Глава V об идеях вещей, не доступных чувствам

Наблюдая чувственные предметы, естественно восходят к предметам, которые недоступны чувствам, так как по тем следствиям, которые вид­ны, судят о причинах, которых не видят.

Движение тела — это следствие, значит, есть и причина. Несомненно, что эта причина существует, хотя ни один из моих органов чувств не позволяет мне ее заметить: я называю се силой. Это название не позволяет мне лучше узнать ее; я знаю только то, что знал до этого,— что движе­ние имеет причину, которая мне неизвестна. Но я мог бы о ней говорить; я считаю ее более сильной или более слабой в зависимости от того, сильнее или слабее само дви­жение; и я до некоторой степени измеряю ее, измеряя дви­жение.

Движение происходит в пространстве и во времени. Я воспринимаю (apercoit) пространство, глядя на чувствен­ные предметы, которые его заполняют; я воспринимаю время в последовательности моих идей, или моих ощуще­ний; но я не вижу ничего абсолютного ни в пространстве, ни во времени. Органы чувств не могли бы раскрыть мне, каковы вещи сами по себе: они показывают мне только некоторые из отношений между ними и некоторые из отношений, в которых они находятся ко мне. Если я изме­ряю пространство, время, движение и силу, которая произ­водит движение, это значит, что результат моих измере­ний — только отношения, так как искать отношения или измерять — одно и то же.

Поскольку мы даем названия вещам, идеи которых имеем, предполагается, что мы имеем идеи всех вещей, которым даем названия. Это заблуждение, от которого нуж­но себя уберечь. Возможно, название было дано вещи лишь потому, что мы уверены в ее существовании; слово сила — доказательство этому.

Движение, которое я рассматривал как следствие, на моих глазах становится причиной, как только я замечаю, что оно есть везде и что оно порождает все явления природы или способствует их порождению. Тогда я могу, наблюдая законы движения, изучать вселенную, как из окна я изучаю равнину,— метод является тем же самым.

Но хотя во вселенной все чувственно воспринимаемо, мы видим не всё, и, хотя искусство приходит на помощь органам чувств, они всегда слишком слабы. Тем не менее, если мы наблюдаем хорошо, мы раскрываем явления, мы видим, что они, как ряд причин и следствий, образуют раз­личные системы, и составляем себе точные идеи о неко­торых частях великого целого. Так, например, современные философы сделали открытия, которые не считались бы воз­можными несколько столетий тому назад и которые дают основание предполагать, что можно сделать и другие открытия («Курс занятий», «Об искусстве рассуждения», «Современная история», последняя книга, гл. 5 и след.). Но так как мы решили, что движение имеет причину, поскольку оно явля­ется следствием, мы будем считать, что вселенная также представляет собой причину, потому что она са­ма — следствие; эту причину мы на­зовем богом.

С этим словом дело обстоит не так, как со словом сила, идеи которой мы совсем не имеем. Правда, бог не доступен чувствам; но он запечатлел свои черты в чувственных вещах; мы видим в них бога, и наши чувства поднимают нас до него.

Действительно, когда я замечаю, что явления рож­даются друг из друга, как ряд следствий и причин, я непременно вижу первую причину; и именно с идеи первой причины начинается идея, которую я создаю себе о боге. Так как эта причина является первой, она независима, необходима, она есть всегда и охватывает в своей безгра­ничности и в своей вечности все, что существует.

Я вижу порядок во вселенной; я замечаю этот порядок повсюду в частях, которые я знаю лучше всего. Если я сам обладаю разумом, я приобрел его лишь постольку, по­скольку идеи в моем уме соответствуют порядку вещей вне меня; а мой разум является лишь копией, и очень слабой копией, разума, устроившего вещи, которые я постигаю, и вещи, которых я не постигаю. Значит, первая причина

разумна; она целиком упорядочение повсюду и всегда, и ее разумность, как ее безграничность и ее вечность, охваты­вает все времена и все пространства.

Так как первая причина независима, она может то, чего она желает; и так как она разумна, она желает со знани­ем и, следовательно, с выбором — она свободна.

Будучи разумной, она все оценивает; будучи свободной, она действует последовательно. Таким образом, по примеру идей, которые мы создали себе о ее разумности и ее свободе, мы создаем себе идею о ее доброте, справедливости, мило­сердии, одним словом, о ее провидении. Такова несовер­шенная идея божества. Она проистекает и может происте­кать только из чувств; но она будет развиваться, по мере того как мы будем все глубже вникать в порядок, который бог внес в свои творения («Курс занятий», Предваритель­ные уроки, § 5; «Трактат о животных», ч. II, гл. 6).

ГЛАВА VI ПРОДОЛЖЕНИЕ ТОЙ ЖЕ ТЕМЫ

Движение, рассматриваемое как при­чина какого-то следствия, называется действием. Тело, которое движется, действует на воздух, который оно разделяет, и на тела, ко­торых оно касается; но ведь это только действие неодушев­ленного тела.

Действие одушевленного тела также состоит в движе­нии. Будучи способным на различные движения сообразно различию органов, которые ему даны, оно обладает различ­ными способами действия; и каждый вид имеет в своем действии, так же как и в своей организации, нечто харак­терное для него.

Все его действия доступны чувствам, и достаточно их наблюдать, чтобы составить себе идею о них. Не труднее заметить, как тело приобретает или утрачивает привычки, ибо, как знает каждый по собственному опыту, то, что часто повторяют, делают, не обдумывая, и, напротив, невозможно с такой же легкостью сделать то, чем на некоторое время перестали заниматься. Значит, чтобы приобрести при­вычку, достаточно что-нибудь делать и переделывать не­сколько раз, а чтобы ее утратить, достаточно больше этого не делать («Курс занятий», Предварительные уроки, § 3; «Трактат о животных», ч. II, гл. 1).

Именно действиями души определя­ются действия тела, и по действиям тела, которые видят, судят о действи­ях души, которых не видят. Доста­точно заметить, что делают, когда желают или боятся, чтобы заметить в движениях других людей их желания или их опасения. Таким образом, действия тела представляют действия души и порой разоблачают даже самые тайные мысли. Этот язык — язык природы; он — первый, самый выразительный, самый правдивый; и мы увидим, что мы научились создавать языки именно по этому образцу. Кажется, что моральные идеи не­доступны чувствам; во всяком случае, они не доступны чувствам филосо­фов, которые отрицают, что наши знания происходят из ощущений. Они охотно спросили бы, какого цвета доброде­тель, какого цвета порок. Я утверждаю, что добродетель заключается в привычке к хорошим действиям, тогда как порок состоит в привычке к плохим. А ведь эти привычки и эти действия можно видеть.

Но является ли нравственность дей­ствий чем-то таким, что доступно чув­ствам? Почему же она им недоступ­на? Эта нравственность состоит иск­лючительно в соответствии наших действий законам; но эти действия видны, и видны также законы, ибо они пред­ставляют собой заключенные людьми соглашения.

Могут сказать, что если законы являются соглаше­ниями, то они произвольны. Среди них могут быть произ­вольные, их даже слишком много; но те, которые определяют, являются ли наши действия хорошими или плохими, не произвольны и не могут быть таковыми. Они представляют собой наше творение, потому что именно мы заключили соглашение; однако не мы одни это сделали — вместе с нами их создавала природа, она диктовала их нам, и не в нашей власти было сделать их другими. Так как потребности и способности человека даны, даны и сами законы, и, хотя мы их создаем, бог, который сотворил нас с такими потребностями и такими способностями, есть поистине наш единственный законодатель. Следуя этим законам, соответствующим нашей природе, мы, таким обра­зом, подчиняемся ему; а ведь это то, что довершает нрав­ственность действий.

Если из того, что человек свободен, выносят суждение,

что в его действиях часто бывает произвол, следствие будет правильным; но если считают, что всегда бывает только произвол, то ошибаются. Так как не в нашей власти не иметь потребностей, представляющих собой следствие нашей организации, то не в нашей власти быть неспособ­ными делать то, к чему мы предназначены своими потребностями; и если мы этого не делаем, то бываем на­казаны («Трактат о животных», ч. II, гл. 7).

ГЛАВА VII АНАЛИЗ СПОСОБНОСТЕЙ ДУШИ

Мы видели, как природа учит нас производить анализ чувственных предметов и дает нам таким путем идеи всех видов. Следовательно, мы не можем сомневаться в том, что все наши знания происхо­дят из чувств.

Но речь идет о том, чтобы расширить наши знания. Ведь если, чтобы их расширить, требуется умение руководить нашим умом, то понятно, что для того, чтобы научиться им руководить, нужно знать его в совершенстве. Стало быть, речь идет о том, чтобы распознать все его способности, рас­крывающиеся в способности мыслить. Чтобы достичь этой цели, а также других, каковы, бы они ни были, нам не следует, как это делалось до сих пор, искать новый метод для каждого нового исследования; анализ должен быть достаточен для всех исследований, если мы умеем его применять.

Познает только душа, потому что только душа чувствует, и только на нее возлагается анализ всего, что известно ей благодаря ощущениям. Однако как научится она собой руководить, если она не знает сама себя, если ей неведомы ее способности? Следовательно, нужно, как мы только что отметили, чтобы она себя изучала; нужно, чтобы мы открыли все, на что она способна. Но где мы это откроем, как не в способ­ности чувствовать? Конечно, эта способность раскрывает все способности, которые мы можем познать. Если только потому, что душа чувствует, мы познаем предметы, на­ходящиеся вне ее, то узнаем ли мы то, что происходит в ней, по иной причине? Таким образом, все побуждает

нас подвергнуть анализу способность чувствовать; попро­буем произвести этот анализ.

Размышление сделает его очень легким; ведь для того, чтобы разложить способность чувствовать, достаточно последовательно наблюдать все то, что с ней происходит, когда мы приобретаем какое-нибудь знание. Я говорю «ка­кое-нибудь знание», потому что все, что происходит со спо­собностью чувствовать, когда мы получаем множество знаний, может быть лишь повторением того, что происхо­дило, когда мы получили одно знание.

Когда перед моим взором открыва­ется равнина, я вижу все с первого взгляда и еще ничего не различаю. Чтобы распознать различные предметы и составить себе отчетливую идею их формы и положения, мне нужно остановить свой взгляд на каждом из них; на это мы уже обратили внимание. Но когда я смотрю на один из них, другие, хотя я их также вижу, по отношению ко мне таковы, как будто я их вовсе не вижу; и кажется, что среди стольких ощущений, возникаю­щих одновременно, я испытываю только одно — ощущение предмета, на котором я останавливаю свой взгляд.

Этот взгляд является действием, благодаря которому мой глаз ограничивается предметом, на который он себя направляет; на этом основании я даю ему название внима­ния, и для меня несомненно, что этой направленностью органа [на определенный предмет] исчерпывается участие тела во внимании. Каково участие души? Ощущение, кото­рое мы испытываем так, как если бы оно было единствен­ным, потому что все другие оказываются такими, словно мы их не испытываем.

Следовательно, внимание, которое мы обращаем на один предмет, есть со стороны души лишь ощущение, вызы­ваемое в нас этим предметом, ощущение, которое должно быть до некоторой степени исключительным; и эта спо­собность есть первая, которую мы замечаем в спо­собности чувствовать.

Так же как мы обращаем внимание на один предмет, мы можем обращать его на два предмета одновременно. Тогда вместо одного исключительного ощущения мы испытываем два; и мы го­ворим, что сравниваем их, потому что мы их испытываем исключительно для того, чтобы наблюдать одно рядом с другим, не отвлекаясь другими ощущениями; а ведь это в сущности то, что обозначается словом сравнивать.

Значит, сравнение — это не что иное, как двойное вни­мание; оно заключается в двух ощущениях, которые испы­тываются так, как если бы испытывали только их, и исклю­чают все другие ощущения.

Предмет присутствует или отсутствует. Если он при­сутствует, внимание является ощущением, которое он в на­стоящее время вызывает в нас; если он отсутствует, внима­ние является воспоминанием об ощущении, которое он вызвал. Именно этому воспоминанию мы обязаны тем, что имеем возможность упражнять нашу способность сравни­вать отсутствующие предметы так же, как присутствую­щие. Скоро мы будем рассуждать о памяти.

Мы можем сравнивать два предмета, или испытывать их как два рядоположных ощущения, которые они вызывают в нас, только если заметим, что они сходны или различны. Ведь за­мечать сходство или различие — значит судить. Следо­вательно, суждение есть также ощущение («Грам­матика», ч. I, гл. 4) ⁷.

Если благодаря первому суждению я узнаю только одно отношение, то, чтобы узнать другое отношение, мне необходимо второе суждение. Например, если я хочу знать, в чем различаются два дерева, я буду последовательно наблюдать их форму, ствол, ветви, листья, плоды и т. д. Я буду последовательно сравнивать все это; я составлю ряд суждений; и так как мое внимание отражается, так сказать, от одного предмета на другой, я скажу, что я размышляю ⁸. Таким образом, размышление является не чем иным, как рядом суждений, который создается рядом сравнений; а так как в сравне­ниях и в суждениях имеются лишь ощущения, значит, и в размышлении нет ничего, кроме ощущений.

Когда путем размышления замечают качества, по которым различаются

предметы, можно путем такого же размышления собрать в одном предмете качества, разделенные среди многих. Так, например, поэт создает себе идею героя, который никогда не существовал. Созданные таким путем идеи представ­ляют собой образы, обладающие реальностью только в уме, а размышление, создающее эти образы, получает название воображения.

Суждение, которое я произношу, мо­жет неявно заключать в себе другое суждение, которого я не произношу. Если я говорю, что

какое-то тело тяжелое, я неявно говорю, что тот, кто этого не утверждает, ошибается. Ведь когда в одном суждении таким образом заключено еще одно, его можно произносить как продолжение первого, и на этом основании говорят, что оно является его следствием. Можно сказать, например: «Этот свод очень тяжел; значит, если он недостаточно под­держивается, он упадет». Вот это-то и подразумевается под словом рассуждать; это не что иное, как произносить два суждения этого рода. Следовательно, в наших рассуж­дениях имеются только два ощущения, так же как и в на­ших суждениях.

Второе суждение рассуждения, которое мы только что составили, явно заключено в первом, и нет нужды искать выводимое из него следствие. Напротив, его надо было бы искать, если бы второе суждение не обнаруживалось в первом столь же явно, как в приведенном выше рассужде­нии, т. е. нужно было бы, идя от известного к неизвестному, пройти через ряд промежуточных суждений, от первого к последнему, и увидеть, что все они последовательно заключены одни в других. Например, суждение «Ртуть держится в трубке барометра на определенной высоте» неявно содержится в суждении «Воздух обладает весом». Но так как этого сразу не видно, то нужно, идя от извест­ного к неизвестному, раскрыть путем ряда промежуточных суждений, что первое есть следствие второго. Мы уже со­ставили подобные рассуждения и будем составлять их еще; и когда мы приобретем привычки их делать, нам будет не­трудно понять, как они составляются. Люди всегда объяс­няют то, что умеют делать; начнем же с рассуждения *. Вы видите, что все способности, ко­торые мы только что рассмотрели, заключены в способности чувствовать. Благодаря рассмот­ренным способностям душа приобретает все свои знания; благодаря им она понимает все вещи, которые она изучает, так же как при помощи слуха она слышит звуки. Поэтому соединение всех этих способностей называется рассудком. Следовательно, рассудок включает в себя внимание, срав-

* Я вспоминаю, как в Коллеже учили, что «искусство рассуждать сстоит в сравнивании двух идей посредством третьей». Чтобы судить, гворили там, включает ли идея А идею В или исключает ее, возьмите третью идею С, с которой сравните последовательно одну и другую. Если идея А содержится в идее С, а идея С исключает идею В, следует сделать вывод, что идея А исключает идею В. Ничего этого мы применять не будем.

пение, суждение, размышление, воображение и рассужде­ние. Нельзя было бы точнее составить себе его идею («Курс занятий», Предварительные уроки, § 2; «Трактат о живот­ных», ч. II, гл. 5).

ГЛАВА VIII ПРОДОЛЖЕНИЕ ТОЙ ЖЕ ТЕМЫ

Рассматривая наши ощущения как репрезентативные, мы видели, что из них рождаются все наши идеи и все операции рассудка. Если же мы будем рассматривать их как приятные или неприятные, мы увидим, что из них рож­даются все операции, которые относят к воле.

Хотя под словом «страдать» пони­мают, по существу, «испытывать неприятное ощущение», несомненно, что утрата приятного ощущения является в большей или меньшей степени стра­данием. Однако нужно заметить, что «быть лишенным» и «не обладать» означают не одно и то же. Можно никогда не пользоваться вещами, которыми не обладаешь; можно даже не знать их. Но совершенно иначе обстоит дело с ве­щами, которых нас лишили: мы не только знаем их, но у нас есть привычка ими пользоваться или по крайней мере воображать удовольствие, которое может обещать пользо­вание ими. Ведь подобная утрата является страданием, которое, в частности, называют потребностью. Иметь потребность в какой-то вещи — значит страдать от того, что ее лишены.

Это страдание в своей наиболее сла­бой форме есть меньшая боль, чем

состояние, в котором мы чувствуем себя нехорошо, в ко­тором нам не по себе; я называю это состояние неудобством. Неудобство заставляет нас делать движения, чтобы доставить себе вещь, потребность в которой мы испытываем. Значит, мы не мо­жем оставаться в полном покое; по этой причине неудоб­ство получает название беспокойства. Чем больше мы нахо­дим препятствий к пользованию этой вещью, тем больше наше беспокойство; а это состояние может стать мучением. Потребность нарушает наш покой, или вызывает беспокойство, лишь по­тому, что направляет способности тела и души на пред­меты, утрата которых заставляет нас страдать. Мы вспоми-

наем удовольствие, которое они нам доставляли; размыш­ление дает нам возможность судить об удовольствии, которое они могли бы нам доставить; воображение преуве­личивает его, и, чтобы пользоваться этими предметами, мы делаем все движения, на которые способны. Таким образом, все наши способности направляются на предметы, в которых мы чувствуем потребность; и эта направленность есть по существу то, что мы называем желанием.

Поскольку естественно усваивать привычку пользоваться приятными вещами, так же естественно усваивать привычку желать их; а желания, превращенные в привычки, называются страстями. Подобные желания до некоторой степени постоянны; во всяком случае, если они время от времени и прекращаются, то возобновляются по самому ничтож­ному поводу. Чем они сильнее, тем неистовее страсти.

Если, когда мы желаем какую-ни­будь вещь, мы полагаем, что полу­чим ее, тогда это суждение, соединенное с желанием, порождает надежду.

Другое суждение породит волю: мы порождаем именно волю, когда опыт создает у нас привычку полагать, что мы не должны встре­тить какое-либо препятствие нашим желаниям. «Я хочу» означает «я желаю», и ничто не может противиться моему желанию; все должно ему содействовать.

Таково в собственном смысле значе­ние слова воля. Но принято прида­вать ему более широкое значение; под волей понимается способность, которая включает в себя все привычки, возникающие из потребности,— желания, стра­сти, надежду, отчаяние, страх, доверие, высокомерие и мно­гие другие, идеи которых легко вызвать у себя ^|0.

Наконец, слово мышление, еще более общее, обозначает все способности рассудка и все способности воли. Ибо мыслить — это значит ощущать, обращать внимание, сравнивать, судить, размышлять, воображать, рассуждать, желать, иметь стра­сти, надеяться, бояться и т. д. {«Трактат о животных», ч. II, гл. 8, 9 и 10).

Мы разъяснила, как способности души последовательно рождаются из ощущения; понятно, что они являются не чем иным, как ощущением, которое преобразуется, чтобы стать каждой из них.

Во второй части этого сочинения мы намереваемся раскрыть все искусство рассуждения. Таким образом, нам предстоит подготовиться к этому исследованию; и мы бу­дем к нему готовиться, пытаясь рассуждать по вопросу простому и легкому, хотя люди склонны судить о нем ина­че, когда думают об усилиях, которых потребовало обсуж­дение этого вопроса вплоть до настоящего времени, хотя он излагался весьма плохо. Это будет предметом следую­щей главы.

ГЛАВА IX ПРИЧИНЫ ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТИ И ПАМЯТИ

Невозможно подробно объяснить все физические при­чины чувствительности и памяти. Но вместо того чтобы рассуждать, следуя ложным гипотезам, можно было бы обратиться за советом к опыту и аналогии. Объясним же то, что можно объяснить, и не будем кичиться, что дали объяснение всему.

Одни представляют себе нервы как натянутые струны, способные ко­лебаться и вибрировать, и полагают, Что разгадали причину ощущений и памяти. Очевидно, что это предположение целиком выдумано.

Другие говорят, что мозг есть мягкая субстанция, в ко­торой животные духи (esprits animaux) делают отпечатки. Эти отпечатки сохраняются; животные духи вновь и вновь проходят по ним; животное наделено ощущением и па­мятью. Они обращали внимание на то, что, если субстанция мозга достаточно мягка, чтобы получать отпечатки, тогда ей недостает плотности, чтобы их сохранять; они не учли, что невозможно, чтобы бесконечное число отпечатков про­должало существовать в одной субстанции, где происходит непрерывное действие, непрерывная циркуляция.

Лишь считая нервы струнами инструмента, можно было придумать первую гипотезу, а вторую выдумали, пред­ставив себе отпечатки, которые образуются в мозгу, в виде оттисков на поверхности, все части которой находятся в покое. Конечно, все это значит рассуждать, не руковод­ствуясь ни наблюдением, ни аналогией; это значит сравни­вать вещи, которые не имеют никакого отношения друг к другу ^11.

Я не знаю, существуют ли животные духи; я не знаю даже, являются ли нервы органом ощущения. Мне неиз­вестна ни ткань волокон, ни природа твердых тел, ни природа жидкостей; одним словом, я имею лишь весьма неполную и расплыв­чатую идею всего этого механизма. Я знаю только, что есть движение, являющееся первопричиной прозяба­ния (vegetation) ¹² и чувствительности, что животное живет, пока существует это движение, и умирает, как только оно преюащается.

Опыт учит меня, что животное может быть сведено к состоянию прозябания; животное естественно находится в нем, когда погружено в глубокий сон, оно попадает в него случайно вследсгвие приступа апоплексии.

Я вовсе не строю предположений относительно движе­ния, которое пруэтом происходит в нем. Все, что мы зна­ем,— это то, что циркулирует кровь, что внутренности и железы выполняют функции, необходимые для поддержа­ния и восстановления сил; но мы не знаем, по каким зако­нам движение производит все эти действия. Тем не менее эти законы существуют; они сообщают движению направления, вызывающие прозябание животного.

Но когда животное выходит из со­стояния прозябания, чтобы стать чув­ствующим, движение подчиняется другим законам и принимает другие направления. Например, если глаз открывается на свет, то под действием лучей, которые в него попадают, движение, вызывавшее прозябание животного, приобретает направление, делаю­щее его чувствующим. Так же обстоит дело и с другими органами чувств. Каждый вид чувства, следовательно, име­ет в качестве своей причины особый вид направления дви­жения, которое является первопричиной жизни.

Поэтому понятно, что движение, делающее животное чувствующим, может быть лишь модификацией движения, вызывающего его прозябание,— модификацией, вызванной действием предметов на органы чувств.

Но движение, которое делает живот­ное чувствующим, происходит не только в органе, подвергающемся действию внешних предметов; оно передается такжэ в мозг, т. е. в орган, который, как свиде-

тельствует наблюдение, является первым и главным ору­дием ощущения. Следовательно, причина чувствитель­ности — сообщение между органами и мозгом.

В самом деле, если мозг, в силу какой-либо причины находящийся в подавленном состоянии, не может подчи­няться впечатлениям, посланным органами, животное тот­час же становится нечувствительным. Как только эта высшая инстанция вновь обретает свободу действий, органы воздействуют на нее, она в свою очередь воздей­ствует на органы, и снова появляется ощущение.

Хотя мозг и обладает свободой действий, может слу­читься, что он будет иметь малое сообщение с каким-либо другим органом или даже совсем его не иметь. Например, закупорка или перевязка на руке путей связи с мозгом уменьшила бы или приостановила сообщение мозга с ру­кой. Значит, чувствительность руки стала бы слабее или же полностью прекратилась бы. Все эти положения подтвер­ждены наблюдениями, я лишь освободил их от всяких произвольных гипотез; это было единственным способом показать их в подлинном свете.

Так как различные направления движения, вызывающие прозябание, являются единственной физической и окказиональной причиной чувстви­тельности, из этого следует, что мы чувствуем лишь постольку, посколь­ку наши органы к чему-то прикасаются или к ним что-то прикасается; и лишь благодаря контакту предметы, воз­действуя на органы, сообщают движению, вызывающему прозябание, побуждения, которые делают их чувствитель­ными. Таким образом, обоняние, слух, зрение и вкус можно рассматривать как дальнейшее развитие осязания. Глаз совсем не будет видеть, если тела определенной формы не будут воздействовать на сетчатку посредством толчка; ухо не будет слышать, если от других тел, иной формы, оно не получит удар в барабанную перепонку. Пер­вопричина разнообразия ощущений состоит в различных направлениях, сообщаемых движению предметам и сообраз­но строению органов, подвергающихся их воздействию ^13. Но как соприкосновение определен­ных корпускул вызывает ощущения звука, света, цвета? Вероятно, мы могли бы дать этому объяснение, если бы знали сущность души, механизм глаза, уха, мозга, при-

роду лучей, которые попадают на сетчатку, и воздуха, кото­рый ударяет в барабанную перепонку. Но этого-то мы и не знаем; можно предоставить объяснение этих явлений тем, кто любит строить гипотезы о вещах, относительно кото­рых опыт ничего не подсказывает.

Если бы бог создал в нашем теле новый орган, способный вызвать но­вые побуждения, мы стали бы испы­тывать ощущения, отличные от тех ощущений, которые у нас были до сих пор. Этот орган раскрыл бы нам в предметах свойства, о которых сейчас мы не смогли бы составить никакой идеи. Он был бы источни­ком новых удовольствий, новых страданий и, следова­тельно, новых потребностей.

То же нужно сказать и о седьмом, о восьмом и обо всех чувствах, сколько бы мы их ни предположили. Несомненно, новый орган в нашем теле произвел бы движение, которое вызывает его прозябание, способность к множеству моди­фикаций, какие мы только могли бы вообразить.

Эти чувства возбуждались бы корпускулами определен­ной формы: они обучались бы, так же как и другие чувства, у осязания и научились бы у него передавать свои ощу­щения о предмегах.

Но чувств, которые мы имеем, нам достаточно для самосохранения; они даже становятся сокровищницей зна­ний для тех, кто умеет ими пользо­ваться; и если другие не черпают в них таких же богатств, они не подозревают о том, чего лишены. Как представят они себе, что в обычных для них ощущениях можно уви­деть то, чего они сами там не видят?

Таким образом, действие органов чувств на мозг делает животное чув­ствительным. Но этого недостаточно, для того чтобы дать телу все движе­ния, на какие оно способно; нужно еще, чтобы мозг воздей­ствовал на все мышцы и на все внутренние органы, пред­назначенные двигать каждый из членов. Ведь наблюдение доказывает это действие мозга.

Следовательно, когда эта высшая инстанция получает определенные побуждения со стороны органов чувств, она передает другие побуждения некоторым частям тела, и жи­вотное движется.

У животного были бы лишь неопределенные движения,

если бы действие органов чувств на мозг и мозга на члены тела не сопровождалось каким-либо ощущением. Если бы животное двигалось, не испытывая ни страдания, ни удо­вольствия, оно не принимало бы никакого участия в движе­ниях своего тела; следовательно, оно их не замечало бы и, таким образом, не научилось бы само их направлять.

Но так как страдание или удовольствие побуждают его избегать некоторых движений или делать их, то вслед­ствие этого оно научается их избегать или делать. Оно сравнивает ощущения, которые испытывает; оно замечает те движения, которые им предшествовали, и те, которые за ними следовали; одним словом, оно колеблется. И после многих колебаний оно приобретает, наконец, привычку двигаться по своей воле. Вот тогда-то его движения стано­вятся упорядоченными. Такова первопричина всех привы­чек тела.

Эти привычки представляют собой упорядоченные движения, образую­щиеся в нас, как нам кажется, без на­шего участия, потому что благодаря

их повторению мы делаем их не думая. Это привычки, называемые естественными движениями, инстинктами, о которых ошибочно полагают, что они рождаются вместе с нами. Можно будет избежать этого предрас­судка, если судить об этих привычках по другим, ко­торые стали для нас также совсем естественными, хотя мы и помним, как мы их приобрели.

Например, когда я в первый раз подношу пальцы к кла­весину, их движения могут быть только неуверенными; но по мере того как я учусь играть на этом инструменте, я не­заметно вырабатываю в себе привычку двигать пальцы по клавиатуре. Сначала они подчиняются мне с трудом в нап­равлении, которое я хочу им придать; постепенно они преодолевают препятствия; наконец, они двигаются сами по моей воле, они даже предупреждают ее и исполняют музыкальную пьесу, в то время как моя мысль направлена на что-нибудь совершенно другое.

Значит, они приобретают привычку двигаться, следуя определенному числу побуждений; и как нет прикоснове­ния, с которого не могла бы начаться мелодия, нет и побуж­дения, которое не могло бы стать первым в определенном ряду. Упражнение ежедневно различным образом сочетает эти побуждения; пальцы с каждым днем приобретают все большую легкость; наконец они как бы сами собой подчи-

няются ряду определенных движений, и подчиняются без усилия, не заставляя меня обращать на них внимание. Дело в том, что когда органы чувств, усвоив различные при­вычки, движутся самостоятельно, то у души нет на­добности постоянно наблюдать за ними, чтобы управ­лять их движениями.

Но мозг является главным органом. Это общий центр, где все соединяется и где, по-видимому, все рождается. Таким образом, судя о мозге по дру­гим органам чувств, мы будем вправе сделать вывод, что все привычки тела доходят до него и что, следовательно, волокна, из которых он состоит, способные благодаря своей гибкости к движениям вся­кого рода, приобретают, как и пальцы, привычку под­чиняться различным рядам движений, вызванных по­буждениями. Вели это так, то способность напоминать мне какой-либо предмет, которой обладает мозг, может заклю­чаться только в приобретенной им легкости, с какой он спо­собен самостоятельно двигаться точно так же, как он дви­гался, когда этот предмет прежде воздействовал на мои органы чувств.

Физическая и окказиональная причина, сохраняющая или напоминающая идеи, состоит, следовательно, в тех по­буждениях, к которым мозг, этот главный орган чувствова­ния, создал себе привычку и которые продолжают суще­ствовать или воспроизводятся даже тогда, когда органы чувств перестают этому способствовать. Ибо мы не вспоми­нали бы тех предметов, которые мы видели, слышали, до которых дотрагивались, если бы движение не принимало те же самые направления, что и тогда, когда мы видим, слы­шим, прикасаемся. Одним словом, механическое действие подчинено одним и тем же законам и когда испытывают ощущение, и когда только вспоминают испытанное ощущение, и память есть не что иное, как определенный способ чувствовать ¹⁴.

Я часто слышал, как спрашивают: «Чем становятся идеи, которыми пе­рестают заниматься? Где они хра­нятся? Откуда они возвращаются, когда снова предстают перед нами? В душе ли существуют они в течение тех долгих промежутков времени, когда мы совсем о них не думаем, или в теле?»

Исходя из вопросов и из ответов, которые дают метафи-

зики, можно было бы подумать, что идеи подобны всем вещам, запасы которых мы делаем, и что память — не что иное, как огромная кладовая. Столь же резонно придать су­ществование различным формам, какие тело последова­тельно принимало, и спросить: «Чем становится круглость тела, когда оно принимает другую форму? Где она хра­нится? И когда это тело вновь становится круглым, откуда к нему приходит круглость?»

Идеи, так же как и ощущения, представляют собой состояния души. Они существуют постольку, поскольку модифицируют ее; они перестают существовать, как только перестают ее модифицировать. Искать в душе идеи, о кото­рых я совсем не думаю,— значит искать их там, где их больше нет; искать их в теле — значит искать там, где их никогда не было. Где же они находятся? Нигде ¹⁵.

Разве не абсурдно было бы спраши­вать, где находятся звуки клавесина, когда этот инструмент перестает зву­чать. И разве не ответили бы: «Они нигде не находятся, но, если пальцы ударяют по клавишам и двигаются, как они двигались тогда, они снова производят те же самые звуки»?

Итак, я отвечу, что мои идеи нигде не находятся, когда моя душа перестает о них думать, но что они вспоминаются мне, как только возобновляются движения, способные про­изводить их вновь.

Хотя я не знаю механизма мозга, я, однако, могу счи­тать, что его различные части приобрели способность само­стоятельно двигаться таким же образом, каким они двига­лись под воздействием органов чувств; что привычки этого органа сохраняются, что всякий раз, когда он им подчиня­ется, он вспоминает те же самые идеи, потому что в нем возобновляются те же самые движения; что, одним словом, мы имеем в памяти идеи, как имеем в пальцах пьесы клаве­сина, т. е. что мозг, как и все другие органы чувств, имеет способность двигаться, следуя побуждениям, к которым он приобрел привычку. Мы испытываем ощущения почти так же, как клавесин издает звуки. Внешние органы человече­ского тела — как клавиши; предметы, воздействующие на них, подобны пальцам, ударяющим по клавиатуре; внут­ренние органы тела — как корпус клавесцна; ощущения, или идеи,— как звуки; а память имеет место, когда идеи, порожденные действием предметов на органы чувств, воспроизводятся движениями, к которым мозг приобрел привычку.

Если память, медленная или быстрая, вспоминает вещи то в присущем им порядке, то смешивая их, причина этого заключается в том, что наличие множества идей предполагает в мозгу движения в таком огромном количзстве и столь разнообразные, что невоз­можно, чтобы они воспроизводились всегда с одной и той же легкостью и точностью. Все феномены памяти зависят от привычек, приобретенных подвижными и гибкими час­тями мозга, и все движения, на которые способны эти части, связаны друг с другом, как связаны между собой все идеи, которые воспроизводятся в памяти.

Дело в том, что движения пальцев по клавишам связаны между собой, как звуки песни, и песня звучит очень мед­ленно, если пальцы движутся очень медленно, и очень сбивчиво, если пальцы сбиваются. Но, как множество пьес, которые разучивают на клавесине, не позволяют пальцам всегда сохранять привычки, позволяющие легко и четко исполнить их, так и множество вещей, которые хотят вспомнить, не дают мозгу всегда сохранять привычки, позволяющие легко и точно вспоминать идеи.

Когда искусный органист непреднамеренно подносит руки к клавишам, первые звуки, которые он извлекает, побуждают его пальцы продолжать двигаться и подчинять­ся ряду движенкй, вызывающих ряд звуков, мелодичность и гармоничность которых изумляет иной раз его самого. Тем не менее он управляет своими пальцами без усилия и, кажется, не обращая на них внимания.

Именно так первое движение, вызванное в мозгу воздей­ствием предмета на наши органы чувств, возбуждает ряд движений, которые напоминают ряд идей. И от того, что в течение всего времени, когда мы бодрствуем, наши чув­ства, всегда подвергающиеся впечатлениям от предметов, не перестают воздействовать на мозг, наша память всегда находится в действии. Мозг, постоянно возбуждаемый орга­нами, подчиняется не только впечатлениям, которые он по­лучает от них непосредственно, но и всем движениям, кото­рые это первое впечатление должно воспроизвести. Он идет по привычке от движения к движению, опережает действие органов чувств, вспоминает длинные ряды идей. Более того, он живо воздействует на органы чувств, вновь направляя им ощущения, которые они ему посылали, и убеждает нас, что мы видим то, чего мы в действитель­ности не видим.

Следовательно, так же как пальцы сохраняют привычку к ряду движений и могут по малейшему поводу двигаться, как они двигались прежде, так и мозг сохраняет свои привычки; и, будучи однажды возбужден действием чувств, он самостоятельно производит привычные ему движения и вспоминает идеи.

Но как совершаются эти движения? Как они следуют различным побуждениям? Это-то и невозможно изучить. Если бы даже этот вопрос поставили в отношении привы­чек, приобретаемых пальцами, я не смог бы на него отве­тить. Не буду же теряться в догадках по этому вопросу. Для меня достаточно судить о привычках мозга по привычкам каждого чувства; нужно удовлетвориться знанием того, что один и тот же механизм, каков бы он ни был, дает идеи, сохраняет и воспроизводит их.

Мы только что видели, что память имеет свое местонахождение главным образом в мозгу; мне кажется, что она имеет его и во всех органах наших ощущений; ибо она должна иметь его везде, где есть окказиональная при­чина идей, которые мы вспоминаем. Если для того, чтобы дать нам идею в первый раз, нужно было, чтобы чувства воздействовали на мозг, то воспоминание об этой идее, ка­жется, никогда не будет более отчетливым, нежели тогда, когда мозг в свою очередь будет воздействовать на чувства. Значит, этот обмен действиями необходим для того, чтобы вызвать идею прошлого ощущения, так же как он необхо­дим для того, чтобы вызвать актуальное ощущение. В са­мом деле, мы, например, не можем представить себе какую-нибудь фигуру лучше, чем тогда, когда наши руки вновь принимают ту самую форму, которую их заставило принять осязание. В подобном случае память говорит с нами, так сказать, на языке действия.

Память о мелодии, исполняемой на каком-либо инстру­менте, имеет свое местонахождение в пальцах, в ухе и в мозгу: в пальцах, которые усвоили привычку совершать движения в определенной последовательности; в ухе, кото­рое судит пальцы и в случае надобности управляет ими только потому, что оно со своей стороны усвоило привычку совершать движения в другой последовательности, и в моз­гу, который усвоил привычку последовательно прини­мать формы, точно соответствующие формам пальцев и ушей.

Легко заметить привычки, приобретенные пальцами: невозможно так же наблюдать привычки ушей; еще менее доступны наблюдению привычки мозга, но аналогия дока­зывает, что они существуют.

Разве можно было бы знать язык, если бы мозг не приоб­ретал привычек, которые соответствовали бы привычкам ушей, чтобы его слышать, привычкам губ, чтобы на нем говорить, привычкам глаз, чтобы на нем читать? Память о языке не находится, следовательно, исключительно в при­вычках мозга — она находится и в привычках органов слуха, речи и зрения.

Следуя принципам, которые я только что изложил, было бы легко объяс­нить сновидения. Ибо идеи, которые мы имеем во сне, достаточно похожи на то, что исполняет органист, когда в момент рассеянности он предоставляет своим пальцам действовать наугад. Конечно, его пальцы делают лишь то, что они научены были делать, но они не делают этого в том же самом порядке; они соединяют различные пассажи, извлеченные из различных пьес, кото­рые они разучили.

Давайте же судить о том, что происходит в мозгу, по аналогии с тем, что мы наблюдаем в привычках руки, упражнявшейся на музыкальном инструменте, и мы при­дем к выводу, что сновидения являются результатом воздействия этого главного органа на чувства, когда во вре­мя отдыха всех частей тела он сохраняет достаточно актив­ности для того, чтобы подчиняться некоторым из своих привычек. Ведь поскольку он движется так же, как он двигался, когда мы имели ощущения, он воздействует на чувства, и тотчас же мы слышим и видим; так, например, однорукий думает, что чувствует руку, которой у него больше нет. Но в подобном случае мозг обычно изображает вещи в большом беспорядке, потому что привычки, дейст­вие которых приостановлено сном, преграждают путь боль­шому количеству идей.

Поскольку мы объяснили, как приоб­ретаются привычки, составляющие память, будет легко понять, как они утрачиваются.

Это происходит, во-первых, если они не поддерживаются или по крайней мере не обновляются достаточно часто. Такой будет судьба всех привычек, для действия которых чувства перестанут давать повод.

Во-вторых, если привычки умножаются в числе до некоторого предела, ибо тогда среди них будут такие, которые мы будем оставлять без внимания. Так же от нас ускользают знания, по мере того как мы их приобретаем.

В-третьих, недомогание в мозгу ослабляет или наруша­ет память, если оно становится препятствием для некото­рых движений, к которым выработалась привычка. Тогда были бы вещи, о которых совсем не сохранялось бы воспоминания; а если бы недомогание противодействовало всем привычкам мозга, то не оставалось бы воспоминания ни об одной вещи.

В-четвертых, паралич органов произвел бы такое же действие: привычки мозга были бы постепенно утрачены, поскольку они больше не поддерживались бы действием чувств.

Наконец, старость наносит удар памяти. В этом случае части мозга похожи на пальцы, которые уже недоста­точно гибки, чтобы двигаться, следуя всем побуждениям, которые были им свойственны. Привычки постепенно утрачиваются; остаются лишь слабые ощущения, которые вскоре ускользают; движение, которое, по-видимому, их поддерживает, само готово прекратиться.

Физическая и окказиональная перво­причина чувствительности состоит, таким образом, исключительно в определенных направле­ниях, которые принимает движение, вызывающее прозяба­ние животного; а причина памяти заключается в этих направлениях, когда они становятся привычками. Анало­гия позволяет нам предположить, что в органах, которые мы не можем наблюдать, происходит нечто похожее на то, что мы наблюдаем в других органах. Я не знаю, благодаря какому механизму моя рука обладает достаточной гиб­костью и подвижностью, чтобы приобретать навык к опре­деленному порядку движений, но я знаю, что в ней есть гибкость, подвижность, упражнение, привычки, и полагаю, что все это находится в мозгу и в органах, которые также являются местонахождением памяти.

Таким образом, у меня, несомненно, есть лишь весьма несовершенная идея физических и окказиональных причин чувствительности и памяти; я совсем не знаю их перво­причины. Я знаю, что в нас есть движение, но не могу по­нять, какой силой оно производится. Я знаю, что это дви­жение может быть связано с различными побуждениями, но мне не под силу раскрыть механизм, который ими управ-

ляет. Следовательно, мое преимущество в том, что я освобо­дил от всех произвольных гипотез то скудное знание, которое мы имеем по самому неясному вопросу. Я думаю, что именно этим должны ограничиваться физики каждый раз, когда они хотят создавать системы относительно ве­щей, первые причины которых невозможно наблюдать.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ