КОММЕНТАРИИ 9 page

– Совсем нет...

– Кто это? – спросил Брюне.

– Борис Сергин, – ответил Матье.

– А! Славный последователь, – съязвил Брюне. – Я с ним незнаком.

Борис холодно поклонился и отступил в глубь комнаты. Матье стоял перед Брюне, опустив руки.

– Он терпеть не может, когда его называют моим последователем.

– Понял, – бесстрастно буркнул Брюне. Он, безразличный и основательный, крутил между пальцами сигарету под неприязненным взглядом Бориса.

– Садись, – сказал Матье, – садись в кресло.

Брюне сел на стул.

– Нет, – сказал он, улыбаясь, – твои кресла действуют развращающе... – Он добавил:

– Итак, социал‑предатель, тебя, чтобы увидеть, нужно застигнуть в твоем логове.

– Я не виноват, – сказал Матье, – я часто пытался тебя повидать, но ты неуловим.

– Это правда, – подтвердил Брюне. – Я стал кем‑то вроде коммивояжера. Меня заставляют столько бегать, что бывают дни, когда я сам себя с трудом нахожу.

Он с симпатией продолжил:

– Вот когда я тебя вижу, то наилучшим образом обретаю себя, мне кажется, что я оставался у тебя на хранение.

Матье признательно ему улыбнулся.

– Я много раз думал, – проговорил он, – что мы должны почаще видеться. Мне иногда кажется, что если мы будем время от времени встречаться втроем, то не так быстро будем стареть.

Брюне удивленно посмотрел на него.

– Втроем?

– Ну да. Даниель, ты и я.

– Действительно, Даниель! – изумился Брюне. – Еще ведь есть и этот наш приятель. Ты иногда его видишь?

Радость Матье угасла: когда Брюне встречал Портала или Буррелье, он, должно быть, говорил таким же скучающим тоном: «Матье? Он преподает в лицее Бюффон, я с ним изредка вижусь».

– Представь себе, да, я его еще вижу, – с горечью сказал Матье.

Наступило молчание. Брюне положил ладони на колени. Он был здесь, тяжелый и массивный, он сидел на стуле Матье и с упрямым видом наклонял лицо к пламени спички, комната была заполнена его присутствием, дымом его сигареты, его медленными движениями. Матье посмотрел на его большие крестьянские руки и подумал: «Брюне пришел». Он почувствовал, что доверие и радость вновь робко шевельнулись в его сердце.

– Ну, – спросил Брюне, – и что же ты поделываешь?

Матье смутился: фактически он не делал ничего особенного.

– Ничего, – признался он.

– Легко себе представляю: четырнадцать часов занятий в неделю и путешествие за границу во время летних каникул.

– Да, так и есть, – смеясь, согласился Матье. Он избегал смотреть на Бориса.

– А твой брат? Все еще в «Боевых крестах»? [1]

– Нет, – ответил Матье, – теперь он предпочитает нюансы. Он считает, что «Боевые кресты» недостаточно динамичны.

– Значит, теперь он дичь для Дорио [2], – заключил Брюне.

– Да, так поговаривают... Слушай, я только что разругался с ним, – не думая добавил Матье. Брюне метнул на него острый взгляд.

– Почему?

– Все потому же: я его прошу об услуге, а он отвечает нотацией.

– И только тогда ты его ругаешь. Смешно, – с иронией заметил Брюне.

Они с минуту помолчали, и Матье грустно подумал: «Обстановка накаляется». Если б только Борису пришла в голову мысль уйти! Но он, казалось, об этом и не думал; нахохлившись, он сидел в углу с видом занемогшей борзой. Брюне оседлал стул, он тоже давил на Бориса своим тяжелым взглядом. «Он хочет, чтоб Борис ушел», – с удовлетворением подумал Матье. Он стал пристально глядеть Борису в переносицу: может, он, наконец, догадается под прицелом этих сопряженных взглядов.

Но тот сидел не шевелясь. Брюне кашлянул.

– Молодой человек, вы все еще занимаетесь философией? – спросил он.

Борис утвердительно кивнул.

– И на какой вы стадии?

– Я заканчиваю лиценциат, – сухо ответил Борис.

– Лиценциат, – задумчиво повторил Брюне, – лиценциат, ну что ж, в добрый час... И быстро добавил:

– Вы не рассердитесь, если я ненадолго отниму у вас Матье? Вам везет, вы видите его каждый день, а я... Прогуляешься со мной? – спросил он у Матье.

Борис стремительно подошел к Брюне.

– Я вас понял, – сказал он. – Оставайтесь, оставайтесь: я ухожу.

И Борис слегка поклонился: он был уязвлен. Матье проводил его до дверей и тепло сказал ему:

– До вечера, не так ли? Я буду там в одиннадцать.

Борис удрученно улыбнулся ему:

– До вечера.

Матье закрыл дверь и вернулся к Брюне.

– Так, – сказал он, потирая руки, – ты его выпроводил!

Они засмеялись. Брюне спросил:

– Может, я и перестарался. Ты не в претензии?

– Наоборот, – смеясь сказал Матье. – Он привык, и потом я рад повидаться с тобой с глазу на глаз. Брюне деловито сказал:

– Я его поторопил, так как в моем распоряжении только пятнадцать минут. Смех Матье осекся.

– Пятнадцать минут! – Он живо добавил: – Знаю, знаю, ты не распоряжаешься своим временем. Молодец, что ты вообще зашел.

– По правде говоря, я сегодня занят весь день. Но утром, когда я увидел твою физиономию, подумал: непременно нужно с ним потолковать.

– У меня была неважная физиономия?

– Да, бедолага, да. Желтоватая, малость отечная, с нервным тиком на веках и в уголках губ. Он с чувством добавил:

– Я себе сказал: не хочу, чтоб его доконали.

Матье кашлянул.

– Не думал, что у меня столь выразительное лицо... Я дурно спал, – с усилием добавил он. – У меня неприятности... знаешь, как у всех: обычные денежные затруднения.

Брюне явно не поверил.

– Если только это, тем лучше, – сказал он. – Ты непременно выпутаешься. Но у тебя скорее вид человека, обнаружившего, что он жил идеями, которые себя не оправдали.

– А, эти идеи... – сказал Матье, неопределенно махнув рукой. Он посмотрел на Брюне с покорной благодарностью и подумал: «Вот почему он пришел. У него был занятый день, уйма важных встреч, а он нашел время прийти мне на помощь». Но все‑таки было бы лучше, если бы Брюне просто захотел его повидать.

– Послушай, – сказал Брюне, – буду говорить напрямик, я пришел предложить тебе: хочешь вступить в партию? Если ты согласен, я тебя увожу с собой, и за двадцать минут все будет сделано...

Матье вздрогнул.

– В коммунистическую партию? – спросил он. Брюне засмеялся, веки его сощурились, он показал ослепительные зубы.

– Конечно, – сказал он, – ты что, хочешь, чтобы я заставлял тебя вступать в «Боевые кресты» де ля Рока?

Наступило молчание.

– Брюне, – мягко спросил Матье, – почему ты так хочешь, чтобы я стал коммунистом? Для моего блага или для блага партии?

– Для твоего блага, – ответил Брюне, – и не надо меня подозревать в том, что я стал вербовщиком коммунистической партии. Пойми: партия в тебе не нуждается. Ты представляешь для нее не более чем некоторую интеллектуальную ценность, а таких интеллектуалов у нас пруд пруди. Это ты нуждаешься в партии.

– Стало быть, это для моего блага, – повторил Матье. – Для моего блага... Послушай, – резко сказал он, – я не ждал твоего... твоего предложения, ты меня застал врасплох, но... но я хочу знать твою точку зрения. Ты понимаешь, что я живу в окружении юнцов, которые заняты только собой и восхищаются мной из принципа? Никто никогда не говорит со мной обо мне; мне и самому порой трудно себя найти. Итак? Ты думаешь, что мне необходимо активно включиться?

– Да, – уверенно сказал Брюне. – Да, тебе необходимо активно включиться. Разве ты сам этого не чувствуешь?

Матье грустно улыбнулся: он думал об Испании.

– Ты шел своей дорогой, – продолжал Брюне. – Ты сын буржуа, ты не мог прийти к нам просто так. Тебе нужно было освободиться. Но для чего свобода, как не для того, чтобы активно включиться? Ты положил тридцать пять лет на то, чтобы очистить себя, а результат – пустота. Ты странный человек, – заметил он с дружеской улыбкой. – Ты живешь в воздухе, ты обрубил свои буржуазные корни, у тебя никакой связи с пролетариатом, ты паришь, ты абстрактность, вечно отсутствуешь. Но это не может нравиться тебе постоянно.

– Да, – сказал Матье, – это нравится недолго. Он подошел к Брюне и потряс его за плечи, он сильно его любил.

– Ах ты, чертов зазывала, – сказал он ему, – проститутка ты этакая. Мне доставляет удовольствие, что ты мне все это говоришь.

Брюне рассеянно ему улыбнулся: он продолжил свою мысль:

–Ты отказался от всего, чтобы быть свободным. Сделай еще один шаг, откажись от самой своей свободы – и все тебе воздается сторицей.

– Ты говоришь, как поп, – смеясь, сказал Матье. – Нет, но серьезно, старик, это не было бы с моей стороны жертвой. Поверь, мне хорошо известно, что я обрету все: плоть, кровь, подлинные страсти. Знаешь, Брюне, я кончил тем, что потерял чувство реальности: ничто мне не кажется абсолютно подлинным.

Брюне не ответил: он размышлял. У него было тяжелое, обрюзгшее лицо кирпичного цвета, рыжие ресницы, очень светлые и очень длинные. Он был похож на пруссака. Каждый раз, видя его, Матье испытывал нечто вроде беспокойного любопытства, сосредоточившегося в ноздрях, он осторожно втягивал воздух, ожидая ощутить острый звериный запах. Но у Брюне не было запаха.

– Вот ты реален, – сказал Матье. – То, к чему ты прикасаешься, имеет подлинный вид. С тех пор, как ты у меня в комнате, она мне кажется вполне реальной и вызывает отвращение.

Он быстро добавил:

– Ты человек.

– Человек? – удивленно переспросил Брюне. – Ну разумеется. Но что ты хочешь этим сказать?

– Ничего, кроме того, что сказал: ты избрал для себя участь человека.

И про себя Матье подумал: «Да, человека. С крепкими, немного напряженными мышцами, человека, мыслящего суровыми лапидарными истинами, человека уравновешенного, замкнутого, уверенного в себе, земного, не подчиняющегося ни ангельским искушениям искусства, ни искусам психологии и политики. Сплошной человек, ничего, кроме человека». Матье в его присутствии чувствовал себя некрасивым, постаревшим, неладно скроенным, обуреваемым всеми смехотворными наваждениями. Он подумал: «А вот я на человека мало похож».

Брюне встал и подошел к Матье.

– Ну так поступай так же, как я, – сказал он, – кто тебе мешает? Ты что, воображаешь, будто сможешь всю жизнь прожить ни тем ни сем?

Матье в нерешительности посмотрел на него.

– Конечно, – сказал он, – конечно. Если я что‑то и выберу, то только вас, третьего не дано.

– Третьего не дано, – повторил Брюне. Он немного подождал и спросил: – Так что?

– Дай мне собраться с духом, – сказал Матье.

– Собирайся, – сказал Брюне, – но поторопись, завтра ты постареешь, у тебя сложатся маленькие привычки, и ты станешь рабом своей свободы. А может, постареет и весь мир.

– Не понимаю, – признался Матье.

Брюне посмотрел на него и выпалил:

– В сентябре будет война.

– Ты смеешься? – сказал Матье.

– Можешь мне поверить, англичане это знают, и французское правительство уже предупреждено: во второй половине сентября немцы вторгнутся в Чехословакию.

– Эти сведения... – поморщился Матье.

– Ты что, ничего не понимаешь? – возмутился Брюне. Но тут же осекся и добавил помягче: – Действительно, если б ты понимал, мне бы не приходилось ставить точки над i. Так слушай, ты такое же пушечное мясо, как и я. Представь себе, что ты откуда‑то приехал в страну, где сейчас находишься: та рискуешь лопнуть, как пузырь, за тридцать пять лет ты проспал свою жизнь, и в один прекрасный день какая‑нибудь граната взорвет твои сновидения, и ты умрешь, не проснувшись. Ты был абстрактным служащим, ты будешь смехотворным воителем и погибнешь, ничего не поняв, только ради того, чтобы господин Шнейдер сохранил свои дивиденды на заводах «Шкоды».

– А ты? – спросил Матье. И, улыбаясь, добавил: – Боюсь, старина, что марксизм не уберегает от пуль.

– Я боюсь того же, – сказал Брюне. – Знаешь, куда меня пошлют? За линию Махино: это стопроцентная мясорубка.

– В чем же дело?

– Это отнюдь не осознанная необходимость. Но теперь ничто не может отнять смысл у моей жизни и не помешает ей стать судьбой.

Он тут же живо добавил:

– Впрочем, как и у жизни всех моих товарищей. Можно было подумать, что он опасается проявить чрезмерную гордыню. Матье не ответил, он вышел на балкон, облокотился о перила и подумал: «Он хорошо сказал». Брюне был прав: его жизнь стада судьбой. Его возраст, его класс, его эпоху – все это он принял, за все взял на себя ответственность, он выбрал свинцовую палку правых молодчиков, которая ударит его в висок, немецкую гранату, которая разорвет его в клочки. Он активно включился, он отказался от своей свободы, теперь это только солдат и ничего больше. И ему тут же все вернули, даже его свободу. «Он свободнее меня: он живет в согласии с самим собой и в согласии с партией». Он был здесь, такой подлинный, с подлинным вкусом табака во рту; цвета и формы, которые он видел, были более реальными, более плотными, чем цвета и формы, которые мог видеть Матье, и в то же мгновение он воспарял над земной твердью, страдая и сражаясь вместе с пролетариями всех стран. «В это мгновение, в это самое мгновение есть люди, в упор стреляющие друг в друга где‑то в предместье Мадрида, есть австрийские евреи, в муках погибающие в концлагерях, есть китайцы среди руин Нанкина, а я здесь, такой свеженький и живой, я чувствую себя совершенно свободным, через пятнадцать минут я возьму шляпу и пойду гулять в Люксембургский сад. Он повернулся к Брюне, с горечью посмотрел на него и подумал: «Я человек безответственный».

– Валенсию бомбили, – вдруг сказал он.

– Знаю, – ответил Брюне. – Во всем городе не было ни одного орудия ПВО. Бомбы сбросили на рынок.

Он не сжал кулаки, не изменил спокойного тона, немного сонной манеры речи, но тем не менее это именно на него сбросили бомбы, убили именно его братьев и сестер, именно его детей. Матье уселся в кресло. «Твои кресла действуют развращающе». Он вскочил и присел на угол стола.

– Ну? – спросил Брюне.

У него был такой вид, будто он Матье подстерегал.

– Тебе повезло, – сказал Матье.

– Повезло, что я коммунист?

– Да.

– Ну, ты даешь! Просто это дело выбора.

– Знаю. Тебе повезло, что ты смог выбрать.

Лицо Брюне сразу стало жестким.

– Это означает, что тебе не повезет?

Ну вот, необходимо отвечать. Он ждет: да или нет. Вступить в партию, придать смысл жизни, сделать выбор, стать человеком, действовать, верить. Это было бы спасением. Брюне не сводил с него глаз.

– Ты отказываешься?

– Да, – с отчаянием ответил Матье, – да, Брюне, я отказываюсь.

Он подумал: «Он пришел предложить мне лучшее, что у него есть». И добавил:

– Знаешь, это не окончательное решение. Может быть, позже...

Брюне пожал плечами.

– Позже? Если ты рассчитываешь на внутреннее озарение, чтобы решиться, то рискуешь прождать всю жизнь. Ты, может, думаешь, что я был так уж убежден, когда вступил в коммунистическую партию? Убеждение возникает потом.

Матье грустно улыбнулся.

– Знаю‑знаю: стань на колени, и ты уверуешь. Может, ты и прав. Но я хочу сначала поверить.

– Конечно, – нетерпеливо сказал Брюне. – Вы, интеллектуалы, все одинаковы: все трещит по швам, все рушится, скоро винтовки начнут стрелять сами, а вы в полном спокойствии, вы хотите сначала убедиться наверняка. Эх, если б ты только смог увидеть себя моими глазами, то понял бы, что время поджимает.

– Согласен, время поджимает, но что из того? Брюне возмущенно хлопнул себя по ляжке.

– Вот оно! Ты делаешь вид, будто сожалеешь о своем скептицизме, но продолжаешь за него держаться. В нем твой нравственный комфорт. Когда ему что‑то угрожает, ты упрямо за него цепляешься, как твой брат цепляется за деньги.

Матье коротко спросил:

– Разве у меня сейчас упрямый вид?

– Я так не сказал...

Наступило молчание. Брюне, казалось, смягчился. «Если бы он мог меня понять», – подумал Матье. Он сделал усилие: убедить Брюне – это единственное средство убедить самого себя.

– Мне нечего защищать: я не горжусь своей жизнью, у меня нет ни гроша. Моя свобода? Она меня тяготит: уже многое годы я свободен неизвестно зачем. Я горю желанием сменить свободу на уверенность. Я не просил бы ничего лучшего, как только работать с вами, это бы меня изменило, мне необходимо немного забыть о себе. И потом, я думаю, как и ты, что не дорос до человека, пока не нашел того, за что готов умереть.

Брюне поднял голову.

– Ну так как? – спросил он почти весело.

– Ты же видишь: я пока не могу активно включиться, у меня недостаточно причин для этого. Как вы, я возмущен теми же людьми, теми же событиями, но возмущен явно недостаточно. Ничего не могу с этим поделать. Если я примусь дефилировать, подняв кулак и распевая «Интернационал», и скажу, что этим удовлетворен, я себе солгу.

Брюне принял свой самый громоздкий, самый крестьянский вид, сейчас он походил на башню. Матье в отчаянии посмотрел на него.

– Ты меня понимаешь, Брюне? Скажи, ты меня понимаешь?

– Не знаю, хорошо ли я тебя понимаю, но, как бы то ни было, ты не должен оправдываться, никто тебя не обвиняет. Ты бережешь себя для более благоприятного случая, это твое право. Желаю, чтобы он представился как можно раньше.

– Я тоже этого желаю.

Брюне с любопытством посмотрел на него.

– Ты в этом уверен?

– Да.

– Да? Ну что ж, тем лучше. Только боюсь, что случай представится не скоро.

– Я себе тоже говорил это, – признался Матье. – Я говорил себе, что он, быть может, никогда не представится или представится слишком поздно, а возможно, такого случая вообще не существует.

– И что тогда?

– Тогда я буду жалким субъектом. Вот и все.

Брюне встал.

– Да, – сказал он, – да... Ну что ж, старик, все же я рад, что повидал тебя.

Матье тоже встал.

– Ты... что же, вот так и уйдешь? У тебя найдется еще минутка?

Брюне посмотрел на часы.

– Я уже опаздываю.

Наступило молчание. Брюне вежливо ждал. «Нельзя его отпустить вот так, нужно с ним еще потолковать», – подумал Матье. Но не нашелся, что сказать.

– Не нужно на меня сердиться, – поспешно проговорил он.

– Да я на тебя и не сержусь, – заверил его Брюне. – Тебя никто не принуждает думать, как я.

– Это неправда, – огорченно сказал Матье. – Я вас всех слишком хорошо знаю: вы считаете, что все обязаны думать, как вы, а несогласных с вами считаете негодяями. Ты меня принимаешь за негодяя, но не хочешь мне в этом признаться, потому что считаешь мой случай безнадежным.

Брюне слабо улыбнулся.

– Я не считаю тебя негодяем, – сказал он. – Просто ты освободился от своего класса меньше, чем я думал. Говоря это, он подошел к двери. Матье сказал ему:

– Ты даже не можешь представить себе, как я тронут, что ты зашел ко мне и предложил свою помощь только потому, что сегодня утром у меня была скверная физиономия. Ты прав, знаешь, мне нужна помощь. Только я хотел бы именно твоей помощи, твоей, а не Карла Маркса. Я хотел бы часто тебя видеть и говорить с тобой, разве это невозможно?

Брюне отвел взгляд.

– Я бы тоже хотел, – сказал он, – но у меня мало времени.

Матье подумал: «Все очевидно. Сегодня утром он пожалел меня, а я не оправдал его жалости. Теперь мы снова чужие. Я не имею права на его время». Он невольно выговорил:

– Брюне, разве ты все забыл? Ты был моим лучшим другом.

Брюне играл дверной щеколдой.

– А почему же, по‑твоему, я пришел? Если б ты принял мое предложение, мы могли бы работать вместе...

Они замолчали. Матье подумал: «Он спешит, ему не терпится уйти». Брюне, не глядя на него, добавил:

– Я все еще привязан к тебе. К твоему лицу, к твоим рукам, к твоему голосу, и, потом, у нас есть общие воспоминания. Но это, в сущности, неважно: мои единственные друзья – это товарищи по партии, с ними у меня все общее.

– И ты думаешь, между нами нет больше ничего общего? – спросил Матье.

Брюне, не отвечая, поднял плечи. Матье достаточно было сказать слово, только одно слово, и он снова обрел бы дружбу Брюне, а с нею и смысл жизни. Это манило к себе, как сон. Матье резко выпрямился.

– Не смею тебя больше задерживать, – сказал он. – Если выпадет время, заходи.

– Конечно, – отозвался Брюне. – Изменишь мнение, дай знать.

– Разумеется.

Брюне открыл дверь. Он улыбнулся Матье и удалился.

Матье подумал: «Это был мой лучший друг».

Брюне ушел. Он шагал по улицам вразвалку, как моряк, и улицы, одна за другой, обретали реальность. Но комната утратила реальность вместе с его уходом. Матье посмотрел на свое зеленое развращающее кресло, на стулья, на зеленые шторы и подумал: «Он больше не будет сидеть на моих стульях, он больше не будет смотреть на мои шторы, покручивая сигарету», комната теперь была не более чем пятном зеленого света, подрагивавшим, когда мимо проезжали автобусы. Матье подошел к окну и облокотился на подоконник. Он думал: «Я не мог согласиться», его развращающая комната стояла позади него, как стоячая вода, а он держал голову над водой и смотрел на улицу, думая: «Так это правда? Это правда, что я не мог согласиться?» Вдалеке девочка прыгала через скакалку, скакалка взлетала над ее головой, как петля, и стегала землю под ее ногами. Летнее послеполуденное время; свет лег на улицы и на крыши, застывший и холодный, как вечная истина. «А правда ли, что я негодяй?» Кресло зеленое, скакалка похожа на петлю: это неоспоримо. Но, когда речь идет о людях, всегда можно спорить, все, что они делают, можно объяснять, как хочется, так или этак. Я отказался, потому что хочу оставаться свободным, – вот и все. И еще: я струсил, я люблю свои зеленью шторы, я люблю вечером подышать свежим воздухом на своем балконе, я не хотел бы, чтобы это изменилось; мне нравится возмущаться капитализмом, но я не хотел бы, чтоб его уничтожили, ведь тогда у меня не будет больше предлогов для возмущения, мне нравится говорить «нет», только «нет», и я боюсь, что люди попытаются вправду построить более пригодный для жизни мир, потому что мне нечего будет тогда сказать, кроме «да», и мне придется поступать, как другие. Снизу или сверху: кто будет решать? Брюне решил: он считает меня негодяем. Жак тоже. Даниель тоже; все они пришли к одному: я негодяй. Этот бедный Матье, он пропал, он негодяй. А что могу сделать я – один против всех? Нужно решить, но что я решаю? Когда он только что сказал, что я не негодяй, он думал, что искренен, горький энтузиазм пронизывал его сердце. Но кто еще смог бы сохранить под этим светом хоть махонькую частицу энтузиазма?» Это был свет заката надежды, он увековечивал все, чего касался. Девочка вечно будет прыгать через скакалку, скакалка будет вечно взлетать над ее головой и вечно бить под ее ногами о тротуар, Матье будет вечно на нее смотреть. Зачем прыгать через скакалку? Зачем? Зачем стремиться к свободе? Под этим же светом в Мадриде, в Валенсии люди стоят у окон и смотрят на пустынные и вечные улицы, наверное, они говорят себе: «Зачем? Зачем продолжать борьбу?» Матье вернулся в комнату, но свет последовал за ним. Мое кресло, моя мебель. На столе лежало пресс‑папье в форме краба. Матье взял его за панцирь так, как будто он был живым. «Мое пресс‑папье». Зачем? Зачем? Он положил краба на стол и сказал себе: «Я ничтожество».

IX

Было шесть часов; выходя из своего бюро, Даниель взглянул на себя в холле в зеркало, подумал: «Сейчас начнется!» – и испугался. Он пошел по улице Реомюр: здесь можно было спрятаться, это был зал под открытым небом, зал потерянных шагов. Вечер опорожнил деловые здания, стоящие по обе его стороны; не было никакого желания оказаться за их темными стеклами. Высвобожденный взгляд Даниеля тек прямо между этими дырявыми утесами вплоть до пятна неба, розового, застывшего, стиснутого вдали домами.

Но не так‑то легко было спрятаться. Даже для улицы Реомюр он слишком приметен; высокие нарумяненные девки, выходя из магазинов, бросали на него зазывные взгляды, и он чувствовал себя голым. «Шлюхи», – процедил он сквозь зубы. Он боялся вдохнуть их запах: сколько бы женщина ни мылась, от нее всегда несет. К счастью, женщины встречались сегодня нечасто: эта улица была не для них, а мужчины не обращали на него внимания, они на ходу читали газеты, или с усталым видом протирали стекла очков, или же озадаченно улыбались в пустоту. Это была настоящая толпа, хоть и немноголюдная, она двигалась медленно, непреклонно, как судьба, казалось, толпа расплющивала его. Даниель пошел в ногу с этой медленной вереницей, он позаимствовал у этих людей сонную улыбку, смутную и угрожающую суть, он потерял себя; в нем только отзывался глухой гул лавины, он был всего лишь отмелью забытого света: «Я слишком рано приду к Марсель, у меня есть еще время немного пройтись».

Даниель выпрямился, напряженный и недоверчивый: он снова нашел себя, он никогда не мог потерять себя надолго. «У меня есть еще время немного пройтись». Это означало: «Сейчас я пойду на благотворительный праздник». Даниелю давно уже не удавалось обмануть себя. Но зачем? Он хотел пойти на праздник. Что ж, он пойдет. Он пойдет, потому что не имеет ни малейшего желания отказаться от него: «Сегодня утром – кошки, потом визит Матье, после этого четыре часа постылой работы, а вечером –Марсель, это невыносимо, я могу хоть немного возместить свои убытки».

Марсель – это болото. Она позволяла поучать себя часами, она говорила: да, да, всегда да, мысли увязали в ее мозгу, она существовала только по видимости. Приятно некоторое время потешаться над дураками: отпускаешь бечевку, и они взмывают в воздух, огромные и легкие, как надувные слоны. Потом потянешь за бечевку, и они возвращаются и стелются вровень с землей, возбужденные и оторопевшие, они пританцовывают неуклюжими прыжками при каждом подергивании бечевы, но дураков нужно часто менять, иначе все кончается отвращением. К тому же сейчас Марсель протухла, в ее комнате будет невозможно дышать. Уже и раньше он не мог, входя туда, не принюхиваться. Вроде ничем не пахло, но он никогда не был в этом до конца уверен, в глубине его бронхов постоянно гнездилось некое беспокойство, часто это вызывало приступ астмы. «Я пойду на праздник». Ему нечего перед собой оправдываться, это совершенно невинно: он просто хотел посмотреть на уловки гомосексуалистов, когда они «клеили» кого‑нибудь. Благотворительный праздник на Севастопольском бульваре был знаменит в своем роде, это там инспектор Министерства финансов Дюра подцепил потаскуху, которая его убила. Голубые, фланирующие перед игровыми автоматами в ожидании клиента, были гораздо забавнее, чем их собратья с Монпарнаса: партнеры на случай, маленькие, неотесанные мужланы, грубые и наглые, с хриплыми голосами и бесшумными повадками, они просто искали возможности поужинать и заработать десять франков. А при виде пассивных можно было вообще помереть со смеху: ласковые и шелковистые, с медовыми голосами и каким‑то отблеском во взгляде, мерцающим, покорным и неуловимым. Даниель не выносил их смирения, у них постоянно был вид сознающихся пред судом в своей вине. Ему хотелось их избить; человека, который сам себя приговаривает, всегда хочется принизить, чтобы еще больше его уличить, чтобы начисто уничтожить то скудное достоинство, которое он еще сохранил. Обычно Даниель прислонялся к столбу и пристально их рассматривал, пока они жалко паясничали под ленивыми, насмешливыми взглядами своих молодых любовников. Голубые принимали его за полицейского агента или сутенера какого‑нибудь из юнцов: он портил им все удовольствие.

Даниель внезапно заторопился и ускорил шаг: «Вот уж сейчас посмеюсь!» Горло его пересохло, сухой воздух пылал вокруг. Он больше ничего не видел, перед его глазами было пятно, воспоминание о плотном световом сгустке цвета яичного желтка; пятно его отталкивало и притягивало одновременно, он испытывал необходимость видеть этот отвратительный свет, но тот был еще далеко, витая меж низких стен, как запах погреба. Улица Реомюр исчезла, перед ним не оставалось ничего, кроме дистанции с препятствиями, людьми: это отдавало кошмаром. Однако в настоящих кошмарах Даниель никогда не доходил до конца улицы. Он повернул на Севастопольский бульвар, прокаленный под ясным небом, и замедлил шаги. Благотворительный праздник: он увидел вывеску, удостоверился, что лица прохожих ему неизвестны, и вошел.

Это была длинная пыльная кишка с хмурым уродством покрытых коричневой краской стен и с запахом склада. Даниель углубился в желтый свет, который был еще докучнее и жирнее, чем обычно, ясность дня заталкивала его в глубину зала; для Даниеля это был цвет морской болезни – он напоминал ему о ночи, проведенной на пароходе, плывущем из Палермо: в пустом машинном отделении была такая же дымка желтого цвета, иногда она ему снилась, и он в испуге просыпался, радуясь, что снова обрел сумерки. Часы, которые он проводил на благотворительном празднике, казались ему отмеренными глухими ударами какого‑то механизма.

Вдоль стен были расставлены грубые ящики на четырех ножках, игровые автоматы, Даниель знал их все: спортивная команда, шестнадцать деревянных раскрашенных фигурок на длинных медных стержнях, игроки в поло, автомобиль из жести, который нужно было запускать по матерчатой дороге между полями и домами, пять черных кошечек на крыше под лунным светом – их сбивали пятью выстрелами из револьвера, электрический карабин, автоматы для раздачи шоколадных конфет и духов. В глубине зала стояли в три ряда кинопроекторы, названия фильмов были обозначены большими черными буквами: «Молодая семья», «Озорные горничные», «Солнечная ванна», «Прерванная первая брачная ночь». Какой‑то господин с моноклем украдкой подошел к одному из проекторов, опустил двадцать су в щелку и с неуклюжей поспешностью приник глазами к линзе. Даниель задыхался: из‑за этой пыли, из‑за этого пекла, к тому же по другую сторону стены начали мерно и громко стучать. Слева он увидел приманку: бедно одетые молодые люди сгруппировались вокруг двухметрового манекена боксера‑негра, у которого посреди живота была вмонтирована кожаная подушечка с циферблатом. Их было четверо: блондин, рыжий и два брюнета; они сняли пиджаки, засучили рукава рубашек, обнажив худые ручонки, и как одержимые колотили кулаками по подушечке. Стрелка на циферблате показывала силу их ударов. Они исподтишка скосили глаза на Даниеля и стали колотить еще пуще. Даниель свирепо посмотрел на них, чтоб они поняли, что ошиблись адресом, и повернулся к ним спиной. Справа, у кассы, он увидел стоящего против света высокого юношу с землистым лицом, на нем были сильно помятый костюм, исподняя рубашка, мягкие туфли. Он определенно не был голубым, как остальные, во всяком случае, казалось, что он с ними не знаком. Видимо, он забрел сюда случайно. Даниель дал бы голову на отсечение, что это так. Юноша был всецело поглощен созерцанием механического крана. Немного погодя, привлеченный, без сомнения, электролампой и фотоаппаратам, лежащими за стеклами на кучке конфет, он бесшумно приблизился и с хитрым видом опустил монету в щель, затем немного отступил и, повидимому, снова погрузился в размышления, задумчиво поглаживая крылья носа. Даниель почувствовал хорошо знакомую дрожь, пробежавшую по затылку. «Этот малый очень себя любит, – подумал он, – он любит ласкать себя». Такие люди были самыми притягательными, самыми романтичными: эти едва заметные движения разоблачали бессознательное кокетство, сокровенную и тихую любовь к себе самому. Юноша быстро схватил две ручки игрового автомата и со знанием дела стал ими маневрировать. Кран сделал оборот, скрежеща шестеренками и старчески подрагивая, весь механизм сотрясался. Даниель желал ему выиграть по крайней мере лампу, но окошко выплюнуло лишь горсть разноцветных конфет, похожих на мелкие засохшие фасолины. Однако юноша не казался разочарованным, он пошарил в кармане и извлек другую монету. «Это его последние гроши, – решил Даниель, – он не ел со вчерашнего дня, но не стоит воображать, будто это худое очаровательное тело, занятое только собой, ведет таинственную жизнь, полную лишений, свободы и надежды. Не сегодня, не здесь, в этом аду, под этим зловещим светом, с глухими ударами о стену; ведь я дал себе зарок сдержанности». И все‑таки Даниель отлично понимал, как можно попасть в зависимость к одному из этих автоматов, мало‑помалу проигрывать на нем деньги и пытать удачу снова и снова, с горлом, пересохшим от ярости и головокружения. Даниель понимал это наваждение; никелированный кран начал вращаться осторожно и прихотливо: казалось, он доволен самим собой. Даниель испугался: он сделал шаг вперед, он горел желанием положить ладонь на руку молодого человека – он уже ощущал прикосновение к выношенной, шероховатой ткани – и сказать ему: «Не играйте больше». Кошмар сейчас начнется снова, в нем будет привкус вечности, и этот триумфальный тамтам по другую сторону стены, и этот прилив смиренной грусти, поднимавшейся в нем, бесконечной и привычной грусти, которая все затопляет, ему понадобятся дни и ночи, чтобы избавиться от нее. Но тут вошел какой‑то господин, и Даниель почувствовал себя освобожденным: он выпрямился и подумал, что сейчас рассмеется. «Вот это мужчинка!» – подумал он. Он был немного растерян, но все‑таки доволен: ведь он удержался от соблазна.