Глава II. Афанасьич с большим неудовольствием воспринял известие о предстоящей поездке в Литву

Афанасьич с большим неудовольствием воспринял известие о предстоящей поездке в Литву.

– Помяните мое слово – ни к чему вам эта кутерьма, – ворчал он. – Тащиться за тридевять земель, чтоб Маришку вашу с ее девицей к армейцам свезти.

– Но нам по дороге, – пояснила Докки, придерживаясь весьма спорной версии, по которой крюк в несколько сотен верст, чтобы добраться до полоцкого имения через Вильну, казался вполне оправданным.

Афанасьич фыркнул, всем своим видом показывая: какие бы доводы ни приводила барыня в пользу этого путешествия, ей его не провести, и он прекрасно понимает, почему она поддалась уговорам своей кузины.

– Вьют из вас веревки, – пробормотал он и в сердцах крякнул.

Докки только вздохнула, видя, что не в силах умилостивить своего слугу, крайне неодобрительно относившегося к ее родне. Афанасьич вполне резонно считал, что они злоупотребляют добротой и мягкостью баронессы.

– Ну, коли решили, то куда денешься – поедем, – наконец сказал он. – Хотя прежде стоило бы гостиницу, а еще лучше квартиру снять, чтоб на улице не остаться.

– Я поговорю с Букманном, – заверила его Докки. – Возможно, у него в Вильне есть знакомые, которые помогут…

Она осеклась, сообразив, что такие вещи делаются заранее, а не в последние дни перед отъездом.

«Но все равно стоит побеседовать с Петром Федоровичем», – подумала Докки. Ее поверенный в делах – Петр Букманн – имел обширные связи в своем кругу в России и за границей и через знакомых мог помочь ей подыскать в Вильне приличное жилье.

– Негоже все в последний момент, – буркнул Афанасьич, который порой становился чрезвычайно упрямым.

Докки бросила на него виноватый взгляд. Крепкому, невысокого роста слуге было лет пятьдесят от роду, он растерял волосы и был лыс, но зато носил пышные усы, за которыми тщательно ухаживал. Афанасьич достался баронессе вместе с полученным от мужа наследством в качестве привратника при доме, посыльного и сторожа. Некогда у него была жена, состоявшая при хозяйской прачечной; она умерла от тифа, едва успев родить сына, которого в возрасте семнадцати лет за какую‑то провинность барин отдал в солдаты. По иронии судьбы Айслихт и его бывший крепостной погибли в одно и то же время в сражении под Аустерлицем.

Когда Докки поселилась в доме мужа, Афанасьич отнесся к ней с небывалой теплотой и всегда находил для нее слова поддержки и утешения. Докки, чувствовавшая себя одинокой и несчастной, нашла в его лице не только слугу, но и друга. После гибели барона, став полновластной хозяйкой, она не забыла, кто поддерживал ее в трудное время. Докки дала Афанасьичу вольную и выделила приличное денежное содержание. Но он не захотел расстаться с баронессой, которую успел полюбить как родную дочь, и все эти годы находился при ней в статусе личного доверенного слуги. Самого себя назначив ответственным за хозяйство в доме, он исправно следил и за самой барыней: поддерживал ее, наставлял, о ней заботился и составлял ей самую понимающую и душевную компанию.

От природы смекалистый, Афанасьич был по‑житейски мудрым и рассудительным человеком, хотя и своенравным; порой любил поспорить – даже себе во вред. Со слугами обходился строго, но справедливо, а в обращении со своей хозяйкой позволял себе некоторую фамильярность, которую Докки терпеливо принимала, зная, что он бескорыстно печется о ее благе и переживает за нее, как никто другой.

– Не ворчи, – сказала она. – В конце концов я всегда хотела путешествовать, и теперь мне выдалась прекрасная возможность воплотить свои мечты в жизнь. Вильна, говорят, красивый город с множеством достопримечательностей…

– Как же, примечательности, – Афанасьич недоверчиво покачал головой и отправился отдавать распоряжения насчет сборов в дорогу, а также послать лакея к Букманну, чтобы тот заехал к баронессе в ближайшее время.

Петр Федорович Букманн (по отчеству Фридрихович, но все для удобства называли его Федоровичем) прибыл в особняк Докки в тот же день ближе к вечеру с пухлым портфелем, набитым бумагами. Это был худой и очень высокий господин неопределенно‑средних лет с длинными костлявыми ногами и руками и редеющими соломенного цвета волосами. Букманн прежде был поверенным барона Айслихта, и Докки, едва вступив в права наследования, хотела было отказаться от его услуг, но вскоре поняла, что Петр Федорович – человек весьма умный и порядочный, рьяно отстаивающий ее интересы.

В этом она смогла убедиться после гибели мужа. Ее мать, дабы прибрать к рукам наследство барона, попыталась вернуть дочь в родительский дом, утверждая, что той не подобает жить одной и по молодости она не сможет правильно распорядиться доставшимися ей средствами. Когда Докки отказалась это сделать, Елена Ивановна нашла некоего пройдоху‑стряпчего, с его помощью намереваясь затеять тяжбу, дабы получить опеку над дочерью и, соответственно, право на управление ее состоянием. В той ситуации Букманн проявил себя блестящим образом, отстояв интересы баронессы, и с тех пор ни разу не дал повода усомниться в своей надежности. Все эти годы он успешно занимался финансовыми делами Докки, заметно приумножив ее состояние и доходы с поместий толковыми советами и распоряжениями.

– Очень хорошо, Евдокия Васильевна, что вы решили поехать в Залужное, поскольку сведения, приходящие оттуда, весьма неутешительны и, я бы сказал, сомнительны, – сказал Букманн, едва они устроились за столом в библиотеке.

– Все очень неясно, – Петр Федорович достал документы и нацепил на длинный нос очки. – Вот…

Он ткнул узловатым пальцем в бумагу.

– Очередной отчет управляющего составлен крайне небрежно, зерновые и мясо были проданы по ценам ниже, чем по губернии, – сообщил Букманн. – Оброк также ниже – в среднем по 16 рублей 70 копеек, хотя в прошлом году он равнялся 17 рублей 15 копеек… при трех днях барщины… Большой падеж скота и птицы… неурожаи…

Поверенный не раз призывал Докки разобраться с новым управителем Залужного, четыре года назад занявшего место прежнего, скоропостижно скончавшегося от горячки. Вместо того чтобы поручить Петру Федоровичу найти надежного человека, Докки по просьбе какого‑то приятеля ее брата наняла некого Семена Легасова, который служил до того в нескольких имениях и вроде бы имел опыт в ведении хозяйства. Ей бы задуматься, почему Легасов долго не продержался ни на одном месте, но она спешила отправить в поместье управителя, за что теперь и поплатилась – за время его службы Залужное с каждым годом приносило все меньше дохода и на глазах приходило в упадок.

Судя по документам, можно было с уверенностью предполагать, что часть поступлений Легасов попросту кладет в свой карман. Недавно выяснилось, что он вступил в подряд по заделке дорог и посылает крестьян на эти работы, как не испросив разрешения у Докки, так и не удосужившись внести новую статью дохода в отчетность. Кроме того, на Легасова приходили жалобы от соседей и крестьян, что он‑де безобразничает, рубит чужой лес, травит собаками поля и притесняет деревенских.

Докки следовало разобраться и с управителем, и с хозяйством, и хотя ей ужасно не хотелось ехать в Залужное, как и вступать в тяжбы с Легасовым, выхода у нее не было.

– Думаю, в середине мая я буду в имении, – сказала Докки, едва Петр Федорович замолчал.

– Тогда я приготовлю для вас копии отчетов, а также сравнительные цены и доходы по Могилевской губернии, – сказал Букманн и набросал на бумаге пункты, на которые баронессе следовало обратить особое внимание по прибытии в поместье.

– Еще я хотел бы, Евдокия Васильевна, поговорить о счетах ваших родственников, – он осторожно кашлянул, зная, как она не любит вдаваться в подробности, касающиеся трат ее семьи.

– Непременно, – пробормотала Докки, но едва Букманн полез за бумагами, она торопливо добавила:

– Может быть, в другой раз, когда я вернусь в Петербург? – и, не дав ему возможности возразить, заговорила о Вильне, куда ей нужно отвезти кузину, поинтересовавшись, нет ли у Петра Федоровича знакомых, которые помогут ей снять там жилье.

Букманн, увы, мог лишь списаться с неким стряпчим в Риге, который наверняка имел связи в Вильне, но, поскольку это должно было занять порядочно времени, Докки поблагодарила и отказалась от его предложения, заявив, что Афанасьич что‑нибудь придумает.

Затем, так и не дав поверенному возможности вновь вернуться к разговору о счетах родственников, она проводила Букманна до дверей, стараясь не замечать его укоризненного взгляда. Он не раз пытался обсудить с Докки, разумно ли оплачивать непомерные расходы членов ее семьи, беспокоясь, что великодушие баронессы рано или поздно пробьет порядочную брешь в состоянии, но она всячески избегала бесед на эту тему. Ей же было легче оплачивать счета родных, чем беспрестанно выслушивать претензии Мишеля и укоры матери, которые рассматривали Докки как постоянный и неиссякаемый источник денег. Помимо того, что она выплачивала родителям и семье брата ежеквартальное – и немалое – содержание, они то и дело требовали от нее дополнительные средства на проживание или погашение срочных векселей. Докки корила себя за мягкотелость, но давала им деньги, а в последние годы, устав от постоянных просьб и требований родственников, и вовсе передала все в руки поверенного, распорядившись, чтобы тот оплачивал любые их расходы.

Лишь недавно, узнав, что Мишель прислал очередной счет на весьма значительную сумму, Докки впервые упрекнула брата в непомерных тратах. Это показалось ему весьма оскорбительным. Не стесняясь в выражениях, он обвинил ее во всевозможных грехах, в том числе в скупости, на что она обиделась и не поехала на прием в его доме. Мадам Ларионова, обожающая своего непутевого сына, потому и нанесла сегодня визит дочери, дабы примирить Докки с братом не столько ради мира в семье, сколько для выяснения, не окажется ли под угрозой оплата новых трат Мишеля, и напоминания дочери о ее обязательствах перед родственниками.

– Так вы все же едете в Вильну? – удивилась Ольга Ивлева, когда на следующий день Докки заехала попрощаться с ней и ее бабушкой – княгиней Софи Думской.

Ольга также увлекалась путешествиями и была частой гостьей салона Докки. Они сблизились на почве не только общих интересов и взаимной симпатии, но и одиночества – обе были бездетными вдовами. Между собой у них оказалось куда больше точек соприкосновения, чем с замужними дамами, большинство которых сводили все разговоры к домашним делам, детям и мужьям. Докки и Ольга не лезли друг другу в душу, не пускались в ненужные откровения; их взгляды на жизнь были весьма схожи, а взаимное общение доставляло им немалое удовольствие.

– Вы говорили, вас не привлекает эта поездка, – продолжила Ольга, не скрывая своего недоумения от неожиданного решения подруги, которая еще накануне в Вильну не собиралась.

– Совсем не привлекает, – призналась Докки. – Но Мари очень хочет туда попасть, а мне все равно надобно ехать в Залужное. Мы решили поехать вместе, а затем я отправлюсь в имение. Все равно по дороге, – смущенно добавила она.

– Кхм, – громко кашлянула бабушка Ольги – маленькая сухонькая пожилая дама, клевавшая носом в огромном кресле у изразцовой печи. – Знаю я эти ваши «по дороге». Мария ваша небось поиздержалась, вот и тянет вас с собой, чтоб на дармовщину доехать да обустроиться. Распустили вы, моя дорогая, своих родственничков, скажу я вам.

В обществе не было секретом, что баронесса фон Айслихт оплачивает счета Ларионовых и помогает деньгами кузине. Княгиня не раз намекала Докки, что рано или поздно родственники – при их‑то способности транжирить деньги! – ее разорят. «Ежели вы останетесь без средств, дорогая, о вас некому будет позаботиться», – не раз повторяла она.

Докки отмалчивалась, в глубине души признавая правоту Думской: родные действительно вовсю пользовались ее безотказностью. Ее бесхарактерность сердила княгиню, которая, несмотря на возраст и кажущуюся хрупкость, обладала сильным и даже суровым характером, прославившись в свете, где имела немалый вес, прямотой и язвительностью, отчего ее побаивались, стараясь лишний раз не попадаться ей на глаза и на язык.

Княгиня была весьма расположена к подруге внучки, обходилась с ней без церемоний, как со своей, и Докки порой думала, как хорошо иметь такую бабушку – своих собственных она и не помнила.

– Зато Докки теперь вволю попутешествует, – сказала Ольга, которая в любой ситуации всегда старалась увидеть хорошие стороны. – Я слышала, Вильна по архитектуре близка к старинным среднеевропейским городам, весьма отличающимся от российских.

– Там город и не разглядишь, – фыркнула Думская. – Вся армия в округе лагерями стоит да на квартирах.

– Тогда Докки сможет воочию полюбоваться русской армией, – подтрунила Ольга. – В Вильне сейчас собрался весь цвет нашего офицерства.

– Это меня более всего и страшит, – пробормотала Докки.

– Помню, помню, – хмыкнула княгиня. – Знаю я вашу нелюбовь к военным и… да, к немцам. Но, дорогая, откуда ж взяться русским в Петербурге? Их теперь тут днем с огнем не сыскать, разве в глухой провинции. При Петре нашем Алексеиче[4]немчура сюда как нахлынула, так теперь, считай, каждый второй ежели не немец, так пруссак. Всякие там Гринберги да Гроссбухи…

Княгиня тоненько захихикала и приложилась к рюмке со смородиновой наливкой, графинчик с которой непременно находился у нее под рукой.

– И все военные, куда ни кинь взгляд, – продолжила она. – В нашей России‑матушке, созданной по образу и подобию войска на марше, все служат, рапортуют и носят мундиры, и некуда деться от их армейских привычек.

Она задумалась и мечтательно протянула:

– Хотя… Должна признаться, я всегда была неравнодушна к военной форме. Мундир придает особый, бравый и статный вид любому, даже самому неказистому мужчине. А уж когда на коне, да с саблей наперевес…

Она вздохнула, Докки с Ольгой с улыбкой переглянулись. В свете о княгине до сих пор ходили легенды, поскольку при дворе императрицы Екатерины Алексеевны[5]она вела весьма оживленный образ жизни, и ее имя связывали с некоторыми известными в то время вельможами. Думская несколько раз была замужем, и даже сейчас у нее под рукой имелось несколько поклонников, всегда готовых ей услужить.

– У меня, напротив, вид военного мундира вызывает отвращение, – призналась Докки.

– Потому вы все гоняете этого… как его… Ламброда… – Думская подлила себе наливки.

– Ламбурга, – поправила ее Ольга. – Но он состоит на статской службе.

– Статские тоже носят мундир, да и все бывшие военные, – отмахнулась княгиня. – После отставки из армии идут служить во все эти департаменты да министерства.

– Ламбург в армии, кажется, не служил, – Ольга вопросительно посмотрела на Докки.

– Не служил, – кивнула Докки.

– Потому и такой занудный, – сделала вывод Думская и, посмеиваясь, сказала:

– Он мужчина, конечно, большой и шумный, но способен взволновать женщину, лишь напугав ее раскатами своего голоса. А ежели сердечко ее и забьется при его виде, так только от ужаса при мысли, что ей придется терпеть его докучливое присутствие и выслушивать его пустые разглагольствования.

– Зато не военный, – рассмеявшись, сказала Докки.

Ламбург казался человеком добрым и бесхитростным, но его бестолковость вкупе с беспардонностью, угодливость и трусливость были не теми качествами, которые могли привлечь к нему неглупую женщину, каковой себя считала Докки. Она никогда не поощряла его ухаживаний и уже не знала, как от него отделаться, поскольку Вольдемар не понимал ее намеков и не замечал ее проскальзывающей неприязни, которую она, будучи светской дамой, не смела слишком явно демонстрировать.

Ольга и ее бабушка также еле выдерживали компанию Ламбурга, но если подруга не считала возможным что‑либо говорить по его поводу, то княгиня никогда не упускала случая пройтись насчет Вольдемара.

– Вот вбили себе в голову всякий вздор! – тем временем говорила Думская. – Где это вы в наше время найдете не военных да еще и не в мундире?! Разве смените светский круг на какой другой, где военные встречаются реже. Но почему‑то мне не кажется, что общение с купцами и мещанами доставит вам особенное удовольствие.

Докки лишь повела плечами, сознавая, что перебарщивает в своем нерасположении к немцам и военным, она тем не менее даже не пыталась перебороть в себе стойкую неприязнь к тем и другим после своего замужества. Она делала исключение только для своего поверенного немца Букманна, которого слишком ценила и уважала, чтобы позволить в его случае взять верх над собственным предубеждением.

– Раз уж вас Маришка вытянула в Вильну, то используйте возможность и познакомьтесь там с достойными мужчинами. Вдруг кто по сердцу придется? Ваше вдовство, – княгиня окинула сердитым взглядом внучку и ее подругу, – вовсе не повод вести жизнь старых дев. Каждой женщине, независимо от ее возраста и жизненного опыта, нужно мужское внимание, вот что я вам скажу, мои дорогие. О, господи! – она досадливо крякнула. – Молодые, девчонки совсем, а записали себя в монашки! В любви есть свое удовольствие, которое вы никогда не получите ни от своих книг, ни от подружек, ни от…

– Бабушка! – покраснев, воскликнула Ольга, которая, как и Докки, проводила годы своего вдовства в одиночестве, и, желая сменить тему разговора, обратилась к подруге:

– Катрин Кедрина сейчас тоже находится в Вильне.

Катрин была их давней хорошей приятельницей. В конце зимы бригаду, в которой служил ее муж, генерал‑майор Григорий Кедрин, перевели в Литву, и Катрин поехала к нему, оставив детей в Петербурге.

– С удовольствием увижусь с ней, – кивнула Докки. – Хотя я не намерена там задерживаться…

– И зря, – вновь напомнила о себе княгиня. – Я вон и Ольгу пыталась туда отправить, не хочет ни в какую. Может, с Докки поедешь? – обратилась она к внучке. – Все веселее, чем здесь с бабкой куковать – молодежь вон вся в Вильне гуляет.

Ольга отрицательно покачала головой:

– Докки пробудет в Вильне лишь несколько дней, бабушка. К нам же в мае приезжает ваша сестра…

– Нелегкая ее несет, – проворчала Думская. – А ведь в Вильне такое общество!

Она причмокнула, оживилась и стала загибать пальцы.

– Князь Вольский – камергер. Пожалуй, для вас староват, но хорош был лет тридцать назад. И этот, как бишь его… Санеев. Генерал, с лентой. Впрочем, у него жена да и возраст уже… кхм…

Княгиня бодро перечислила с десяток‑другой известных и малоизвестных фамилий, припоминая чин и семейное положение каждого, и настоятельно порекомендовала Докки обратить внимание на холостых офицеров. Некоторых из них баронесса встречала в петербургском обществе и водила с ними шапочное знакомство, о других только слышала, что вызвало немалое удивление Думской.

– Дорогая, неужели вы не знакомы с Фирсовым, Ядринцевым?! – недоуменно вопрошала она. – И с Алексеевым‑младшим?!

Докки только качала головой.

– В Вильне сейчас находится и Поль Палевский, – многозначительно сообщила Думская. – Он назначен командиром кавалерийского корпуса… Только не говорите мне, дорогая, что вы и с ним незнакомы.

– Не имею чести, – ответила Докки.

Княгиня хлопнула себя по коленям.

– Ольгунь, ты слышала? Наша баронесса не имеет чести быть знакомой с Полем Палевским! Уму непостижимо!

– Конечно, я знаю это имя, – пробормотала Докки.

Было невозможно не слышать о знаменитом на всю страну легендарном герое Аустерлица, прусской и финляндской кампаний генерал‑лейтенанте графе Павле Палевском. В свете ходило много рассказов о его удивительной храбрости, необычайном таланте военачальника, а также уме, красоте и небывалом успехе среди женщин. Имя Палевского не сходило с уст петербургских дам и барышень – он был молод, богат и считался одним из самых завидных женихов.

Ольга и ее бабушка с таким неподдельным изумлением уставились на Докки, что та поспешила оправдаться:

– Я не так часто выбираюсь на вечера, к тому же не посещаю приемы в военных кругах.

Действительно, баронесса ездила лишь в несколько великосветских домов, где собирались почитатели литературы, музыки и истории, всячески избегая политические и военные салоны, как не была любительницей больших и шумных балов и маскарадов, куда выбиралась редко и неохотно.

– Странно, – сказала княгиня. – Палевский, когда в Петербурге бывал, ко мне непременно заглядывал. И этой зимой был у нас, на Рождество, как сейчас помню.

– Докки тогда болела, – напомнила Ольга.

– Тоже мне, нашли время болеть, – Думская с осуждением уставилась на Докки. – Он и раньше приезжал, хотя, должна признать, чаще в Москву наведывается – родные у него там. Ну да, может, оно и к лучшему, – подумав, добавила она. – Увлечься им ничего не стоит, а потом страдания начинаются…

Докки поджала губы, подумав, что ей‑то это не грозит – потерять голову из‑за какого‑нибудь вертопраха в военной форме, вроде Рогозина.

– Вон Ольгунька‑то моя все по нему сохла, – продолжала княгиня.

– Ольга?! – Докки взглянула на подругу.

– Мне тогда было всего шестнадцать, бабушка, – с упреком сказала Ольга.

– Давно это было, – признала княгиня. – Она только выезжать начала. Как увидела его – в мундире да при сабле – так сон потеряла. Но он на нее не смотрел, его дамы постарше интересовали, как водится, молодому‑то…

Темноволосая, с тонкой белой кожей и миндалевидными карими глазами, Ольга была очень привлекательной внешне, и Докки про себя удивилась, как можно было не замечать столь милую девушку. «Пустой тип», – с осуждением подумала она об этом красавчике, легко играющем сердцами женщин.

– Но это у нее быстро прошло, – продолжала княгиня. – Как он уехал в свою армию, Ольга увлеклась Пьером Мандини – учителем танцев, а там подросла и Ивлева встретила. Тоже при мундире, между прочим, – хохотнула она.

Баронесса с интересом слушала Думскую – они с Ольгой никогда не обсуждали друг с другом свою семейную жизнь, и Докки только знала, что та прожила с Ивлевым три года и что потеряла ребенка на первых месяцах беременности. Сблизились они, когда Ольга уже вдовела, после гибели мужа под Эйлау[6]вернувшись в Петербург в дом своей бабушки, которая ее вырастила.

– В Вильне и Ташков обретается, – княгиня вновь вернулась к обсуждению офицеров. – Гусарский генерал‑майор, кажется. Князь, красавец, усищи – во! – она взмахнула рукой, показывая чудовищного размера усы. – С ним‑то хоть…

Докки обреченно вздохнула, Думская покачала головой.

– Ох, беда с вами, – сказала она. – То девиц замуж нужно выдать, то вдовых не знаешь, куда пристроить. Одна маета…

Вскоре Докки, вынужденная спешить, чтобы успеть собраться и привести в порядок дела перед отъездом, распрощалась и уехала домой, увозя с собой врученную ей княгиней Думской кипу рекомендательных писем к важным сановникам и придворным, находящимся сейчас в Вильне.