисленнее, – заметила Докки, обращаясь к Афанасьичу и стараясь держаться как можно непринужденнее. Но, едва договорив, сообразила, что вчера еще все было по‑другому. Мысль, что Палевский выделил для ее сопровождения столько солдат только потому, что она теперь перешла для него в другой статус – статус любовницы, неприятно ее задела.

– То мы с армией шли, – ответил Афанасьич. – Сегодня войско поутру снялось, а мужики окрестные безвластие почуяли, шастают по округе и покинутые дома грабят. Тут управляющий один приезжал, помощи просил. Сказывал, мужики в семи верстах отсюдова усадьбу барина своего уехавшего громят. Ну, армейцам‑то теперь не до мужиков, порядок некогда наводить. Наш генерал ему так и сказал: не до тебя, французы на подходе. А сам для нас тут же отряд снарядил: мол, барыню в целости и сохранности чтоб доставили на ту сторону, где порядок.

Слова «наш генерал» были сказаны не случайно – обмолвки были не в привычках Афанасьича. Он будто говорил, что принял Палевского, и это приятно согрело сердце Докки. Слуга всегда настороже относился к ее кавалерам, и признание им генерала многого стоило, особенно после этой ночи. Он определенно знал – Докки была в том уверена, – что она провела ночь с Палевским, и давал ей понять, что не осуждает ее поступок.

Конечно, она была вольна поступать по‑своему, но Афанасьич слишком много для нее значил, и Докки всегда прислушивалась к его мнению, а его поддержка всегда была необходима ей, как воздух. Особенно сейчас, когда она уезжала от Палевского и не знала, свидятся ли они вновь и когда это может произойти. Ее снедала горечь при осознании, что она не смогла увидеть его перед отъездом, хотя после некоторого раздумья Докки пришла к выводу, что так даже лучше: невозможно было представить, как бы они расставались на глазах у всех. Ей легче уехать отсюда в его отсутствие, чем изображать обычную знакомую, сухо желающую счастливого пути. Верно, когда он целовал ее перед уходом на рассвете, то тем и прощался с ней. Она же была такая сонная, что не осознавала того, и теперь отчаянно жалела, что Палевский ее не разбудил и не дал как следует насладиться их последними минутами.

«Впрочем, мне и этого было бы мало, – призналась Докки самой себе. – Я бы не смогла полностью насытиться им, чтобы потом расстаться без сожаления. Мне всегда будет не хватать его».

Она вспомнила, как ночью он назвал ее по имени.

– Дотти, – сказал он тогда, и это имя удивительно ласково прозвучало в его устах.

– Докки, – поправила она, расстроившись, что он не запомнил, как ее зовут. – Меня зовут Евдокия – Докки.

– Докки зовут Ледяную Баронессу, – ответил Палевский. – Холодную и неприступную. Женщина в моих объятиях – теплая и отзывчивая. И имя у вас должно быть такое же теплое. Для меня вы – Авдотьюшка, Дотти, и только для меня.

– А как мне называть вас? – она была растрогана его словами.

– Поль, Павел, – он пожал плечами.

Докки очень нравилось его имя – Поль, но так, верно, называла его юная Надин и прочие женщины в его жизни. «Ах, глупости какие!» – подумала она.

– Поль, – сказала она вслух и поцеловала его. – Павел…

Докки встряхнула головой, отгоняя воспоминания, оглянулась на чужой дом, где провела лучшие, самые счастливые часы своей жизни, и поскакала по дороге, стараясь не думать о том, что ждет ее впереди.

Date: 2015-11-14; view: 255; Нарушение авторских прав