КОММЕНТАРИИ 19 page

– Итак, – произнес он, – это наш последний вечер года.

– Ха! – иронически засмеялась она. – Года!..

– Ивиш, – сказал Матье, – вы не должны... Я ведь приеду к вам в Лаон.

– Ни в коем случае. Все, что имеет отношение к Лаону, так гнусно...

– Уверен, что вы еще вернетесь.

– Нет.

– В ноябре будет сессия, неужели ваши родители...

– Вы их не знаете.

– Верно, не знаю. Но не станут же они из‑за проваленного экзамена коверкать вам всю жизнь, чтобы наказать вас.

– Они и не подумают меня наказывать, – сказала Ивиш. – Будет хуже: они всего‑навсего потеряют ко мне интерес, просто выбросят меня из головы. Впрочем, этого я и заслуживаю! – сказала она запальчиво. – Я неспособна овладеть специальностью и лучше останусь на всю жизнь в Лаоне, чем снова начну поступать на ФХБ.[8]

– Не говорите так, – встревожился Матье. – Не отчаивайтесь заранее. Вы же ненавидите Лаон.

– Да! Я его ненавижу, – процедила Ивиш сквозь зубы.

Матье встал, чтобы пойти за заварным чайником и чашками. Вдруг кровь ударила ему в лицо: он вернулся к Ивиш и, не глядя на нее, пробормотал:

– Послушайте, Ивиш, завтра вы уедете, но я даю вам слово, что вы вернетесь в конце октября. До тех пор я все улажу.

– Уладите? – устало удивилась она. – Но нечего, решительно нечего улаживать. Я вам сказала, что неспособна овладеть специальностью.

Матье осмелился поднять на нее глаза, но не почувствовал себя успокоенным; как найти слова, которые бы ее не обидели?

– Я не это хотел сказать... Если бы... Если бы вы позволили мне вам помочь...

Ивиш, казалось, все еще не понимала. Матье добавил:

– У меня будет немного денег.

Ивиш так и подскочила.

– А, значит, вот что! – изумилась она. И сухо добавила: – Это совершенно невозможно.

– Да нет же, – горячо сказал Матье, – это вполне возможно. Послушайте, во время каникул я отложу немного денег; Одетта и Жак каждый год приглашают меня провести август на их вилле в Жуан‑ле‑Пен, я там никогда не был, но нужно хоть раз им уступить. В этом году я туда поеду, это меня развеет, к тому же я немного сэкономлю... Не отказывайтесь с ходу, – живо сказал он, – это будет взаймы.

Он остановился. Ивиш поникла и зло посмотрела на него исподлобья.

– Не смотрите на меня так, Ивиш!

– Уж не знаю, как я на вас смотрю, но точно знаю, что у меня болит голова, – мрачно проворчала Ивиш. Она опустила глаза. – Спать я должна вернуться к себе.

– Прошу вас, Ивиш! Послушайте: я непременно найду деньги, а вы снова будете жить в Париже, только не говорите «нет»; умоляю, не говорите «нет», не подумав. Деньги не должны вас смущать, вы вернете мне долг, когда станете зарабатывать.

Ивиш пожала плечами, и Матье быстро предложил:

– Ну хорошо, пусть мне их отдаст Борис.

Ивиш не ответила, она запустила руки в волосы. Матье стоял перед ней истуканом, злой и несчастный.

– Ивиш!

Она продолжала молчать. У Матье возникло желание взять ее за подбородок и силой поднять ей голову.

– Ивиш! Ответьте мне наконец! Почему вы не отвечаете?

Ивиш молчала. Матье начал ходить взад‑вперед; он думал: «Она согласится, я не отпущу ее, пока она не согласится. Я... я буду давать частные уроки или займусь корректорской работой».

– Ивиш, – сказал он, – почему вы не соглашаетесь?

Ивиш можно было доконать, если утомить ее, засыпая вопросами, постоянно меняя тон.

– Почему вы не соглашаетесь? – настаивал он. – Ну, скажите, почему?

Наконец Ивиш пробормотала, не поднимая головы:

– Я не хочу брать у вас деньги.

– Но почему? Вы же берете деньги у родителей.

– Это совсем другое.

– Действительно, другое. Вы мне сто раз говорили, что ненавидите родителей.

– Но почему я должна брать у вас деньги?

– Но ведь их деньги вы принимаете.

– Мне не нужны благодетели. К отцу по крайней мере мне не придется испытывать признательности.

– Но откуда такая гордыня? – воскликнул Матье. – Вы не имеете права из‑за самолюбия портить себе жизнь. Подумайте о том существовании, которое вы будете влачить в Лаоне. Ежедневно и ежечасно вы будете сожалеть, что не воспользовались случаем.

У Ивиш исказилось лицо.

– Перестаньте! – вскрикнула она. – Перестаньте! Она добавила хриплым, низким голосом:

– О, что за мука не быть богатой! В какие отвратительные ситуации попадаешь!

– Но я вас не понимаю, – мягко сказал Матье. – Еще в прошлом месяце вы мне сказали, что деньги – это нечто низменное, пустячное. Вы тогда говорили: «Мне безразлично, откуда они, лишь бы они у меня были».

Ивиш пожала плечами. Матье видел только ее темя и полоску шеи между локонами и воротничком блузки. Шея была смуглее, чем кожа лица.

– Разве вы этого не говорили?

– Я не хочу брать у вас деньги.

Матье потерял терпение.

– А, вы не хотите брать деньги у мужчины, – нервно усмехнулся он.

– О чем вы? – удивилась Ивиш. Во взгляде ее промелькнула холодная ненависть. – Вы меня оскорбляете. Я об этом даже не думала, и... и мне на это плевать. У меня и в мыслях не было...

– Но тогда что? Подумайте: впервые в жизни вы будете абсолютно свободной; вы будете жить, где захотите, будете делать все, что заблагорассудится. Вы мне сказали, что хотели бы получить лиценциат по философии. Так вот, вы можете попытаться; мы с Борисом вам поможем.

– Почему вы хотите сделать мне добро? – недоумевала Ивиш. – Я его никогда вам не делала. Я... я всегда была с вами несносна, а теперь вы меня жалеете.

– Я вас не жалею.

– Тогда почему вы мне предлагаете деньги?

Матье поколебался, затем, отвернувшись, сказал:

– Я не могу смириться с мыслью, что больше вас не увижу.

Наступило молчание, потом Ивиш неуверенно спросила:

– Вы... вы хотите сказать... что делаете это из эгоизма?

– Из чистого эгоизма, – сухо заверил ее Матье, – я хочу снова вас увидеть – вот и все.

Наконец он решился повернуться к ней. Ивиш смотрела на него, подняв брови и открыв рот. Затем вдруг расслабилась.

– Тогда я, может быть, соглашусь, – безразлично сказала она. – В этом случае вы лицо заинтересованное, так ведь? А кроме того, вы правы: пусть деньги приходят, а откуда – не важно.

Матье вздохнул. «Готово!» – подумал он. Но облегчения не почувствовал: Ивиш по‑прежнему выглядела угрюмой.

– Как вы преподнесете это родителям? – спросил он, чтобы закрепить успех.

– Что‑нибудь придумаю, – уклонилась от ответа Ивиш. – Они мне либо поверят, либо нет. Какое это имеет значение, раз платить будут не они?

Она мрачно понурилась.

– А пока что надо туда вернуться, – сказала она.

Матье постарался подавить раздражение.

– Но вы ведь снова будете здесь!

– Ну, это так нереально... – сказала она. – Я говорю «нет», я говорю «да», но мне не слишком верится. Все это так не скоро. А в Лаоне я буду уже завтра вечером.

Она притронулась к горлу и сказала:

– Это у меня засело вот тут. К тому же нужно собирать чемоданы, сборы займут целую ночь.

Она встала.

– Чай уже готов. Прошу.

Ивиш налила чай в чашки. Он был черный, как кофе.

– Я буду вам писать, – сказал Матье.

– Я тоже, – пообещала она. – Хотя мне нечего будет вам сказать.

– Вы мне опишете ваш дом, вашу комнату. Я бы хотел иметь возможность вообразить вас там.

– Ну уж нет! – возразила она. – Я не хочу все это описывать. Достаточно того, что я буду там жить.

Матье вспомнил о сухих, коротких письмах, которые Борис посылал Лоле. Но только на мгновение: он посмотрел на руки Ивиш, на ее пурпурные заостренные ногти, на худые запястья и подумал: «Я ее снова увижу».

– Какой странный чай, – сказала Ивиш, ставя чашку на стол.

Матье вздрогнул: позвонили во входную дверь. Он ничего не сказал: надеялся, что Ивиш не услышала.

– Что это? Кто‑то звонит? – спросила она.

Матье приложил палец к губам.

– Мы ведь договорились, что не откроем, – прошептал он.

– Нет! Нет! – громко сказала Ивиш. – Возможно, это что‑то важное, откройте побыстрее.

Матье направился к двери. Он думал: «Она не хочет быть в сговоре со мной». Он открыл дверь, когда Сара уже намеревалась звонить вторично.

– Здравствуйте, – запыхавшись, сказала Сара. – Вы меня заставили поторопиться. Маленький министр передал, что вы звонили, и я побежала к вам, даже шляпку не успела надеть.

Матье с ужасом смотрел на нее: плотно облегающий кошмарный костюм ядовито‑зеленого цвета, улыбка, обнажающая все ее испорченные зубы, растрепанные волосы, весь этот вид болезненной доброты – она казалась воплощением неудачи.

– Здравствуйте, – быстро сказал он, – знаете ли, со мной сейчас...

Сара дружески его оттолкнула и заглянула через его плечо.

– Кто у вас? – спросила она с жадным любопытством. – А! Это Ивиш Сергина. Как поживаете, Ивиш?

Ивиш встала и изобразила что‑то вроде реверанса. У нее был разочарованный вид. У Сары, впрочем, тоже. Ивиш была единственным человеком, которого Сара не выносила.

– Какая вы худышка, – сказала Сара. – Уверена, что вы мало едите. Это неблагоразумно.

Матье сел напротив Сары и пристально посмотрел на нее. Сара начала смеяться.

– Вот Матье делает мне страшные глаза, – весело сказала она. – Не хочет, чтобы я поучала вас насчет диеты. Она повернулась к Матье.

– Я поздно вернулась, – сказала она. – Вальдманна невозможно было найти. Он всего лишь три недели в Париже и уже ввязался в кучу сомнительных делишек. Я его поймала только около шести.

– Вы очень добры, Сара, спасибо, – пробормотал Матье. Он торопливо добавил:

– Поговорим об этом позже. Выпейте чашечку чаю.

– Нет, нет! Я даже не присяду, – сказала она, – мне нужно мчаться в испанский книжный магазин, они срочно хотят меня видеть: в Париж приехал один друг Гомеса.

– Кто? – спросил Матье, чтобы выиграть время.

– Еще не знаю. Мне так и сказали: один друг Гомеса. Он приехал из Мадрида.

Сара с нежностью посмотрела на Матье. Ее глаза как будто помутились от доброты.

– Мой бедный Матье, у меня для вас скверные вести: он отказался.

– Гм!..

У Матье все‑таки хватило силы предпринять еще одну попытку:

– Вы, конечно, хотите поговорить со мной наедине?

Он несколько раз нахмурил брови, но Сара на него не смотрела.

– Да нет... К чему? – грустно промолвила она. – Мне почти нечего вам сказать. Она таинственно добавила:

– Я настаивала, как могла. Но ничего не вышло. Известное вам лицо должно быть у него завтра утром с деньгами.

– Что ж, тем хуже: не будем больше об этом, – быстро сказал Матье.

Он подчеркнул последние слова, но Сара считала нужным оправдаться.

– Я сделала все возможное, поверьте, я его даже умоляла. Он спросил: «Это еврейка?» Я сказала: «Нет». Тогда он отрезал: «Я не делаю в кредит. Если она хочет, чтобы ей помог я, пусть платит. Если нет, в Париже достаточно клиник».

Матье услышал, как за его спиной скрипнул диван. Сара продолжала:

– Он сказал: «Я им больше ничего не сделаю в кредит, они нам причинили предостаточно страданий». И, знаете ли, это правда, я его почти понимаю. Он мне рассказывал о венских евреях, о концентрационных лагерях. Я не хотела этому верить... – Ей изменил голос. – Их так мучили...

Сара замолкла, воцарилась гнетущая тишина. Покачивая головой, она снова заговорила:

– Что вы собираетесь делать?

– Еще не знаю.

– Вы не думаете о...

– Да, – грустно сказал Матье. – Думаю, что этим кончится.

– Мой дорогой Матье! – взволнованно воскликнула Сара.

Он сурово посмотрел на нее, и она растерянно замолчала; он увидел, как на ее лице промелькнул проблеск понимания.

– Ладно! – помедлив, проговорила она. – Я побегу. Обязательно позвоните мне завтра утром, я хочу знать, чем все кончится.

– Договорились, – сказал Матье, – до свиданья, Сара.

– До свиданья, моя маленькая Ивиш! – крикнула Сара уже в дверях.

– До свиданья, мадам, – ответила Ивиш.

Когда Сара ушла, Матье принялся ходить по комнате. Его знобило.

– Эта женщина – настоящий ураган, – смеясь, проговорил он. – Она врывается как вихрь, все сокрушает и тут же исчезает.

Ивиш промолчала. Матье знал, что она не ответит. Он сел рядом с ней и, глядя в сторону, сказал:

– Ивиш, я женюсь на Марсель. Снова молчание. Матье посмотрел на тяжелые зеленью шторы. Он почувствовал, что смертельно устал. Опустив голову, он пояснил:

– Позавчера она мне сообщила, что беременна.

Слова давались ему с трудом: он не смел повернуться к Ивиш, но знал, что она на него смотрит.

– Интересно, зачем вы мне это говорите? – ледяным голосом спросила Ивиш. – Это ваши дела.

Матье пожал плечами.

– Вы же знали, что она...

–...ваша любовница? – высокомерно спросила Ивиш. – Признаться, я не очень интересуюсь подобными историями.

Она поколебалась, потом рассеянно проговорила:

– Не понимаю, почему у вас такой удрученный вид. Если вы на ней женитесь, значит, вы, безусловно, этого хотите. В противном случае, судя по вашему разговору, есть и другой выход...

– У меня нет денег, – сказал Матье. – Я искал повсюду...

– Так вы для этого попросили Бориса одолжить у Лолы пять тысяч франков?

– А, вы все знаете? Я не... да, если угодно, для этого.

– Какая мерзость!

– Не спорю.

– Впрочем, меня это не касается, – сказала Ивиш. – Вы сами отвечаете за свои поступки. Она допила чай и спросила:

– Который час?

– Без четверти девять.

– Уже темно?

Матье подошел к окну и раздвинул шторы. Серенький день еще сочился сквозь жалюзи.

– Не совсем.

– Ну и ладно, – вставая, сказала Ивиш, – я все‑таки пойду. Мне еще чемоданы собирать, – простонала она.

– Что ж, до свиданья, – сказал Матье.

Ему не хотелось удерживать ее.

– До свиданья.

– Так я вас увижу в октябре? Это вырвалось у него помимо воли. Ивиш так и подскочила.

– В октябре! – сверкая глазами, бросила она. – В октябре! Нет уж!

Она засмеялась.

– Извините, – продолжала она, – но у вас такой нелепый вид. Я и не помышляла брать у вас деньги: у вас их и так не слишком много, чтобы обустроить свою семейную жизнь.

– Ивиш! – сказал Матье, беря ее за руку.

Ивиш вскрикнула и резко высвободилась.

– Оставьте меня! Не прикасайтесь ко мне!

Матье уронил руки. Он почувствовал, как в нем вздымается ярость.

– Я так и думала, – задыхаясь, продолжала она. – Вчера утром... когда вы посмели прикоснуться ко мне... я себе сказала: «Это повадки женатого человека».

– Хорошо, – жестко оборвал ее Матье. – Не стоит продолжать. Я все понял.

Она была еще здесь, стояла перед ним, красная от бешенства, с наглой улыбкой на губах: он испугался себя самого. Оттолкнув ее, он бросился вон из квартиры и захлопнул входную дверь.

XVI

Ты не умеешь любить и от любви обмирать,

Мне остается в тоске руки к тебе простирать. Кафе «Три мушкетера» сверкало всеми огнями в дымчато‑смутном вечере. Праздная толпа скопилась у террасы: скоро светящееся кружево ночи от кафе к кафе, от витрины к витрине протянется вдоль Парижа; люди ждали ночь, слушая музыку, у них был счастливый вид, они зябко жались друг к другу под первым красноватым отблеском заката. Матье обогнул эту лирическую толпу: сладость вечера была не для него.

Ты не умеешь любить и обмирать от любви,

Никогда не будет этого у тебя в крови. Длинная прямая улица. За его спиной, в зеленой комнате, маленькое злобное создание изо всех сил понуждало его бежать. Перед ним, в розовой комнате, неподвижная женщина ждала его, расцветая от надежды. Через час он, крадучись, зайдет в розовую комнату и будет проглочен этой сладкой надеждой, этой благодарностью, этой любовью. На всю жизнь, на всю жизнь. В воду бросаются даже из‑за страстей помельче.

«Идиот! Подонок!»

Матье рванулся вперед – он едва не попал под автомобиль, – но, споткнувшись о тротуар, рухнул на землю: он упал на руки.

«Черт бы меня побрал!»

Он встал, ладони саднили. Он внимательно осмотрел грязные руки: правая была черной, с несколькими ссадинами, левая сильно болела; грязь запачкала повязку. «Этого только не хватало, – серьезно подумал он. – Этого только не хватало». Он вынул платок, смочил его слюной и с некоей нежностью потер ладони; ему хотелось плакать. Секунду он стоял в нерешительности и с удивлением, как бы другими глазами посмотрел на себя. А потом расхохотался. Он смеялся над собой, над Марсель, над Ивиш, над своей нелепой неуклюжестью, над своей жизнью, над своими жалкими страстями; он вспоминал былые надежды и смеялся над ними, потому что они так завершились – преисполненный серьезности человек, готовый расплакаться оттого, что растянулся на улице; Матье смотрел на себя без стыда, с холодным и веселым ожесточением, он думал: «И я мог воспринимать себя всерьез?» После нескольких приступов смех утих: над кем смеяться, когда этого человека уже как бы не существовало?

Пустота. Тело, волоча ноги, двинулось вперед, тяжелое и горячее, с содроганиями, спазмами бешенства в горле и желудке. Но оно уже опустело. Улицы вытекли, как через отверстие раковины; то, что их только что заполняло, куда‑то сгинуло. Предметы остались нетронутыми, но их сочетание распалось, теперь они свисали с неба гигантскими сталактитами или вырастали из‑под земли причудливыми мегалитами. Все их обычные, еле слышные мольбы, их тоненький стрекот чешуйчатокрылых – все рассеялось в воздухе, они безмолвствовали. Еще недавно в них можно было угадать будущее человека, который бросался на них, а они его отшвыривали в туманность различных искусов. Но будущее скончалось.

Тело повернуло направо, нырнуло в танцующий и светящийся газ, в глубь расселины между стеклянными глыбами с мерцающими полосками. Темные массы, поскрипывая, влачились одна за другой. На уровне глаз раскачивались мохнатые цветы. Между цветами, в глубине этой расщелины, скользила некая прозрачность и с ледяной страстью созерцала себя самое.

«Я пойду и возьму их!» Мир разом видоизменился, шумный и озабоченный, с автомобилями, людьми, витринами; Матье очнулся посреди улицы де Депар. Но это был уже совсем не тот мир и совсем не тот Матье. В конце мира, по ту сторону зданий и улиц, была запертая дверь. Он порылся в бумажнике и извлек ключ. Запертая дверь там и плоский ключ здесь: единственные реальные предметы; между ними только нагромождение препятствий и расстояний. «Через час. Еще есть время пройтись пешком». Один час: как раз столько потребуется, чтобы дойти до той двери и открыть ее; за этим часом не было ничего. Матье шел размеренным шагом, в ладу с самим собой, он чувствовал себя злым и хладнокровным. «А если Лола осталась в постели?» Он положил ключ в карман и подумал: «Что ж, пусть так: я все равно возьму деньги».

Лампа светила тускло. Около оконца между фотографиями Марлен Дитрих и Роберта Тейлора висел календарь‑реклама с маленьким зеркалом в ржавых пятнах. Даниель подошел к нему, немного нагнулся и начал завязывать галстук; он спешил полностью одеться. В зеркале у себя за спиной он увидел почти стертый грязью зеркала и полутьмой худой и суровый профиль Ральфа, и руки его задрожали: Даниеля охватило желание стиснуть эту худую шею с выступающим кадыком и заставить ее хрустнуть под его пальцами. Ральф повернул голову к зеркалу, он не знал, что Даниель видит его, и устремил на него странный взгляд. «У него рожа убийцы», – вздрогнув, подумал Даниель, но в конечном счете это была дрожь удовольствия. «Маленький самец унижен, он меня ненавидит». Он помедлил, завязывая галстук. Ральф все еще смотрел на него, и Даниель наслаждался этой ненавистью, которая их объединяла, воспаленная ненависть, которой, казалось, уже лет двадцать, почти привычка; и это его очищало. «Однажды вот такой тип укокошит меня, подкравшись сзади». Молодое лицо увеличится в зеркале, а потом все будет кончено, наступит постыдная смерть, которая ему и подобает. Он резко повернулся, и Ральф быстро опустил глаза. Комната была накалена, как жаровня.

– У тебя нет полотенца?

У Даниеля были влажные руки.

– Посмотрите в кувшине.

В кувшине Даниель обнаружил грязное полотенце. Он тщательно вытер руки.

– Не похоже, что в этом кувшине когда‑нибудь была вода. Вы оба, кажется, не слишком часто умываетесь.

– Мы умываемся под краном в коридоре, – мрачно пояснил Ральф.

Наступило молчание, потом Ральф добавил:

– Так удобнее.

Присев на край складной кровати, он надевал туфли, при этом он втянул грудную клетку и приподнял правое колено. Даниель смотрел на эту худую спину, молодые мускулистые руки, которые выглядывали из коротких рукавов рубашки: в Ральфе есть некая прелесть, объективно констатировал он. Но эта прелесть была ему противна. Еще минута, и он будет на улице, все останется в прошлом. Но Даниель знал, что его ожидало на улице. Надевая пиджак, он чуть помешкал: плечи и грудь были залиты потом, он с опасением подумал, что под тяжестью пиджака льняная рубашка приклеится к влажной коже.

– У тебя дьявольски жарко, – сказал он Ральфу.

– Ну да, квартира‑то под крышей.

– Который час?

– Только что пробило девять.

До наступления дня нужно как‑то скоротать десять часов. Спать он не ляжет. Когда после этого ложишься спать, становится гораздо тяжелее. Ральф поднял голову.

– Я хотел спросить, месье Лолик... это вы посоветовали Бобби вернуться к тому аптекаришке?

– Посоветовал? Нет. Я ему сказал, что он поступил как идиот, уйдя из аптеки.

– Тогда ладно. Это не одно и то же. Сегодня утром он сказал мне, что пойдет просить прощения и что этого хотите вы; по роже было видно – врет.

– Ничего я не хочу, – сказал Даниель, – и я ему вовсе не советовал просить у кого‑то прощения.

Оба презрительно усмехнулись. Даниель хотел надеть пиджак, но ему не хватило решимости.

– Я ему сказал: делай, как знаешь, – проговорил, наклоняясь, Ральф. – Это меня не касается. Раз тебе советует месье Лолик... Но теперь понятно, что да как.

Он раздраженно завозился, завязывая шнурок левой туфли.

– Я ему ничего не скажу, – проговорил он, – он такой, он не может без вранья. Но есть один тип, которого я ей‑же‑ей подловлю в каком‑нибудь закоулке.

– Аптекарь?

– Да. Но не старый. Молодой.

– Ученик?

– Да. Он гомик. Это он растрепал аптекарше про Бобби и меня. Пусть Бобби не очень‑то гордится, что вернулся в эту аптеку. Но будьте спокойны, как‑нибудь вечером я подстерегу у выхода этого недоноска.

Ральф злобно улыбнулся, он наслаждался своим гневом.

– Я притащусь, руки в карманах, видок – оторви и брось: «Ты меня узнаешь? Тогда все в порядке. Скажи‑ка, что ты молол про меня? А? Что ты про меня молол?» «Я ничего не говорил! Я ничего не говорил!» «А, ты ничего не говорил?» И бац, удар под ложечку, я его валю на землю, прыгаю сверху и прижимаю его рожу к асфальту!

Даниель смотрел на него с насмешливым раздражением и думал: «Все они одинаковые». Все. Кроме Бобби, который был и остался бабой. После они любят клясться, что набьют кому‑нибудь морду. Ральф оживился, глаза его блестели, уши пылали: он испытывал необходимость в движениях быстрых и резких. Даниель не смог воспротивиться желанию унизить его еще больше.

– Скажи, а вдруг он тебя отлупит?

– Он? – злобно усмехнулся Ральф. – Пусть только попробует! Спросите у парня из «Ориенталя» – этот уже понял, кто кого отлупит. Малый лет тридцати вот с такими ручищами. Он болтал, что хочет выставить меня.

Даниель надменно улыбнулся.

– И ты, конечно, сделал из него котлету?

– Ого! Спросите сами, – оскорбился Ральф. – На нас смотрело человек десять. «Выйдем», – сказал я ему. Там был Бобби и еще один, длинный, которого я с вами видел, Корбен, он с бойни. Так вот, тот тип выходит. Ты что, говорит, хочешь проучить меня, отца семейства? И тут я ему врезал! Для начала в глаз, а потом локтем. Вот так! Прямо по сопатке! – Ральф вскочил, изображая эпизоды драки. Он вертелся, мелькали его маленькие крепкие ягодицы, обтянутые голубыми брюками. Даниель почувствовал, как его охватывает ярость, ему захотелось ударить Ральфа. – Потом я его припечатал, – продолжал Ральф. – Захват за ноги, и он на земле! Он и охнуть не успел, этот отец семейства.

Ральф замолчал, угрожающий и полный спеси, под защитой своей доблести. Он застыл, точно какое‑то насекомое. «Я убью его», – подумал Даниель. Он не очень верил в эти россказни, и все‑таки его унижало, что Ральф повалил на землю тридцатилетнего мужика. Он засмеялся.

– Корчишь из себя богатыря, – с трудом проговорил Даниель, – но в конце концов нарвешься на неприятности.

Ральф тоже засмеялся, и они приблизились друг к другу.

– Богатыря я из себя не корчу, но здоровяков не боюсь.

– Стало быть, ты никого не боишься? – сказал Даниель. – Совсем совсем никого?

Ральф был весь красный.

– Не всегда здоровяки самые сильные!

– А ты? Ну‑ка, покажи, какой ты сильный, – подзадоривал Даниель, слегка толкая его.

Ральф на секунду застыл, открыв рот, затем глаза его сверкнули.

– С вами я схлестнуться согласен. Понарошку, конечно, – сказал он свистящим голосом. – Если по‑честному, вам меня не одолеть.

Даниель схватил его за пояс.

– Сейчас посмотрим, мой маленький.

Ральф был гибкий и выносливый: молодые мышцы так и ходили под пальцами Даниеля. Они боролись молча, и Даниель начал тяжело дышать, ему смутно казалось, будто он толстый и усатый. Ральфу удалось его приподнять, но Даниель толкнул его двумя руками в лицо, и Ральф его отпустил. Они снова стояли друг против друга, улыбающиеся и полные ненависти.

– А, так вы по‑настоящему хотите? – странным голосом сказал Ральф. – По‑настоящему хотите бороться?

Внезапно он, наклонив голову, бросился на Даниеля. Тот ушел от удара и ухватил Ральфа за затылок. Он уже задыхался, а у Ральфа был совсем бодрый вид. Они снова схватились и закружились посреди комнаты. Во рту у Даниеля был острый и горький привкус: «Нужно с этим кончать, не то он меня одолеет». Он изо всех сил толкнул Ральфа, но тот устоял. Бешеная ярость охватила Даниеля, он подумал: «Я смешон». Он быстро нагнулся, ухватил Ральфа за ягодицы, приподнял его, швырнул на кровать и в том же броске упал на него. Ральф отбивался, пытаясь царапаться, но Даниель схватил его за запястья и прижал их к подушке. Они довольно долго оставались в таком положении; Даниель слишком устал и не мог встать. Ральф был пригвожден к кровати, беспомощный и раздавленный весом мужчины, солидного и зрелого. Даниель с наслаждением смотрел на парня: глаза Ральфа сверкали от ненависти, он был прекрасен.

– Ну, кто кого одолел? – отдышливо спросил Даниель. – Кто кого одолел, дружочек?

Ральф сразу же улыбнулся и через силу выдавил:

– Да вы силач, месье Лолик.

Даниель отпустил парнишку и встал на ноги. Он задыхался и был унижен. Сердце его яростно колотилось.

– Когда‑то я был силачом. А теперь дыхания не хватает.

Ральф поднялся и поправил воротничок рубашки; он дышал ровно и попытался засмеяться, но избегал взгляда Даниеля.

– Дыхание – это пустяки, – сказал он. – Просто нужно потренироваться.

– Ты хорошо дерешься, – сказал Даниель, – но у нас разница в весе,

Оба смущенно хихикнули. Даниелю хотелось схватить Ральфа за горло и дать ему мощную оплеуху. Он надел пиджак; промокшая от пота рубашка прилипла к коже.

– Ну все, – сказал он, – я ухожу. Будь здоров.

– До свиданья, месье Лолик.

– Я кое‑что для тебя припрятал, – сказал Даниель – Поищи хорошенько и найдешь.

Дверь закрылась. Даниель спустился по лестнице на ватных ногах. «Сначала вымыться, – подумал он, – прежде всего вымыться с головы до ног». Когда он выходил на улицу, в голову ему вдруг пришла мысль, от которой он застыл на месте: утром, перед тем как выйти, он побрился и оставил бритву на камине широко открытой.

Открывая дверь, Матье нажал на легкий, приглушенный звонок. «Утром я его не заметил, – подумал он, – наверно, его включают вечером, после девяти». Он искоса бросил взгляд сквозь стекло конторки и увидел тень: там кто‑то был. Он не торопясь дошел до щита с ключами. Комната 21. Ключ висел на гвозде. Матье быстро взял его и положил в карман, затем сделал полуоборот и вернулся к лестнице. За его спиной открылась дверь. «Сейчас меня окликнут», – подумал он. Ему не было страшно: все было предусмотрено.

– Эй там! Куда идете? – раздался грубоватый голос. Матье обернулся и увидел худую высокую женщину в пенсне. Вид у нее был значительный и встревоженный. Матье улыбнулся ей.

– Куда идете? – повторила она. – Могли бы сначала спросить.

Боливар. Негра звали Боливар.

– Я иду на четвертый этаж, к месье Боливару, – спокойно ответил Матье.

– Ладно! Просто я видела, как вы возились у щита, – настороженно сказала женщина.

– Я смотрел, там ли его ключ.

– И что?

– Его нет. Значит, Боливар у себя, – сказал Матье. Женщина подошла к щиту. Один шанс из двух.

– Да, – сказала она с разочарованным облегчением. – Он у себя.

Матье, не ответив, стал подниматься по лестнице. На площадке четвертого этажа он на минуту остановился, потом вставил ключ в скважину номера 21 и открыл дверь.