Глава III. Через два дня они отправились в путь на четырех экипажах

Через два дня они отправились в путь на четырех экипажах. В первом – удобной дорожной карете, принадлежавшей баронессе, ехали сами путешественницы, в остальных – старом и порядком разбитом экипаже Мари, коляске, взятой для езды по городу, и бричке, набитых сундуками, саквояжами и картонками, разместились горничные, лакеи и повар. К задкам экипажей были привязаны верховые лошади и несколько запасных упряжных на непредвиденные случаи в дороге. Докки хотела достать подорожную, но отказалась от этой идеи, выяснив, что с почтовыми лошадьми по дороге непременно возникнут трудности, а в Вильне их вообще днем с огнем не сыскать. Потому поехали на своих, передвигаясь не так быстро, как того желали Мари и ее дочь.

За окнами размеренно покачивающейся на ходу кареты проплывали леса, поля, луга, деревеньки, а впереди путешественников ждало много новых и интересных мест, открытий и, как все надеялись, приятных неожиданностей. Ирина, очень похожая на мать – такая же пухленькая, невысокого росточка, непосредственная и весьма болтливая девица, без умолку трещала о кавалерах, нарядах и подружках, оставшихся в Петербурге. Докки и Мари улыбались и переглядывались, слушая изъявления восторгов юной девицы, предвкушающей судьбоносные знакомства, бесконечные балы и флирт с толпами поклонников.

Путь их лежал через Нарву, Дерпт[7]и Ковно[8]. Путь через Псков выглядел короче, но, как уверили Докки знакомые, дороги и станции там были куда хуже. Поэтому поехали в Нарву, куда добрались быстро и легко – всего за два дня. Погода им благоприятствовала, лошади были еще свежими, дороги удобными. Столовались и ночевали на постоялых дворах, кои содержались немцами, а потому были чистыми и просторными. Докки хотела бы посмотреть старинный нарвский замок, бастионы и ратушу, но ее спутницы спешили в Вильну за женихами и были против любых задержек в дороге.

Вскоре, однако, выяснилось, что Ирина не готова стоически переносить дорожные тяготы, к коим относился и подъем ранним утром, отчего она начинала хныкать, жаловаться, что не высыпается, по полдня затем пребывая в самом дурном настроении и огрызаясь на попытки матери ее урезонить. Когда в Эстонии начались трудности с постоялыми дворами – их было мало, чтобы вместить всех путников, и несколько ночей путешественницы вынуждены были ночевать в экипажах, – это вызвало у Ирины бурный протест.

– Нужно было ехать по другой дороге! – причитала она, обиженно кривя губы.

– Chèrie, – пыталась урезонить ее Мари, виновато поглядывая на молчащую Докки. – Других дорог нет. Вернее, есть, но неизвестно, что они собой представляют и оттого могут значительно удлинить нам путь…

– Что ж, теперь нам все время ночевать на улице?! – возмущалась Ирина, жалуясь, как неудобно и жестко спать в карете, как у нее все из‑за того болит, как…

– Доченька, – оправдывалась Мари, – это временно. Если – не дай бог! – нам опять придется спать в экипаже, я подстелю тебе свою перину…

Постоянные препирания дочери с матерью начали раздражать Докки, как и одни и те же разговоры – по десятому или двадцатому кругу – об офицерах, нарядах, балах и перспективах на замужество. Она с беспокойством, если не паникой думала о предстоящих днях, а они еще не преодолели и трети пути, которые ей придется провести в одном экипаже с капризной Ириной и во всем ей потакающей Мари.

От Дерпта до Риги шли сплошные дожди, дороги развезло, колеса экипажей увязали уже не в глине, но в тяжелом песке, что весьма затрудняло продвижение вперед. Путешествие, в которое с таким воодушевлением отправились Мари с дочерью, а Докки – пусть с меньшим пылом, но с любопытством, становилось все более утомительным и затяжным. Разве что им уже не приходилось ночевать в каретах благодаря увеличившемуся количеству станций, где можно было устроиться с относительным комфортом. После Риги погода наладилась, ехать стало легче, да и спутницы Докки, изнуренные поездкой, больше молчали да подремывали.

Через две недели со дня выезда из Петербурга путешественницы оказались в Ковно, где в гостинице неожиданно столкнулись с той самой Аннет Жадовой, с двумя дочерьми направлявшейся в Вильну к мужу.

– Это же надо было на нее наткнуться, – зашипела кузина, едва завидев тощую фигуру означенной дамы, на плохом немецком языке пытавшейся объясниться с гостиничным лакеем. – Не желаю иметь с ней ничего общего!

Но Жадова их заметила и по всему обрадовалась появлению петербургских знакомых.

– Вы тоже в Вильну? – спросила она и принялась жаловаться на неудобства дороги, на мужа, который не позаботился о лошадях для своей семьи, на нерасторопность прислуги в гостинице.

– Не могу добиться, чтобы нам проветрили простыни, – говорила она. – Печь дымит, еда отвратительная!

Докки и Мари, избавленные от многих подобных проблем заботами неутомимого Афанасьича, выразили ей сочувствие. Мари, правда, не преминула заявить, что они‑то сами путешествуют со своими постелями, а слуги заботятся обо всех мелочах, способных сгладить тяготы поездки, и даже упомянула о личном поваре баронессы.

– Средства, конечно, помогают преодолеть многие затруднения, – заметила Жадова, бросив косой взгляд на баронессу, о большом состоянии которой была наслышана. – Но никакие деньги не помогут достать комнату на постоялом дворе, ежели нет свободных.

– У нас не возникало такой проблемы, – похвасталась Мари, не посчитав нужным упомянуть о ночевках в каретах. Ей нравилось изводить Жадову, памятуя о ссоре из‑за полковника Швайгена.

– Я не хотела уезжать из Петербурга, – Жадова решила не замечать ехидных реплик Мари и обратилась к Докки. – Муж настоял, и нам с дочерьми пришлось пускаться в этот утомительный путь, хотя я не вижу никакой необходимости в нашем присутствии в Вильне. Туда съехались охотницы за женихами и дамы, желающие развлечься с офицерами. Боюсь, общество весьма неподходящее для меня и моих девочек.

– Только подумай, какая лицемерка! – негодовала Мари, едва они вошли в свои комнаты, после того как договорились с Жадовой отужинать вместе в гостиничной зале. – Общество для нее неподходящее! Да в Вильне собрался весь высший свет, куда ей и носа не сунуть – с ее‑то знакомствами! Средств у нее нет, приданое дочерей – какие‑то жалкие гроши. Все знают, ее муж как раз не хотел, чтобы она приезжала, но Жадова все равно потащила своих кислых девиц в Вильну, чтобы найти им хоть каких женихов. И при этом смеет говорить об охотницах!

Докки только кивала, хотя сама тоже была задета словами Аннет о дамах, желающих развлечься с офицерами. Она впервые задумалась о том, что ее появление в Вильне со стороны может быть расценено как стремление молодой вдовы закрутить романы с военными, многие из которых с удовольствием вступили бы в необременительную, не требующую никаких обязательств связь на короткое время, в данном случае – до начала ожидаемой войны или новой передислокации войск. В Петербурге репутация Докки, как и прозвище Ледяная Баронесса в какой‑то степени оберегали ее от назойливых поклонников. В Вильне же, где обитало множество соскучившихся без женского общества офицеров, ее появление могло выглядеть двусмысленным в глазах охотников за доступной добычей.

– Мы не будем ни с кем ее знакомить, – тем временем рассуждала Мари, сама рассчитывающая только на связи Докки. – Пусть пристраивает своих дочерей сама, без нашей помощи. Она небось теперь будет набиваться нам в друзья, чтобы попасть хоть на какие балы и вечера, но нам ее компания не подходит!

Решив таким образом судьбу Жадовой, Мари ушла переодеваться, и вскоре дамы устроились в отдельном кабинете общей залы и приступили к ужину, который оказался вполне съедобным.

Барышни обсуждали предстоящие увеселения, знакомых молодых людей и последние веяния моды. Жадова, вдруг подзабыв об осуждении охотниц за женихами, завела с Мари крайне интересный разговор о перспективных кавалерах, находящихся в Вильне, демонстрируя изрядные познания в чинах и состояниях холостых офицеров.

Докки, устав от бесконечных перечислений фамилий и отличий, не спеша ела, задумчиво разглядывая большой темноватый гостиничный зал с низким потолком и кабинетами вдоль стен, разделенными тонкими дощатыми перегородками. В одном из них сидела какая‑то большая шумная семья, да в дальнем углу расположилась веселая компания офицеров. Они закончили ужин и теперь допивали вино из бутылок, в изобилии расставленных на столе, и флиртовали со служанкой – крупной рябой девушкой. Та визгливо смеялась их шуткам и не противилась, когда они будто невзначай похлопывали ее по широкой спине и крутым бокам.

В залу вошло еще несколько военных. Один из них привлек внимание вдруг встрепенувшихся дам. Барышни ахнули, Жадова вытянула шею, а Мари всплеснула руками и воскликнула:

– О, да это барон Швайген! Monsieur le baron! Полковник Швайген! – позвала она офицера, который поначалу с недоумением посмотрел в их сторону, но, признав знакомых, отделился от товарищей и с улыбкой подошел к оживившимся дамам.

Докки не была с ним знакома, поэтому с любопытством разглядывала офицера, чья мазурка с Ириной вызвала столько осложнений между Мари и Жадовой.

Барону на вид казалось лет двадцать восемь, у него были приятные манеры, открытое лицо и веселые глаза. Он выказал вежливую радость по поводу нечаянной встречи, казалось, охотно принял приглашение присесть и сообщил, что навещал дядю, полк которого стоит неподалеку от Ковно, а теперь направляется обратно в свою дивизию, расквартированную под Вильной.

Барышни, воодушевленные присутствием офицера, забросали его вопросами об увеселениях в Вильне и об обществе, которое там собралось.

– Вы встретите много знакомых по Петербургу, – сказал Швайген. – В Вильну съехались и окрестные польские шляхтичи с семьями, так что народу в городе предостаточно. Проходят смотры войск, парады, дается множество обедов и балов. Скоро, я слышал, состоится бал, на котором обещался быть государь.

– О! – удрученно воскликнула Ирина. – Мы, наверное, не получим приглашений, потому что никто не знает, что мы едем в Вильну! – она со слезами на глазах посмотрела на Мари и простонала:

– Я говорила, говорила, что нужно было выезжать из Петербурга гораздо раньше!

Лиза и Полли Жадовы чуть не разрыдались от огорчения, Ирина с трагическим видом заламывала руки, матери бросились утешать и увещевать своих дочерей.

Швайген, несколько растерявшийся от такого накала эмоций, пообещал сделать все, что в его силах, чтобы достать приглашения на этот бал, а Докки, чувствуя себя весьма неловко перед ним за разыгравшуюся сцену, не в первый раз подумала, что сделала огромную глупость, поддавшись на уговоры Мари и отправившись с ней в Вильну.

Наконец девицы успокоились, а барон обратился к Докки, выразив сожаление, что им не довелось познакомиться раньше, изъявил надежду на продолжение знакомства в Вильне.

– Вероятно, странно наблюдать за дамами, жаждущими развлечений, когда неподалеку от границы стоит французская армия, – виновато сказала она.

– Напротив, – галантно возразил полковник. – Весь офицерский состав весьма признателен дамам, которые прибыли в Литву, дабы своим присутствием скрасить армейские походные будни.

Отвечая на расспросы о Вильне, он рассказал, что в городе много интересного, что непременно стоит посмотреть, а живописные окрестности города очень хороши для прогулок.

– Вокруг холмы с замковыми развалинами, долины с красивыми видами, – говорил полковник. – Очень впечатляет Доминиканский монастырь, церкви, соборы и костелы самой разнообразной архитектуры, ратушная площадь, старинный университет… Действует польский театр, имеется недурная кондитерская, где подают вкусное мороженое, несколько модных магазинов. Но, сами понимаете, это не Петербург и не Москва, – улыбнулся барон и, сообщив, что должен присоединиться к своим спутникам, которые заказали ему ужин, пожелал дамам спокойной ночи и откланялся.

– Крайне любезный молодой человек, – сказала Жадова. – Лизетт, ты заметила, как он на тебя смотрел? Определенно, ты ему нравишься.

Лизетт вспыхнула, а Мари как бы невзначай напомнила, что в Петербурге Швайген уделял много внимания Ирине и неоднократно танцевал с нею на балах. Докки с интересом прослушала этот обмен репликами, не посчитав нужным заметить, что всего охотней барон разговаривал с ней самой, а на девиц не обратил особого внимания.

– Его полк приписан к корпусу графа Палевского, – после небольшой паузы сообщила Жадова. – Так что, надеюсь, барон представит нас генералу, а также ротмистру Немирову, с которым Швайген находится в приятельских отношениях.

После восторженных восклицаний барышень по поводу предстоящих знакомств компания разошлась по своим комнатам.

Баронессу ожидали ее горничная Туся и Афанасьич, который, будучи ярым противником поездки в Вильну, при каждом удобном случае выказывал Докки свое недовольство этим, на его взгляд, легкомысленным и сомнительным предприятием. Вот и сейчас он хмуро сдвинул брови и проворчал:

– Вам, барыня, давно пора бы и прилечь, а не до ночи лясы точить.

Докки не ответила на этот выпад и окинула взглядом приготовленную для нее спальню. Афанасьич оказался, как всегда, на высоте. Пол был вымыт и на нем расстелены толстые тканые дорожки, прихваченные из дома, чтобы барыня не застудила свои ножки. На крючках висело свежее дорожное платье и белье, приготовленное на завтрашний день. Постель, застеленная чистыми простынями, благоухала душистыми растениями, что всегда имелись у Афанасьича в сухих связках и весьма действенно отпугивали возможных насекомых. Комната уже хорошо прогрелась, печка была забита дровами, которые прогорят только к утру. На табурете стоял чан с горячей водой для туалета баронессы, а на стульях лежали полотенца.

Докки удовлетворенно кивнула головой и, зная, что ее ждет, села в кресло. Афанасьич же, отослав горничную, приступил к традиционному за время поездки вечернему монологу:

– Вот что я скажу вам, барыня. Постоялый двор этот – место захудалое и для вашей милости негожее. Лошадей наших поставили в ветхий сарай и пытались подсунуть им подгнивший овес. Хорошо, я вовремя заметил и это безобразие прекратил. Людей расселил в пристройке, Туське наказал ночевать в вашей комнате на раскладной лежанке, потому как здесь остановилось много бесстыжих армейцев. Вон, – он мотнул головой в сторону коридора, – заплатили местной служанке – польской девке, – она их по очереди теперь развлекает, чего не должно быть в доме, где ночуют приличные дамы…

Он еще с четверть часа распространялся о тяготах путешествия, о падении нравов, о бессмысленности поездки в Вильну, а Докки думала: неужели и барон Швайген после ужина тоже пойдет развлекаться со служанкой – видимо, той самой рябой девицей, которая так охотно принимала ухаживания офицеров? Она надеялась, что это не так, хотя никак не могла избавиться от неприятных мыслей по этому поводу.

Наконец Афанасьич закончил свою речь и предложил барыне «холодненького», имея в виду глоток‑другой водочки, которая всегда была при нем во фляжке и рассматривалась как лучшее лекарство от всех болезней, усталости, бессонницы и хандры. После ритуального отказа Докки от холодненького, он пожелал ей спокойной ночи и удалился, после чего в спальне появилась Туся и помогла хозяйке приготовиться ко сну.

С утра они продолжили путь уже вместе с Жадовыми. Ирина захотела поехать со своими новыми подружками – с ними ей было куда занятнее, нежели в обществе матери и Докки. Аннет же перебралась в их карету и вновь завела долгие беседы о женихах и состояниях, заодно перемывая косточки всем общим знакомым и незнакомым, вываливая на своих спутниц ворохи сплетен и случаев из жизни, которых у нее был поистине неистощимый запас.

Докки были неинтересны эти разговоры. Она все больше молчала и смотрела в окно кареты на леса и поля, мелькавшие за окном. В Литве было гораздо теплее, чем в Петербурге, и если перед их отъездом там только начали появляться первые листочки, то здесь глаза радовала полностью распустившаяся свежая весенняя зелень.

«Благодатный край», – думала Докки, нестерпимо скучая по дому, по своей размеренной, неторопливой, привычной жизни. «Нужно было остаться в Петербурге, – кручинилась она. – Мари справилась бы и без меня. Как это я не догадалась просто дать ей денег и написать рекомендательные письма знакомым? Теперь же мне приходится терпеть эту Жадову и истерики барышень. Зачем только я поехала? Опять пошла на поводу, на этот раз у Мари, пожалела ее и Ирину. Конечно, кузине было бы труднее одной, но она добралась бы до Вильны и без меня и устроилась как‑нибудь. А я в конце мая или даже в начале июня спокойно поехала бы в полоцкое имение, а потом – до конца лета – в Ненастное…»

Ненастное было ее любимой вотчиной. Большое поместье чуть к северу от Валдайской возвышенности, состоящее из девятнадцати деревень и чудесного барского дома на берегу озера, окруженного садами с оранжереями, парком и первозданными лесами, полными ягод, грибов и дичи. Докки проводила там каждое лето, иногда приглашая погостить Мари с дочкой или Ольгу. Родителей и Мишеля с семьей она туда не звала, не желая, чтобы семейные дрязги нарушали спокойное и умиротворенное течение времени и ее отдых от городской суеты, на природе. Родственникам приходилось довольствоваться Ларионовкой в Тверской губернии, где, как они утверждали, дом был непригоден для жилья, хотя им не раз выдавались средства на его ремонт, которые до имения так и не доходили, отчего усадьба с каждым годом разрушалась все больше и больше…

– Докки, – услышала она голос Мари и очнулась от своих дум.

– Смотри, дома! Это не похоже на деревню. Неужели мы приехали?! – воскликнула кузина, когда копыта лошадей вдруг зацокали по булыжной мостовой, дорога перешла в улицу, вдоль которой в ряд протянулись аккуратные домики с высокими черепичными крышами.

После утомительной дороги они въезжали наконец в долгожданный пункт назначения – Вильну.

Date: 2015-11-14; view: 296; Нарушение авторских прав