КОММЕНТАРИИ 15 page

– Нет.

– А! Я так и думала... Какая глубокая рана, – сказала она, осматривая руку Ивиш. – Не беспокойтесь, я все сделаю.

Она открыла шкаф, и половина ее тела исчезла в нем. Матье и Ивиш улыбнулись друг другу. Ивиш, казалось, протрезвела.

– Не думала, что вы на такое решитесь, – сказала она Матье.

– Видите, не все потеряно.

– Теперь мне больно.

– Мне тоже.

Он был счастлив. Он прочел надписи «Для дам» и «Для месье» золотыми буквами на двух дверях, покрытых жирной серой эмалевой краской, он посмотрел на пол в белых плитках, вдохнул анисовый запах дезинфекции, и сердце его наполнилось радостью.

– Должно быть, не так уж неприятно быть служительницей в туалетной комнате, – с чувством сказал он.

– Конечно! – расцвела Ивиш.

Она смотрела на него с диковатой нежностью; немного поколебавшись, она вдруг приложила ладонь своей левой руки к раненой ладони Матье. Раздался мягкий хлопок.

– Это смешение крови, – пояснила она. Матье молча сжал ее руку и почувствовал резкую боль, ему показалось, что на его ладони раскрылся зев.

– Вы мне делаете больно, – сказала Ивиш.

– Знаю.

Женщина вылезла из шкафа, немного побагровевшая. Она открыла ящичек из белой жести.

– Здесь все, что нужно, – сказала она.

Матье увидел бутылочку с йодом, иголки, ножницы, бинты.

– Вы хорошо оснащены, – сказал Матье.

Она важно кивнула.

– Бывают дни, когда не до шуток. Позавчера какая‑то женщина швырнула бокал в голову одному из наших постоянных клиентов. У него текла кровь, у этого месье, я испугалась за его глаза: я вынула у него из брови большой осколок стекла.

– Черт! – вскрикнул Матье.

Женщина суетилась вокруг Ивиш.

– Потерпите, милочка, будет немного жечь, это настойка йода. Вот и все.

– Вы... вы меня не сочтете нескромной? – вполголоса спросила Ивиш.

– Да нет, говорите.

– Я хотела бы знать, о чем вы думали, когда я танцевала с Лолой?

– Вот сейчас?

– Да, когда Борис пригласил блондинку. Вы остались один.

– Наверно, о себе, – сказал Матье.

– Я смотрела на вас, вы были... почти красивы. Если бы вы могли навсегда сохранить такое лицо!

– Но нельзя же все время думать о себе.

Ивиш засмеялась.

– А я, по‑моему, всегда думаю о себе.

– Дайте вашу руку, месье, – сказала служительница. – Потерпите, будет жечь. Вот так! Ничего страшного.

Матье почувствовал сильное жжение, но не обратил на это внимания, он смотрел на Ивиш, которая неловко причесывалась перед зеркалом, поддерживая локоны забинтованной рукой. В конце концов она отбросила волосы назад, и ее широкое лицо заголилось. Матье почувствовал, что набухает от внезапного и безнадежного желания.

– Вы прекрасны, – сказал он.

– Нет, – смеясь, сказала Ивиш, – наоборот, я ужасно некрасива. Это мое тайное лицо.

– Но оно мне еще больше нравится, – признался Матье.

– Хорошо, завтра я причешусь именно так, – сказала Ивиш.

Матье не нашелся, что ответить. Он склонил голову и замолчал.

– Готово, – сказала служительница.

Матье заметил у нее светлые усики.

– Большое спасибо, мадам, вы умелы, как сестра милосердия.

Женщина покраснела от удовольствия.

– Что вы! – сказала она. – Это естественно. В нашем ремесле нужна сноровка.

Матье положил десять франков на блюдце, и они вышли, с удовлетворением посматривая на свои окоченевшие забинтованные руки.

– У меня рука как деревянная, – сказала Ивиш.

Танцзал был почти пуст. Лола стояла посреди площадки и собиралась петь. Борис сидел за столиком, он ждал их. Дама в черном и ее муж исчезли. На их столике стояли два полупустых бокала, рядом лежала дюжина сигарет в открытой пачке.

– Это бегство, – заметил Матье.

– Да, – сказала Ивиш, – я одержала над ней победу.

Борис весело посмотрел на них.

– Вы организовали между собой резню?

– Это все твой чертов нож, – недовольно проворчала Ивиш.

– На вид он должен хорошо резать, – сказал, с интересом глядя на их руки, Борис.

– А как там с Лолой?

Борис помрачнел.

– Все плохо. Я сморозил глупость.

– Какую?

– Я сказал, что Пикар пришел ко мне и что я его принял в своей комнате. Кажется, в первый раз я сказал что‑то другое, но хоть убей не помню что.

– Вы сказали, что встретили его на бульваре Сен‑Мишель.

– Черт! – вскрикнул Борис.

– Она злится?

– Не то слово! Как разъяренный вепрь. Вы только посмотрите на нее.

Матье взглянул на Лолу. У нее было озлобленное и скорбное лицо.

– Простите меня, – сказал Матье.

– Вам незачем извиняться: это моя вина. Знаете, все уладится, я привык. Все в конце концов улаживается.

Они замолчали. Ивиш нежно разглядывала свою забинтованную руку. Сон, свежесть, серая заря неосязаемо проскользнули в зал, в танцзале запахло ранним утром. «Бриллиант, – подумал Матье, – она сказала: маленький бриллиант». Он был счастлив, он больше не думал о себе, ему казалось, что он сидит снаружи, на скамейке: снаружи, вне танцзала, вне своей жизни. Он улыбнулся: «Она еще кое‑что сказала. Она сказала: я никогда не умру...»

Лола начала петь.

XII

«В десять часов в кафе «Дом"«. Матье проснулся. Этот маленький холмик из белого бинта на кровати был его левой рукой. Она побаливала, но в остальном он чувствовал себя бодро. «В десять часов в кафе «Дом"«. Она сказала: «Я приду раньше вас, я ночью глаз не сомкну». Было девять, он спрыгнул с кровати. «Она изменит прическу», – подумал Матье.

Он толкнул ставни: улица была пустынной, небо низким и серым, было не так тепло, как накануне, настоящее утро. Он открыл кран умывальника и подставил голову под воду: я тоже из утра. Собственная жизнь упала к его ногам тяжелыми складками, она его еще окружала, она сковывала его щиколотки, но он через нее перешагнет, он оставит ее после себя, как мертвую кожу. Кровать, письменный стол, лампа, зеленое кресло: теперь они были не его сообщниками, но анонимными предметами из железа и дерева, домашней утварью, он провел ночь как бы в гостиничном номере. Матье оделся и, насвистывая, спустился по лестнице.

– Вам письмо по пневматической почте, – сказала консьержка.

Марсель! Во рту у Матье появился горький привкус. Он совсем забыл о Марсель. Консьержка протянула ему желтый конверт: письмо было от Даниеля.

«Дорогой Матье, – писал Даниель, – я искал среди знакомых, но так и не смог собрать сумму, которую ты у меня просишь. Поверь, я сожалею. Можешь зайти ко мне в полдень? Мне нужно поговорить с тобой о твоем деле. Дружески твой».

«Хорошо, – подумал Матье, – я пойду к нему. Он не хочет расстаться с деньгами, но он придумает какой‑нибудь выход». Жизнь ему казалась легкой, она должна такой быть: в любом случае Сара добьется, чтобы врач потерпел несколько дней; при необходимости вышлем ему деньги в Америку.

Ивиш была в кафе, в темном углу. Сначала он увидел ее забинтованную руку.

– Ивиш! – нежно позвал он.

Она подняла глаза и посмотрела на него, у нее было непроницаемое треугольное лицо, воплощение злой невинности, локоны закрывали половину щек: она не подняла волосы вверх.

– Вы мало спали? – грустно спросил Матье.

– Вообще не спала.

Он сел. Она увидела, что он смотрит на их перебинтованные руки, медленно убрала свою и спрятала ее под стол. Подошел официант, он хорошо знал Матье.

– Все в порядке, месье? – спросил он.

– Да, – сказал Матье, – дайте, пожалуйста, чай и два яблока.

Наступило молчание, которым Матье воспользовался, чтобы похоронить свои ночные воспоминания. Как только он почувствовал, что сердце его пусто, он поднял голову.

– У вас неважный вид. Это из‑за экзамена?

Ивиш ответила презрительной гримасой, и Матье замолчал, он смотрел на пустые скамейки. Женщина, став на колени, мыла каменный пол. «Дом» понемногу пробуждался, было утро. Можно будет лечь спать только через пятнадцать часов! Ивиш заговорила тихим голосом с измученным видом:

– Он назначен на два часа, – сказала она. – А уже девять. Я чувствую, как эти часы обрушиваются на меня.

Она снова принялась одержимо теребить локоны: это было невыносимо. Она спросила:

– Как вы думаете, возьмут меня продавщицей в универсальный магазин?

– Даже не думайте об этом, Ивиш, это чертовски трудно.

– А манекенщицей?

– Вы ростом маловаты, но можно попытаться...

– Я сделаю все что угодно, только бы не возвращаться в Лаон. Я готова пойти хоть в посудомойки.

Она добавила по‑стариковски с озабоченным видом:

– В таких случаях, кажется, дают объявления в газетах?

– Послушайте, Ивиш, у нас еще будет время к этому вернуться. Ведь пока вы еще не провалились. Ивиш пожала плечами, и Матье живо продолжал:

– Даже если вы провалитесь, для вас не все потеряно. К примеру, вы могли бы месяца на два вернуться домой, а за это время я вам что‑нибудь подыщу.

Он говорил с добродушной убедительностью, но у него не было никакой надежды: даже если он ей найдет какую‑то работу, через неделю ее оттуда выгонят.

– Два месяца в Лаоне! – с гневом вскричала Ивиш. – Сразу видно, что вы об этом понятия не имеете. Это... это невыносимо.

– Так или иначе вы бы провели там каникулы.

– Да. Но как они меня примут после провала?

Она замолкла. Матье молча смотрел на нее: как всегда по утрам, у нее был желтый цвет лица. Ночь, казалось, только скользнула по ней. «Ничто не оставляет на ней следов», – подумал Матье. Он не смог удержаться от вопроса:

– Вы так и не приподняли волосы?

– Вы прекрасно видите, что нет, – сухо ответила Ивиш.

– Но ведь вчера вечером вы мне пообещали, – немного раздраженно сказал он.

– Я была пьяна, – сказала она. – И настойчиво повторила, будто желая смутить его: – Я была совершенно пьяна.

– Вы не выглядели такой уж пьяной, когда мне это обещали.

– Ладно! – нетерпеливо сказала она. – Что из того? Люди легко дают обещания.

Матье не ответил. У него было впечатление, что ему без остановки задавали неотложные вопросы: как до вечера найти пять тысяч франков? Как сделать так, чтобы Ивиш вернулась в Париж в следующем году? Как теперь вести себя с Марсель? У него не было времени собраться, вернуться к вопросам, составлявшим основу его мыслей со вчерашнего дня: кто я? Что я сделал со своей жизнью? Когда Матье отвернулся, чтобы сбросить с себя эту новую обузу, он увидел вдалеке высокий нерешительный силуэт Бориса, казалось, ищущего их на террасе.

– Вот и Борис! – с досадой сказал он. И тут же спросил, охваченный неприятным подозрением:

– Это вы его попросили прийти?

– Нет, – изумленно ответила Ивиш. – Я должна была встретить его в полдень, потому что... потому что он провел ночь с Лолой. Да вы только посмотрите на него!

Борис их заметил и направился к ним. Глаза его были широко открыты и неподвижны, он был мертвенно бледен, но улыбался.

– Привет! – крикнул Матье.

Борис поднял к виску два пальца, чтобы изобразить свое привычное приветствие, но не смог завершить этот шутливый жест. Он уперся обеими руками в стол и начал раскачиваться на пятках, не говоря ни слова и по‑прежнему улыбаясь.

– Что с тобой? – спросила Ивиш. – Ты похож на Франкенштейна.

– Лола умерла, – сказал Борис. Он глупо уставился прямо перед собой. Какое‑то время Матье ничего не понимал, потом изумился:

– Что?..

Он посмотрел на Бориса: не нужно его сразу расспрашивать. Матье схватил его за руку и заставил сесть рядом с Ивиш. Борис машинально повторил:

– Лола умерла!

Ивиш обратила на брата широко раскрытые глаза. Она немного отодвинулась, будто боялась до него дотронуться.

– Лола покончила с собой? – спросила она. Борис не ответил, его руки задрожали.

– Скажи, – нервно повторила Ивиш, – она покончила с собой? Она покончила с собой?

Улыбка Бориса перешла в нервную гримасу, губы его подергивались. Ивиш пристально смотрела на него, теребя локоны. «Она ничего не понимает», – раздраженно подумал Матье.

– Хорошо, – сказал он, – вы нам все расскажете позже. А пока молчите.

Внезапно Борис начал смеяться. Он сказал:

– Если вы... если вы...

Матье резко ударил его кончиками пальцев по щеке. Борис перестал смеяться и, бормоча, посмотрел на него, затем немного обмяк и замер, глупо приоткрыв рот. Все трое молчали, а между ними стояла смерть, безымянная и священная. Это было не событие, скорее мутная среда, сквозь которую Матье видел свою чашку, мраморный столик и благородное злое лицо Ивиш.

– Что для месье? – спросил официант.

Он с иронией посмотрел на Бориса.

– Быстро принесите коньяку, – сказал Матье. И добавил как можно естественнее: – Месье спешит.

Официант удалился и скоро вернулся с бутылкой и рюмкой. Матье чувствовал себя вялым и пустым, только теперь он начал ощущать ночную усталость.

– Пейте, – велел он Борису.

Борис послушно выпил. Поставил рюмку и сказал как бы самому себе:

– Тут уж не до смеха.

– Бедный дурачок! – сказала Ивиш, придвигаясь к нему. – Бедный мой дурачок!

Она нежно ему улыбнулась, схватила за волосы и потрясла его голову.

– Ты со мной, у тебя такие теплые руки, – облегченно вздохнул Борис.

– Теперь рассказывай! – сказала Ивиш. – Ты уверен, что она умерла?

– Сегодня ночью она приняла наркотик, – с трудом проговорил Борис. – Мы опять поцапались.

– Значит, она отравилась? – живо спросила Ивиш.

– Не знаю, – ответил Борис.

Матье изумленно смотрел на Ивиш: она ласково гладила руку брата, но ее верхняя губа странным образом поднялась, оскалив мелкие зубы. Борис заговорил глухим голосом. Казалось, он обращался к кому‑то еще.

– Мы поднялись к ней в номер, и она приняла наркотик. Первый раз она приняла у себя в гримерной, когда мы спорили.

– На самом деле это был второй раз, – заметил Матье. – Помоему, первый раз она приняла, когда вы танцевали с Ивиш.

– Пусть так, – устало отозвался Борис. – Значит, три раза. Она никогда столько не принимала. Мы легли, не разговаривая. Она вертелась в кровати, и я не мог заснуть. Потом она вдруг успокоилась, и я уснул.

Он выпил коньяк и продолжал:

– Утром я проснулся, потому что задыхался. Из‑за ее руки. Она лежала на одеяле, придавив меня. Я сказал ей: «Убери руку, ты меня душишь». Она не убрала. Я подумал, что это жест примирения, и взял ее за руку – она была ледяной. Я спросил Лолу: «Что с тобой?» Она ничего не ответила. Тогда я изо всех сил оттолкнул ее руку, Лола чуть не скатилась с кровати, я встал, взял ее за запястье и потянул вверх, чтобы усадить ее. Глаза у нее были открыты. Я увидел ее глаза, – добавил он с какой‑то злостью, – никогда не смогу их забыть.

– Мой бедный дурачок, – сказала Ивиш.

Матье пытался пожалеть Бориса, но это ему не удавалось. Борис приводил его в замешательство еще больше, чем Ивиш. Можно было подумать, что он злится на Лолу за то, что она умерла.

– Я схватил свои шмотки и оделся, – монотонно продолжал Борис. – Я не хотел, чтобы меня обнаружили у нее в номере. Меня не видели, когда я выходил: у кассы никого не было. Я взял такси и приехал сюда.

– Ты огорчен? – мягко спросила Ивиш. Она наклонилась к нему без особого сочувствия, просто она хотела это знать. Она сказала:

– Посмотри на меня! Ты огорчен?

– Я... – начал Борис. Он посмотрел на нее и быстро ответил: – Я в ужасе.

Он подозвал идущего мимо официанта:

– Еще коньяку.

– Так же срочно, как и первый раз? – улыбаясь, спросил тот.

– Да. Обслужите быстро, – сухо сказал Матье.

Борис был ему немного противен. В нем больше не осталось ничего от обычного суховатого, чуть неуклюжего изящества. Такое его лицо слишком походило на лицо Ивиш. Матье стал думать о теле Лолы, распростертом на кровати в гостиничном номере. Господа в котелках зайдут в номер, будут смотреть на это роскошное тело со смесью вожделения и профессионального интереса, отбросят одеяло и поднимут ночную рубашку, ища раны и попутно думая, что у профессии полицейского бывают и хорошие стороны. Матье вздрогнул.

– Она там совсем одна? – спросил он.

– Да, думаю, ее обнаружат к полудню, – с озабоченным видом сказал Борис. – Горничная всегда будит ее к этому времени.

– Значит, через два часа, – заключила Ивиш.

Она вновь обрела повадку старшей сестры. Она гладила волосы брата с жалостливым и торжествующим видом. Борис позволял себя ласкать; вдруг он вскрикнул:

– Мать твою!

Ивиш вздрогнула. Борис охотно употреблял жаргонные словечки, но никогда не ругался.

– В чем дело? – с беспокойством спросила Ивиш.

– Мои бумажки, – сказал Борис.

– Что?

– Бумажки, я идиот, оставил их там. Матье не понимал.

– Письма, которые вы ей писали?

– Да.

– Ну и что?

– А то!.. Придет врач, и станет известно, что она умерла от отравления.

– В письмах вы упоминали о наркотиках?

– Конечно, – мрачно сказал Борис.

Матье показалось, что он ломает комедию.

– Вы что, принимали наркотики? – спросил он. Он был немного задет, так как Борис никогда ему об этом не говорил.

– Я... случалось. Один или два раза, из любопытства. К тому же я упоминал в письмах о типе, который их продает, тип этот с Буль‑Бланш, я однажды покупал у него порошок для Лолы. Я не хочу, чтоб его накрыли из‑за меня.

– Борис, ты с ума сошел! – воскликнула Ивиш. – Как ты мог такое писать!

Борис поднял голову.

– Представляете себе, какой разразится скандал!

– Но может быть, их не найдут? – предположил Матье.

– Первым делом их и найдут. В лучшем случае меня вызовут как свидетеля.

– Ой! Отец узнает! – перепугалась Ивиш. – Вот он взбеленится!

– Он может отозвать меня в Лаон и тут же засадить в банк.

– Что ж, составишь мне компанию, – мрачно сказала Ивиш.

Матье с сожалением посмотрел на них. «Вот, значит, они какие!» Ивиш утратила победоносный вид: прижавшись друг к другу, бледные, с искаженными лицами, они казались двумя старушонками. Наступило молчание, потом Матье заметил, что Борис искоса смотрит на него. На губах его читалась хитрость, жалкая обезоруживающая хитрость. «Он что‑то замышляет», – раздраженно подумал Матье.

– Вы говорите, что горничная будит ее в полдень? – спросил он.

– Да. Она стучит, пока Лола ей не ответит.

– Что ж, сейчас половина одиннадцатого. У вас есть время спокойно туда вернуться и забрать письма. Если хотите, возьмите такси, но можно поспеть и на автобусе.

Борис отвел глаза.

– Я не могу туда вернуться.

«Приехали!» – подумал Матье. Он спросил:

– Почему?

– Не могу.

Матье увидел, что Ивиш смотрит на него.

– Где письма? – спросил он.

– В черном сундучке у окна. На сундучке чемодан, нужно только его снять. Внутри куча писем. Мои перевязаны желтой лентой.

Он сделал паузу и безразличным тоном добавил:

– Там лежат и бабки.

Бабки! Матье тихо присвистнул, он подумал: «Мальчишка не дурак: все продумал, даже способ оплаты».

– Сундучок заперт на ключ?

– Да, ключ в сумочке, сумочка на ночном столике. Там в связке есть плоский ключик. Это он.

– Какой номер комнаты?

– Двадцать один, на четвертом этаже, вторая слева.

– Хорошо, – сказал Матье, – я пойду.

Он встал. Ивиш все еще смотрела на него. Борис, казалось, успокоился. Он с прежней грациозностью отбросил назад волосы и, слабо улыбаясь, сказал:

– Если вас сцапают, то скажете, что вы к Боливару, это негр из «Камчатки», я его знаю. Он тоже живет на четвертом.

– Ждите меня здесь оба, – велел Матье.

Он невольно заговорил начальственным тоном. Потом мягко добавил:

– Я вернусь через час.

– Мы будем вас ждать, – заверил Борис. И проговорил с восхищением и безмерной благодарностью.

– Вам цены нет!

Матье зашагал по бульвару Монпарнас, он был рад остаться один. В это время Борис и Ивиш начнут шептаться, они воссоздадут свой душный драгоценный мирок. Но это его не тревожило. Его обступили вчерашние заботы: любовь к Ивиш, беременность Марсель, деньги и еще, в центре всего, слепое пятно – смерть. Он несколько раз произнес «уф», проводя руками по лицу и растирая щеки. «Бедная Лола», – подумал он, – она мне так нравилась». Но не ему надо о ней сожалеть: эта смерть – проклятая, потому что не получила никакой высшей санкции, и не ему ее санкционировать. Она тяжело упала в маленькую ошалевшую душу и слепо кружила там. Только на эту маленькую душу легла непосильная ноша – обдумать ее и искупить. Если б только у Бориса было хоть сколько‑нибудь печали... Но он испытал только ужас. Смерть Лолы навеки останется за бортом человеческих отношений, как чей‑то вердикт: «Собаке – собачья смерть!» Эта мысль была невыносима.

– Такси! – крикнул Матье.

Сев в такси, он почувствовал себя спокойней. У него даже появилось чувство хладнокровного превосходства, как будто он вдруг простил себе, что он не одних лет с Ивиш, или, вернее, как будто молодость внезапно потеряла свою ценность. «Они зависят от меня», – подумал он с некоторой гордостью. Лучше, если такси остановится не перед гостиницей.

– На углу улицы Наварен и улицы де Мартир, пожалуйста.

Матье смотрел на вереницу унылых зданий бульвара Распай. Он повторял: «Они зависят от меня». Он чувствовал себя сильным и немного медлительным. Потом стекла такси потемнели: оно въехало в узкий проход улицы дю Бак, и вдруг Матье осознал – Лола умерла; он войдет в ее номер, увидит ее широко открытые глаза и белое тело. «Не буду на нее смотреть», – решил он. Она мертва. Сознание ее уничтожено. Но не жизнь. Покинутая ласковым и нежным зверем, который так долго в ней жил, эта одинокая жизнь просто остановилась, она витала, полная криков без эха и бесплодных надежд, темных высверков, прежних лиц и запахов, она как бы невзначай витала на задворках мира, незабвенная и окончательная, несокрушимей минерала, и ничто уже не сможет помешать ее былому существованию, она подверглась последней метаморфозе: ее будущее бесповоротно застыло. «Жизнь, – подумал Матье, – включает в себя будущее, как тела включают в себя пустоту». Он наклонил голову: он думал о своей собственной жизни. Будущее проникло в него до самого сердца, все там было в движении, в отсрочке. Давняя пора его детства, день, когда он сказал себе: «Я буду свободен», – день, когда он сказал себе: «Я буду великим человеком», – еще сегодня включали в себя некое будущее, как маленькое личное небо, совсем круглое, и это будущее стало им, таким, каков он сейчас, усталым и созревающим, те дни притязали на него все минувшие годы, они повторяли свои требования, и его часто мучили изнурительные угрызения совести, потому что его настоящее, беспечное и пресыщенное, было воплощенным будущим давно минувших дней. Эти дни ждали его двадцать лет, это от него, утомленного человека, былой жестокий ребенок требовал осуществить его надежды: от него зависело, чтобы эти детские клятвы остались пустыми словами или чтоб они стали первыми вестниками судьбы. Его прошлое непрерывно подвергалось исправлениям настоящего; каждый день все явственней не оправдывал его прежние мечты о величии, каждый день имел новое будущее; и так, от ожидания к ожиданию, от будущего к будущему, влачилась его жизнь... К чему?

А ни к чему. Он подумал о Лоле: она умерла, и ее жизнь, как и жизнь Матье, прошла в ожидании. В каком‑то давнем былом жила маленькая девочка с рыжими кудряшками, поклявшаяся стать великой певицей, а приблизительно в двадцать третьем году была молодая певица, упивающаяся славой, запечатленной на афишах. И ее любовь к Борису, эта великая любовь старухи, от которой она столько страдала, с первого дня была всего лишь отсрочкой. Еще вчера эта любовь, темная и смутная, ждала какого‑то будущего, еще вчера Лола думала, что будет жить и что Борис ее когда‑нибудь полюбит; самые полновесные мгновения, самые нежные ночи любви, которые казались ей вечными, были всего лишь ожиданиями.

А ждать было нечего: смерть подкралась с тыла всех ожиданий и остановила их, они остались недвижными и немыми, без цели, без смысла. Ждать было нечего: никто никогда не узнает, смогла бы Лола заставить Бориса себя полюбить, теперь этот вопрос не имел смысла. Лола умерла, незачем больше суетиться, не осталось ласки, не осталось мольбы: не осталось ничего, кроме ожидания ожиданий, ничего, кроме в одночасье сникшей жизни, окрашенной в серо‑буро‑малиновый цвет и имевшей опору только в себе самой. «Если я сегодня умру, – вдруг подумал Матье, – никто никогда не узнает, был ли я человеком пропащим или у меня был какой‑нибудь шанс спастись».

Такси остановилось, и Матье вышел. «Подождите меня», – сказал он шоферу. Он наискось пересек мостовую, толкнул дверь гостиницы, вошел в мрачный, пропитанный тяжелыми запахами вестибюль. Над стеклянной дверью слева висел эмалированный треугольник: «Дирекция». Матье бросил взгляд через стекло: комната казалась пустой, слышно только тиканье часов. Обычные постояльцы гостиницы – певицы, танцовщики, негры из джаза – поздно возвращались и поздно вставали: все еще спало. «Нельзя подниматься по лестнице слишком быстро», – подумал Матье. Он услышал, как стучит его сердце, ноги его стали ватными. Он остановился на площадке четвертого этажа и огляделся. Ключ был в двери. «А вдруг там кто‑то есть?» Он прислушался и постучал. Никто не ответил. На пятом этаже кто‑то смыл унитаз, Матье услышал клокотание воды, сопровождаемое текучим и мелодичным шумом. Матье толкнул дверь и вошел.

Комната была темной и еще хранила влажный запах сна. Матье обшарил сумерки взглядом, он жаждал прочесть смерть в чертах Лолы, как будто это было человеческое чувство. Кровать стояла справа, в глубине комнаты. Матье увидел Лолу, очень бледную, она смотрела на него неподвижными глазами. «Лола!» – тихо позвал он. Лола не ответила. У нее было необыкновенно выразительное, но абсолютно непроницаемое лицо; грудь была обнажена, одна ее прекрасная рука неподвижно лежала поперек кровати, другая была под одеялом. «Лола!» – повторил Матье, подходя к кровати. Он не мог оторвать взгляд от этой гордой груди, ему хотелось до нее дотронуться. Он некоторое время стоял у края кровати, нерешительный, взволнованный, его тело было отравлено острым желанием, потом он отвернулся и быстро схватил с ночного столика сумочку. Плоский ключ был в ней: Матье взял его и направился к окну. Серый день сочился сквозь шторы, комната была заполнена неподвижным присутствием; Матье стал на колени перед сундучком, ощущая спиной неукоснительное присутствие Лолы. Он вставил ключ в скважину. Поднял крышку, погрузил обе руки в сундучок, и бумаги зашуршали под его пальцами. Это были банкноты. Их было много. Тысячные купюры. Под стопкой квитанций и записок Лола прятала пачку писем, перевязанную желтой шелковой ленточкой. Матье поднес пачку к свету, изучил почерк и вполголоса сказал: «Это они», – затем сунул письма в карман. Но он не мог уйти, он стоял на коленях, уставившись на деньги. Через какое‑то время, отвернувшись, он нервно порылся в бумагах, отбирая их не глядя, на ощупь. «Мне за платили», – подумал он. Там, сзади, лежала длинная белая женщина с удивленным лицом, руки, казалось, еще могли протянуться и красные ногти оцарапать. Матье встал, отряхнул колени правой ладонью. Левая рука сжимала пачку банкнот. Он подумал: «Мы вышли из положения», – озадаченно рассматривая деньги. «Мы вышли из положения...» Невольно напрягая слух, он вслушивался в молчаливое тело Лолы и почувствовал себя пригвожденным к месту. «Ладно!» – смиренно прошептал он. Его пальцы разжались, и деньги, кружась, упали в сундучок. Матье закрыл крышку, повернул ключ, положил его в карман и крадучись вышел из комнаты.

Свет ослепил его. «Я не взял деньги», – озадаченно сказал он себе.

Матье неподвижно стоял, положив руку на перила лестницы, он подумал: «Я слабак!» Он пытался возмутиться собой, но понастоящему себя осудить трудно. Вдруг он подумал о Марсель, об отвратительной бабке с руками душительницы и на самом деле испугался. «Сущий пустяк, малое движение, и Марсель спасена от страдания, избавлена от всей этой мерзости, которая оставит на ней неизгладимое клеймо. А я не смог, этакий чистюля! Ничего не скажешь, храбрец! После этого, – подумал он, глядя на свою перебинтованную руку, – я могу сколько угодно кромсать руку ножом и корчить из себя рокового мужчину перед девицами: больше никогда я не смогу принимать себя всерьез». Марсель пойдет к бабке, другого выхода нет: это она должна будет проявить храбрость, бороться с тревогой и ужасом, а он в это время будет восстанавливать силы, попивая ром в ближайшем бистро. «Нет, – вздрогнув, подумал он. – Она не пойдет. Я женюсь на ней, потому что только на это я и способен». Он подумал: «Я женюсь на ней», – прижимая раненую руку к перилам, и ему показалось, что он тонет. Он прошептал: «Нет! Нет!» – откинув назад голову, сделал глубокий вдох, повернулся, пересек коридор и вернулся в комнату. Как и в первый раз, он прислонился спиной к двери и постарался приучить глаза к полумраку.

Он до конца не был уверен, что у него хватит смелости украсть деньги. Он сделал несколько неуверенных шагов и различил наконец серое лицо и широко раскрытые глаза Лолы, глядящие на него.

– Кто здесь? – спросила Лола.

Голос был слабый, но злой. Матье затрепетал с головы до пят. «Этот идиот Борис!» – подумал он.