КОММЕНТАРИИ 13 page

– Не смешите.

– Да, – настаивала она, – я провалюсь, я это знаю, и сразу же уеду, я больше ни дня не смогу остаться в Париже. Или...

Она замолчала.

– Или?

– Ничего. Прошу вас, не будем больше об этом, это меня унижает. А вот и шампанское! – весело сказала она.

Матье увидел бутылку и подумал: «350 франков». Малый, накануне подошедший к нему на улице Верцингеторига, тоже был пропащим, но он потерпел крушение скромно, без шампанского и прекрасных безумств; и, кроме того, он хотел есть. Матье возненавидел бутылку. Тяжелая и черная, с белой салфеткой вокруг горлышка. Официант, наклонившийся над ведерком со льдом с почтительным чопорным видом, умело вращал ее кончиками пальцев. Матье смотрел на бутылку, непрерывно думая о вчерашней встрече и чувствуя, как сердце сжимается от подлинной тоски, но зато на эстраде некто благообразный пел в микрофон:

Он попал в цель,

Наш Мишель.

И потом эта бутылка, церемонно вращающаяся в кончиках бледных пальцев, все эти люди, варящиеся в собственном соку, не создавая себе лишних неприятностей. Матье подумал: «Шампанское отдает красным вином; в принципе это одно и то же. Впрочем, не люблю шампанского». Дансинг показался ему маленьким адом, легким, как мыльный пузырь, и он улыбнулся.

– Почему вы смеетесь? – спросил, заранее смеясь, Борис.

– Я вспомнил, что тоже не люблю шампанского.

Они втроем засмеялись. Смех Ивиш был пронзительным; ее соседка повернула голову и смерила ее взглядом.

– Хорошо же мы выглядим! – сказал Борис. Он добавил: – Мы можем его вылить в ведерко со льдом, когда официант уйдет.

– Конечно, – сказал Матье.

– Нет! – решила Ивиш. – Я хочу выпить; если вы не будете, я выпью всю бутылку.

Официант налил им, и Матье меланхолически поднес бокал к губам. Ивиш смотрела на свой с замешательством.

– Было бы неплохо, – сказал Борис, – если б его подавали кипящим.

Белые лампочки погасли, зажглись красные, и зазвучала дробь барабана. Маленький лысый и кругленький господин в смокинге выпрыгнул на эстраду и заулыбался в микрофон.

– Дамы и господа, дирекция «Суматры» счастлива представить вам первое выступление в Париже мисс Эллинор! Мисс Элли‑но‑ор! – повторил он.

При первых тактах бигина в зал вошла высокая блондинка. Она была откровенно обнажена, ее тело в красноватом воздухе зала походило на большой кусок хлопка. Матье повернулся к Ивиш: она смотрела на голую девушку широко раскрытыми бледными глазами, на лице ее снова застыло выражение фанатичной жестокости.

– Я ее знаю, – прошептал Борис.

Девица танцевала, обуреваемая желанием понравиться: она выглядела совсем неопытной; она энергично выбрасывала поочередно ноги, вытянутые узкие ступни были похожи на пальцы.

– Она переигрывает, – сказал Борис, – скоро выдохнется.

И действительно, в ее длинных конечностях была пугающая хрупкость; когда она ставила ступни на пол, толчки сотрясали ее ноги от щиколоток до бедер. Она подошла к эстраде и повернулась. «Начинается, – с досадой подумал Матье, – сейчас будет крутить задом». Шум разговоров временами заглушал музыку.

– Она не умеет танцевать, – сказала соседка Ивиш, поджав губы. – Раз уж заламывают такие цены за выпивку, так хоть научились бы подбирать эстрадные номера.

– У них есть еще Лола Монтеро, – сказал толстяк.

– Ну и что, все равно это позор, они подобрали ее на панели.

Она отхлебнула коктейля и принялась поигрывать кольцами. Матье пробежал взглядом по залу и встретил только хмурые и праведные лица; люди упивались своим негодованием, девица казалась им вдвойне голой, потому что была порядком неуклюжа. Казалось, она чувствует эту враждебность и надеется их смягчить. Матье был поражен ее растерянной старательностью: она им предлагала свои распахнутые ягодицы в порыве трогательной прилежности.

– До чего же усердствует! – сказал Борис.

– Это ей не поможет, – отозвался Матье, – они хотят, чтобы их уважали.

– Но при этом хотят видеть задницы.

– Да, но им нужно, чтобы все было изысканно.

Какое‑то время ноги танцовщицы отплясывали под залихватским бессилием ее зада, затем она с улыбкой выпрямилась, подняла руки и потрясла ими: от этого по ее телу волной прошла зыбь, которая скользнула вдоль лопаток и замерла в ложбинке поясницы.

– Забавно, что ее бедра неподвижны, – сказал Борис. Матье не ответил, он только что подумал об Ивиш. Он не смел на нее смотреть, но помнил ее жестокий вид; в конечном счете, пусть и священное дитя, она была, как все остальные: дважды защищенная грацией и благонравными одеждами, с плебейской страстью она пожирала глазами этот бедный кусок мяса. Комок обиды застрял в горле Матье, рот его переполнила горечь. «Не стоило сегодня утром так церемониться». Он немного повернул голову и увидел судорожно сжатый кулак Ивиш, лежащий на столе. Острый ярко‑красный ноготь большого пальца был указующей стрелкой направлен к сцене. «Она совсем одинока, – подумал он, – она прячет за прядями свое взволнованное лицо, она сдвигает колени, она наслаждается!» Эта мысль была для него невыносима, нужно было встать и исчезнуть, но у него не хватало сил, он просто подумал: «Стоило убеждать себя, что я люблю ее за чистоту». Танцовщица, подбоченившись, перемещалась рядом с ними на пятках и коснулась бедром их столика. Матье хотел бы возжелать этот толстый веселый зад, завершающий боязливый позвоночник, возжелать хотя бы для того, чтобы отвлечься от своих мыслей и насолить Ивиш. Девица присела на корточки, расставив ноги, она медленно раскачивала задом взад и вперед, как на маленьких вокзалах по ночам раскачиваются бледные фонари на оконечностях невидимых столбов.

– Фу! – фыркнула Ивиш. – Не хочу больше на нее смотреть.

Матье удивленно повернулся к ней и увидел треугольное лицо, искаженное бешенством и отвращением. «Она не была взволнована», – с благодарностью подумал он. Ивиш дрожала, он хотел ей улыбнуться, но в голове его зазвенели бубенчики; Борис, Ивиш, непристойное тело и пурпурный туман маячили вне его досягаемости. Он был один, вдали сверкали бенгальские огни, а в дыму ходило колесом чудовище о четырех ногах, праздничная музыка достигала его ушей резкими синкопами, как бы через влажный шелест листвы. «Что со мной?» – удивился он. Это было, как утром: вокруг него шел всего лишь спектакль, Матье был где‑то в другом месте.

Музыка резко смолкла, девица застыла, повернувшись лицом к залу. Над вымученной улыбкой светились затравленные прекрасные глаза. Никто не зааплодировал, прозвучали оскорбительные реплики.

– Сволочи! – вырвалось у Бориса. Он энергично захлопал. Люди обратили к нему удивленные лица.

– Перестань, – сердито сказала Ивиш, – перестань ей хлопать.

– Она делает то, что может, – аплодируя, бросил Борис.

– Тем более.

Борис пожал плечами.

– Я ее знаю, я ужинал с ней и Лолой, она славная девушка, но без царя в голове.

Девица отступила, улыбаясь и посылая воздушные поцелуи. Белый свет залил зал, это было пробуждение: люди рады были обнаружить себя среди своих после свершенного возмездия, соседка Ивиш закурила сигарету и сделала ласковую гримаску самой себе. Матье не просыпался, это был белый кошмар, вот и все, лица вокруг него лоснились со смешливым и вялым самодовольством, в большинстве своем они были пустынны. «Наверно, и мое лицо такое, оно, вероятно, имеет такую же уместность глаз, уголков губ, и, несмотря на это, должно быть видно, что оно совершенно полое». Из кошмара выплыла тень – этот человек, который прыгал на эстраде и размахивал руками, призывая к тишине, казалось, он заранее предвкушал удивление, которое вызовет, когда скажет в микрофон с аффектацией, без комментариев, совсем просто столь знаменитое имя:

– Лола Монтеро!

Зал вздрогнул от энтузиазма и ощущения сопричастности, аплодисменты затрещали, как пулемет, Борис был в восторге.

– Они в хорошем настроении, все будет в порядке!

Лола прислонилась к двери; издалека ее расплющенное и изборожденное морщинами лицо казалось мордой льва, ее плечи – мерцающая белизна с зелеными отблесками, это была листва березы в ветреный вечер под фарами автомобиля.

– Как она красива! – прошептала Ивиш.

Она приближалась широкими спокойными шагами с выражением исполненного непринужденности отчаяния. У нее были маленькие руки и грузная грация султанши, но в ее походке сквозило мужское благородство.

– Она им бросает вызов, – восхищенно сказал Борис, – ее‑то на крючок они не поймают.

Это была правда: люди в первом ряду, робея, отодвинулись дальше от сцены, они едва осмеливались смотреть так близко на столь знаменитую особу. Прекрасное лицо трибуна, значительное и простое, обремененное всенародной значимостью; рот знал свое дело: он был привычен, выпятив губы, широко раскрываться и извергать слова ужаса и отвращения, и голос этот был создан для больших помещений. Лола вдруг застыла, соседка Ивиш вздохнула возмущенно и восхищенно одновременно. «Они в ее руках», – подумал Матье.

Он почувствовал смущение: в глубине души Лола была благородной и пылкой, однако лицо ее лгало, оно лишь играло в благородство и пылкость. Она страдала, Борис приводил ее в отчаяние, но пять минут в день она имела возможность страдать красиво! «А я? Разве я не страдаю красиво, изображая под музыкальный аккомпанемент пропащего человека? И тем не менее, – подумал он, – я действительно пропащий человек». Вокруг него было то же самое: люди, которые вовсе не существовали, просто испарения, и рядом другие, которые, пожалуй, существовали с избытком. Например, бармен. Недавно он курил свою сигарету, неопределенный и поэтичный, как вьюнок, а теперь проснулся и был барменом с лихвой, он тряс шейкер, открывал его, выливал в бокалы желтую пену подчеркнуто точными жестами, он играл в бармена. Матье подумал о Брюне. «Может быть, нельзя поступать иначе, может быть, нужно выбирать: или быть ничем, или играть то, что ты есть. Это было бы ужасно, – сказал он себе, – надо быть лицедеем по природе».

Лола неспешно оглядывала зал. Ее страдальческая гримаса ожесточилась и застыла, она выглядела бы мертвенной, если бы в глубине ее глаз, единственно живых на этом лице, Матье не рассмотрел страстное и угрожающее, отнюдь не наигранное любопытство. Наконец она заметила Бориса и Ивиш и, казалось, успокоилась. Она послала им полную доброты улыбку, затем с потерянным видом объявила:

– Матросская песня «Джонни Пальмер».

– Я люблю ее голос, – сказала Ивиш, – он похож на плотный бархат.

– Да.

Матье подумал: «Опять «Джонни Пальмер»!» Оркестр сыграл вступление, и Лола подняла тяжелые руки, готово, она перекрестилась, и он увидел, как открылся ее кроваво‑красный рот.

Кто жестоко себя и ревниво ведет?

Кто мухлюет в игре, если карта нейдет?

Матье больше не слушал, ему было стыдно перед этим воплощенным страданием. Это была только видимость, он это хорошо знал, но тем не менее.

«Я не умею страдать, я никогда по‑настоящему не страдаю». Самое тягостное в страдании – его призрачность, постоянно бежишь за ним, думаешь, что сейчас его догонишь, бросишься к нему и предашься ему, сжимая зубы, но в тот момент, когда ты в него падаешь, оно ускользает, и не находишь ничего, кроме растерянности слов и сонма копошащихся безумных умозаключений: «Оно непрерывно болтает в моей голове, оно не прекращает своей болтовни, отдам, что угодно, чтоб только заткнуться». Он с завистью посмотрел на Бориса; за этим упрямым лбом должна быть огромная тишина.

Кто жестоких ревнивцев наглядный пример?

Это Джонни Пальмер.

«Я вру». Его унижения, его жалобы были ложью, пустотой, он столкнул себя в пустоту, вытеснил себя из себя, чтобы избежать непереносимой тяготы своего истинного мира. Мира сумрачного и знойного, провонявшего эфиром. В этом мире Матье не был пропащим, вовсе нет, все было куда хуже: в нем он был весел, весел и преступен. Это Марсель пропадет, если он не раздобудет пяти тысяч франков до послезавтра. Поистине пропадет, притом без всякого романтизма; это означало, что она родит ребенка или рискует умереть в лапах знахарки. В этом мире страдание не было состоянием души, и не требовалось слов, чтоб его выразить: оно было сутью жизни. «Женись на ней, липовый шалопай, женись, мой дорогой, почему бы тебе на ней не жениться?» «Наверняка она не выдержит», – с ужасом подумал Матье. Все зааплодировали, и Лола соизволила улыбнуться. Она поклонилась и сказала:

– Песня из «Трехгрошовой оперы» – «Невеста пирата».

«Я не люблю, когда она это поет. Марго Лион гораздо лучше. Гораздо таинственнее. Лола – рационалистка, в ней нет тайны. И потом она слишком добра. Она меня ненавидит огромной, всепоглощающей ненавистью, это святое чувство – ненависть честного человека». Он рассеянно слушал свои легкие мысли, которые сновали в мозгу, как мыши на чердаке. Внизу был плотный, печальный сон, уплотненный мир, ждущий в полном молчании: Матье рано или поздно свалится в него снова. Перед ним опять всплыло лицо Марсель, ее жесткий рот и растерянные глаза: «Женись на ней, липовый шалопай, женись, ведь ты вступил в возраст зрелости, нужно на ней жениться».

Высокий корабль у всех на виду

С дюжиной пушек на каждом борту

Застынет в порту.

«Хватит! Хватит! Я добуду деньги, я их в конце концов добуду либо женюсь на ней; это решено, я не мерзавец, но на этот вечер, только на этот вечер, пусть они оставят меня в покое, я хочу все забыть; Марсель не забывает, сейчас она в своей комнате, лежит на кровати и вспоминает все, она меня видит, она вслушивается в гул своего тела, и что дальше? Я дам ей свое имя, если надо, всю мою жизнь, но эта ночь – моя». Он обернулся к Ивиш, устремился к ней, она ему улыбнулась, но он понял, что она его даже не видит. А в это время зал аплодировал. «Еще! – требовали зрители. – Еще!» Лола не обратила внимания на эти выкрики: в два часа ночи у нее было еще одно выступление, и она берегла себя. Лола дважды поклонилась и направилась к Ивиш. Головы повернулись к их столику. Матье и Борис встали.

– Здравствуйте, здравствуйте, моя маленькая Ивиш.

– Здравствуйте, Лола, – вяло отозвалась Ивиш.

Лола слегка дотронулась до подбородка Бориса.

– Здравствуй, стервец.

Ее спокойный и серьезный голос придавал слову «стервец» некоторое достоинство; казалось, Лола выбрала его нарочно среди неуклюжих и патетических слов своих песен.

– Здравствуйте, Лола, – поздоровался Матье.

– А! – сказала она. – Вы тоже здесь?

Они сели. Лола повернулась к Борису, она вела себя совершенно непринужденно.

– Кажется, Эллинор освистали?

– Да, вроде того.

– Она пришла поплакать в мою гримерную. Саррюньян в бешенстве, за последнюю неделю это уже в третий раз.

– Он ее не выгонит? – с беспокойством спросил Борис.

– Хотел: у нее ведь нет контракта. Я ему сказала: если она уйдет, уйду и я.

– Что он тебе ответил?

– Что она может остаться еще на неделю.

Лола пробежалась взглядом по залу и громко сказала:

– Сегодня вечером мерзкая публика.

– А по‑моему, ничего, – возразил Борис. Соседка Ивиш, беззастенчиво пожиравшая Лолу глазами, вздрогнула. Матье захотелось рассмеяться; он считал Лолу очень симпатичной.

– У тебя нет навыка, – сказала Лола. – Я, как только вошла, сразу же увидела, что они только что выкинули злой фортель, все сидели мрачнее тучи. Знаешь, – добавила она, – если девчонка потеряет место, ей останется только идти на панель.

Ивиш вдруг подняла голову, у нее был потерянный вид.

– А мне на это плевать! – энергично сказала она. – Панель ей подходит больше, чем эстрада.

Она делала усилия держать голову прямо, а блеклые покрасневшие глаза открытыми. Вдруг она утратила уверенность и добавила примирительно и сконфуженно:

– Естественно, я понимаю, ей тоже нужно зарабатывать на жизнь.

Никто не ответил, и Матье страдал за нее: наверное, ей было трудно держать голову прямо. Лола невозмутимо посмотрела на Ивиш. Как будто думала: «Типичная девчонка из богатой семьи». Ивиш хихикнула.

– А мне танцевать не нужно, – пролепетала она шаловливо.

Тут ее смех прервался, и голова упала на грудь.

– Что это с ней?.. – спокойно спросил Борис. Лола с любопытством посмотрела на Ивиш. Через минуту она протянула маленькую пухлую ручку, схватила Ивиш за волосы и подняла ей голову. У Лолы был вид сестры милосердия.

– Что с нашим малышом? Мы много выпили?

Она отстраняла, как занавес, светлые волосы Ивиш, обнажая большую бледную щеку. Ивиш приоткрыла умирающие глаза, голова ее свалилась назад. «Сейчас ее стошнит», – равнодушно подумал Матье. Лола стала теребить Ивиш за волосы.

– Откройте глаза, ну же, откройте глаза! Посмотрите на меня!

Глаза Ивиш широко раскрылись, в них сверкала ненависть.

– Ну вот: я смотрю на вас, – произнесла она отчетливо ледяным голосом.

– Вот те на, – сказала Лола, – да вы не так уж и пьяны.

Она отпустила волосы Ивиш. Ивиш быстро подняла руки и сбила локоны на щеки. Было впечатление, будто она лепит маску, и действительно, треугольное лицо вновь появилось из‑под ее пальцев, но губы и глаза казались изнуренными. Несколько минут она оставалась неподвижной, с пугающим видом сомнамбулы, в это время оркестр заиграл медленный фокстрот.

– Ты меня приглашаешь? – спросила Лола.

Борис встал, и они пошли танцевать. Матье проводил их взглядом, ему не хотелось говорить.

– Эта женщина меня осуждает, – мрачно сказала Ивиш.

– Лола?

– Нет, за соседним столиком. Она меня осуждает.

Матье не ответил. Ивиш продолжала:

– Мне так хотелось сегодня вечером повеселиться, и... на тебе! Ненавижу шампанское!

«Она должна и меня ненавидеть, потому что это я ее заставил пить шампанское». Он с удивлением увидел, как Ивиш достала из ведерка бутылку и наполнила свой бокал.

– Что вы делаете? – удивился он.

– По‑моему, я недостаточно выпила. Надо дойти до определенного состояния, а потом становится хорошо.

Матье подумал, что следовало бы помешать ей пить, но так ничего и не предпринял. Ивиш поднесла бокал к губам и скривилась от отвращения.

– Как противно, – сказала она, поставив бокал.

Борис и Лола танцевали рядом с их столиком, они смеялись.

– Порядок, детка? – крикнула Лола.

– Теперь все в норме, – отозвалась, любезно улыбаясь, Ивиш.

Она снова взяла бокал с шампанским и залпом осушила его, не сводя глаз с Лолы. Лола ответила ей улыбкой, и пара, танцуя, удалилась. У Ивиш был зачарованный вид.

– Она прижимается к нему, – невнятно пробормотала она, – это... это смешно. У нее вид людоедки.

«Она ревнует, – сказал себе Матье. – Но кого из них?»

Ивиш была полупьяна, она улыбалась с видом одержимой, полностью занятая Борисом и Лолой, он же был для нее лишь помехой, в лучшем случае предлогом, чтобы поразмышлять вслух: ее улыбки, ее гримасы и все слова, которые она ему говорила, в сущности, предназначались ей самой. «Это должно быть для меня невыносимо, – подумал Матье, – а ведь, по правде говоря, нисколько меня не трогает».

– Потанцуем? – внезапно предложила Ивиш.

Матье вздрогнул.

– Но вы же не любите со мной танцевать.

– Сейчас это не имеет значения, – сказала Ивиш, – я пьяна.

Она, шатаясь, встала, тут же чуть не упала и схватилась за край стола. Матье обнял ее и увлек за собой, они вошли в паровую баню, толпа сомкнулась вокруг них, темная и пахучая. На мгновение Матье растерялся. Но сразу же сориентировался, он топтался на месте позади негра, он был один, с первых же тактов Ивиш испарилась, он ее больше не чувствовал.

– Какая вы легкая.

Он опустил глаза и увидел ноги танцующих. «Тут много таких, кто танцует не лучше меня», – подумал он. Он держал Ивиш на расстоянии, почти на длину руки, и не смотрел на нее.

– Вы танцуете правильно, – сказала она, – но чувствуется, что вам это не доставляет удовольствия.

– Меня это конфузит, – признался Матье.

Он улыбнулся.

– Вы удивительное создание, только что вы едва передвигали ноги, теперь танцуете, как профессионалка.

– Я могу танцевать мертвецки пьяной, – сказала Ивиш, – я могу танцевать всю ночь, это меня никогда не утомляет.

– Я бы тоже хотел так.

– Вы бы так не смогли.

– Знаю.

Ивиш лихорадочно огляделась.

– Я не вижу людоедки, – сказала она.

– Вы имеете в виду Лолу? Она слева, сзади вас.

– Пошли к ним, – предложила Ивиш.

Они толкнули тщедушную парочку, мужчина извинился, а женщина угрюмо смерила их взглядом; Ивиш, повернув голову назад, тянула, пятясь, за собой Матье. Ни Борис, ни Лола не заметили, как они приблизились, Лола закрыла глаза, веки ее были как два голубых пятна на суровом лице, Борис улыбался, затерянный в своей ангельской отрешенности.

– А теперь? – спросил Матье.

– Останемся здесь, тут больше места.

Ивиш заметно потяжелела, она почти не танцевала, неотступно глядя на брата и Лолу. Матье видел только кончик ее уха между двумя локонами. Борис и Лола, кружась в танце, приблизились. Когда они были совсем рядом, Ивиш ущипнула брата за предплечье.

– Здравствуй, мальчик с пальчик.

Борис удивленно вытаращил глаза.

– Эй! – сказал он. – Подожди, Ивиш! Почему ты меня так назвала?

Ивиш не ответила, она заставила Матье сделать крутой поворот и повернулась к Борису спиной. Лола открыла глаза.

– Ты понимаешь, почему она меня так назвала? – спросил у нее Борис.

– Догадываюсь, – ответила Лола.

Борис сказал еще несколько слов, но шквал аплодисментов заглушил его голос; джаз умолк, негры спешили собрать инструменты и уступить место аргентинскому оркестру.

Ивиш и Матье подошли к своему столику.

– Я безумно развлекаюсь! – воскликнула Ивиш. Лола уже сидела.

– Вы замечательно танцуете, – сказала она Ивиш. Та не ответила и лишь пристально посмотрела на Лолу.

– Я думал, вы вообще не танцуете, – сказал Борис Матье.

– Этого захотела ваша сестра.

– Такому здоровяку, как вы, скорее подошел бы акробатический танец, – заметил Борис.

Наступило гнетущее молчание. Ивиш безмолвствовала, одинокая и вызывающая. Никому не хотелось говорить. Над их головами возникло подобие неба, круглого, сухого и знойного. Снова зажглись лампочки. При первых тактах танго Ивиш наклонилась к Лоле и хрипло проговорила:

– Пойдемте.

– Я не умею вести.

– Я сама поведу, – сказала Ивиш. Оскалив зубы, она неприязненно добавила: – Не бойтесь, я веду, как мужчина.

Обе встали. Ивиш грубо обняла Лолу и подтолкнула к площадке.

– А они занятные, – набивая трубку, заметил Борис.

– Да.

Особенно занятно выглядела Лола: у нее был вид молодой барышни.

– Посмотрите, Матье, – сказал Борис.

Он вынул из кармана огромный нож с роговой рукояткой и положил его на стол.

– Это баскский нож, – объяснил Борис, – со стопорной насечкой.

Матье вежливо взял нож и попытался его открыть.

– Не так, несчастный! – вскрикнул Борис. – Вы себя убьете!

Он взял нож, открыл его и положил рядом со своим бокалом.

– Это нож каида [4], – пояснил он. – Видите коричневые пятна? Тип, который мне его продал, поклялся, что это кровь.

Они замолчали. Матье видел вдалеке трагическое лицо Лолы, скользящее над темным морем. «Я не знал, что она такая высокая». Он отвел глаза и увидел на лице Бориса наивное удовольствие, которое растопило сердце Матье. «Он радуется, потому что он со мной, – с раскаянием подумал он, – а мне, как всегда, нечего ему сказать».

– Посмотрите на женщину, которая только что вошла. Справа, за третьим столиком, – сказал Борис.

– Блондинка в жемчугах?

– Да, в фальшивых. Осторожно, она смотрит на нас. Матье украдкой бросил взгляд на высокую, красивую, надменную девушку.

– Как она вам?

– Так себе.

– В прошлый вторник она на меня положила глаз, она напилась и все время приглашала меня танцевать. Более того, она мне подарила свой портсигар, Лола взбесилась и отправила его через официанта обратно. – Он скромно добавил: – Портсигар был серебряный, украшен камнями.

– Она не сводит с вас глаз, – сказал Матье.

– Так я и думал.

– Как вы поступите?

– Никак, – презрительно ответил Борис. – Она содержанка.

– Ну и что? – удивленно спросил Матье. – С чего это вы вдруг стали таким пуританином?

– Да не в этом дело, – смеясь, проговорил Борис. – В конечном счете все эти шлюхи, танцовщицы, певички – всегда одно и то же. Что та, что эта – никакой разницы. – Он положил трубку и серьезно добавил: – К тому же в отличие от вас я человек целомудренный.

– Гм! – хмыкнул Матье.

– Вы в этом убедитесь, – сказал Борис, – вы в этом убедитесь, я вас еще удивлю: буду жить, как монах, как только брошу Лолу.

Он самодовольно потирал руки. Матье сказал:

– Лолу вы бросите не скоро.

– Первого июля. Хотите на спор? Что поставите?

– Ничего. Каждый месяц вы спорите со мной, что порвете с ней в следующем месяце, и каждый раз проигрываете. Вы мне уже должны сто франков, пару биноклей для скачек, пять сигар «Корона» и пароход, груженный бутылками, который мы видели на Сене. Вы никогда всерьез не собирались порвать с Лолой, вы слишком привязаны к ней.

– Вы мне наносите удар прямо в сердце.

– Просто это сильнее вас, – спокойно продолжал Матье. – Но вам тягостно чувствовать зависимость, это приводит вас в ярость.

– Да замолчите же! – зло и весело сказал Борис. – Вы еще побегаете за своими сигарами и пароходом.

– Не сомневаюсь. Вы никогда не платите долгов чести: вы маленький пройдоха.

– А вы посредственность! – выпалил Борис.

Лицо его просияло.

– Согласитесь, что это потрясающее оскорбление: месье, вы посредственность!

– Неплохо, – признал Матье.

– А можно еще лучше: месье, вы ничтожество!

– Нет, – сказал Матье, – не то, это куда слабее.

Борис добросовестно это признал.

– Вы правы, – сказал он, – вы отвратительны, потому что всегда правы.

Он снова старательно раскурил трубку.

– По правде говоря, у меня есть идея, – сказал он со смущенно‑одержимым видом, – я хотел бы иметь любовницей великосветскую даму.

– Вот как? – удивился Матье. – А почему?

– Не знаю. Думал, что это должно быть забавно, вероятно, они большие кривляки. И потом это лестно, некоторые из них упоминаются в «Вог». Разве я не прав? Покупаешь «Вог», смотришь фотографии, видишь: графиня де Рокамадур со своими шестью борзыми – и думаешь: «А я вчера с ней переспал». Потрясающе!

– А блондинка уже вам улыбается, – сказал Матье.

– Да. Она нахальная. Знаете, она это из чистого разврата, ей хочется увести меня у Лолы, она ее не переносит. Повернусь‑ка я к ней спиной, – решил он.

– А что с ней за тип?

– Приятель. Он танцует в «Альказаре». Как, по‑вашему, красивый? Посмотрите на эту рожу. Ему уже около тридцати пяти, а все корчит из себя Керубино.

– Ну и что? – сказал Матье. – Когда вам будет тридцать пять, вы тоже будете таким.

– В тридцать пять, – строго сказал Борис, – я уже давно сдохну.

– Вы любите об этом говорить.

– У меня туберкулез.

– Знаю (однажды Борис, чистя зубы, поцарапал десны и плевался кровью), знаю, ну и что?

– Мне безразлично, туберкулез у меня или нет, – сказал Борис. – Просто терпеть не могу лечиться. Я считаю, что не следует жить после тридцати, потом ты уже старый хрыч. – Он посмотрел на Матье и добавил: – Я говорю не о вас.

– Конечно, – сказал Матье, – но вы правы: после тридцати ты старый хрыч.

– Мне хотелось бы быть на два года старше и всю жизнь оставаться в этом возрасте: это было бы наслаждением.

Матье смотрел на него с оскорбленной симпатией. Молодость для Бориса была одновременно преходящим и дармовым качеством, которым следовало цинично пользоваться, и нравственной добродетелью, достоинством, соответственно которому следовало себя вести. Больше того, это было оправданием. «Пускай себе, – подумал Матье, – он умеет быть молодым». Быть может, он единственный из всех действительно был всецело здесь, в дансинге. «По существу, это не так уж глупо: прожить молодость до дна и отдать концы в тридцать лет. Как бы то ни было, после тридцати ты все равно покойник».

– У вас чертовски озабоченный вид, – сказал Борис.

Матье вздрогнул: Борис покраснел от смущения, но смотрел на Матье с тревожным участием.

– Это заметно? – спросил Матье.

– Еще как.

– У меня денежные неприятности.

– Вы не умеете жить, – нравоучительно сказал Борис. – Если б у меня было ваше жалованье, мне не пришлось бы одалживать. Хотите сто франков бармена?

– Нет, спасибо, мне нужно пять тысяч.

Борис понимающе свистнул.

– О, простите, – сказал он. – А разве вам не даст их ваш друг Даниель?

– Он не может.

– А ваш брат?

– Не хочет.

– Вот гадство! – опечаленно воскликнул Борис. – А что, если... – смущенно начал он.

– Если что?

– Ничего, просто я подумал: как глупо, ведь у Лолы в загашнике полно денег, и она не знает, что с ними делать.

– Я не хочу их одалживать у Лолы.

– Но клянусь вам, они лежат без движения. Если бы речь шла о счете в банке, я бы промолчал: она покупает акции, играет на бирже, по‑моему, она любит загребать монету. Но у нее уже четыре месяца при себе семь тысяч франков, она к ним не притронулась, даже не нашла времени снести их в банк. Они просто валяются у нее в шкатулке.