КОММЕНТАРИИ 14 page

– Да поймите же, – рассердился Матье, – я не могу одалживать деньги у Лолы, она меня не выносит.

Борис засмеялся.

– Что да, то да! Она вас не выносит.

– Вот видите.

– Все равно это глупо, – сказал Борис. – Вы влипли, как вошь, из‑за каких‑то пяти тысяч, они у вас под рукой, а вы не хотите их взять. А что, если я попрошу их для себя?

– Нет, нет! Ни в коем случае! – живо запротестовал Матье. – Все равно она в конце концов узнает правду. Серьезно, – настойчиво сказал он, – мне было бы это очень неприятно.

Борис не ответил. Он взял нож двумя пальцами, медленно поднял его на уровень лба острием вниз. Матье чувствовал себя неловко. «Я подлец, – подумал он, – я не имею права корчить из себя порядочного человека за счет Марсель». Он повернулся к Борису, хотел сказать ему: «Валяйте, я согласен», – но кровь прилила к лицу, и он не смог выдавить из себя ни слова. Борис раздвинул пальцы, нож упал. Лезвие вонзилось в пол, и рукоятка завибрировала.

Ивиш и Лола вернулись. Борис поднял нож и положил его на стол.

– Что это за ужас? – спросила Лола.

– Это нож каида, – сказал Борис, – чтобы заставить тебя ходить по струнке.

– Ты просто гаденыш.

Оркестр заиграл другое танго. Борис мрачно посмотрел на Лолу.

– Пойдем танцевать, – процедил он сквозь зубы.

– От всех вас можно дать дуба, – сказала Лола. Но лицо ее озарилось, и она добавила со счастливой улыбкой: – А ты милый.

Борис встал, и Матье подумал: «Сейчас он все же попросит у нее денег». Он был раздавлен стыдом, но почувствовал приятное облегчение. Ивиш села рядом.

– Лола бесподобна, – сказала она хрипло.

– Да, она красива.

– Да!.. А какое тело! Это так волнует – изможденное лицо при цветущем теле. Я чувствовала, как утекает время, у меня было впечатление, что она увянет прямо в моих руках.

Матье следил за Борисом и Лолой. Борис еще не приступил к делу. Кажется, он шутил, а Лола ему улыбалась.

– Она симпатичная, – рассеянно сказал Матье.

– Симпатичная? Ну уж нет! – сухо отрезала Ивиш. – Это грязная баба, животное, самка. – Она гордо добавила: – Я ее смущала.

– Я видел, – сказал Матье. Он нервно, то так, то эдак, закидывал ногу на ноту.

– Хотите потанцевать? – спросил он.

– Нет, – отказалась Ивиш, – я хочу выпить. – Она до половины налила бокал и объяснила: – Хорошо пить, когда танцуешь, потому что танец мешает хмелю, а алкоголь поддерживает силы. – Она натянуто добавила: – Как прекрасно я развлекаюсь, я заканчиваю с блеском.

«Готово, – подумал Матье, – он с ней говорит». Борис стал серьезен, он говорил, не глядя на Лолу. Лола молчала. Матье почувствовал, что багровеет, он злился на Бориса. Плечи огромного негра на мгновение закрыли лицо Лолы, затем оно возникло снова – оно было непроницаемо; но тут музыка умолкла, толпа расступилась, Борис вышел из нее решительный и злой. Лола шла за ним, приотстав, вид у нее был недовольный. Борис склонился над Ивиш.

– Окажи мне услугу: пригласи ее, – быстро сказал он. Ивиш встала, не выказав удивления, и бросилась навстречу Лоле.

– Нет! – простонала Лола. – Нет, моя маленькая Ивиш, я так устала.

Некоторое время они препирались, и Ивиш все же Лолу увлекла.

– Она не хочет? – спросил Матье.

– Нет, – ответил Борис. – Но это ей дорого обойдется.

Он был бледен, его вяловато‑злобная мина придавала ему сходство с сестрой. Сходство было смутное и неприятное.

– Не делайте глупостей, – обеспокоенно сказал Матье.

– Вы на меня обижаетесь, да? – спросил Борис. – Вы же запретили мне с ней об этом говорить...

– Я был бы мерзавцем, если б обижался на вас: вы хорошо знаете, что я вам позволил... Так почему она отказала?

– Не знаю, – пожал плечами Борис. – Состроила мерзкую рожу и сказала, что деньги ей нужны самой. Вот так! – сказал он со злым удивлением. – Как только я у нее что‑нибудь попрошу... она встает на дыбы! Но она мне за это заплатит! Если женщина ее возраста хочет иметь молодого любовника...

– Как вы ей это преподнесли?

– Сказал, что это для приятеля, который хочет купить гараж. Я даже назвал ей фамилию: Пикар. Она его знает. Он действительно хочет купить гараж.

– Скорее всего она вам не поверила.

– Этого я не знаю, – сказал Борис, – зато точно знаю, что она мне сейчас за это заплатит.

– Успокойтесь, – попросил Матье.

– Все в порядке, – враждебно произнес Борис. – Это мое дело.

Он подошел к высокой блондинке и поклонился ей, та, слегка покраснев, поднялась со стула. Когда они начали танцевать, Лола и Ивиш прошли в танце рядом с Матье. Блондинка строила глазки, но ее улыбка была несколько настороженной. Лола хранила спокойствие, она величественно продвигалась вперед, и люди расступались перед ней, выказывая уважение. Ивиш двигалась спиной, закатив глаза к потолку, она ни о чем не подозревала. Матье взял нож Бориса за клинок и резкими, короткими ударами постучал рукояткой по столу. «Будет кровь», – подумал он. Впрочем, он плевал на это, он думал о Марсель: «Марсель, моя жена», – и что‑то с плеском сомкнулось над ним. «Она моя жена, она будет жить в моем доме». Вот так. Это естественно, абсолютно естественно, как дыхание, как глотание слюны. В нем неотступно звучало: «Иди, не раздражайся, будь уступчивым, будь естественным. В моем доме. Я ее буду видеть в любую минуту жизни». Он подумал: «Все ясно, у меня есть жизнь».

Жизнь. Он смотрел на все эти покрасневшие лица, на эти рыжие луны, скользящие на подушечках из облаков: «У них есть жизнь. У всех. У каждого своя. Эти жизни тянутся сквозь стены танцзала, сквозь парижские улицы, они пересекаются, перекрещиваются и остаются такими же строго индивидуальными, как зубная щетка, как бритва, как предметы туалета, которые не берут взаймы. Я знал, что у каждого есть своя жизнь. Но я не знал, что она есть и у меня. Я думал: я бездействую, я не поддамся внешнему. И что ж, я терял себя внутри». Он положил нож на стол, схватил бутылку, наклонил ее над бокалом, она была пустой. В бокале Ивиш осталось немного шампанского, он схватил ее бокал и выпил.

«Я зевал, читал, занимался сексом. И это оставляло следы! Каждый из моих поступков порождал нечто вне меня самого, порождал в будущем понемногу вызревающие упрямые ожидания. Эти ожидания и есть я сам, это я, тот самый, что ждет на перекрестках, на перепутьях, в большом зале мэрии XIV округа, это я там, в красном кресле, жду собственного прихода. Я буду весь в черном, с крахмальным пристежным воротничком, я приду туда, измученный пеклом, и скажу: да, да, я согласен взять ее в жены». Он энергично тряхнул головой, но его жизнь упорствовала вокруг него. «Медленно, но верно, по прихоти своего настроения, своей лени я оброс собственной скорлупой. Теперь кончено, я замурован со всех сторон! В центре существует моя квартира со мной внутри, среди кресел из зеленой кожи, извне существует улица де ла Гэтэ, я всегда на нее выхожу, проспект дю Мэн и весь Париж окрест меня, север впереди, юг сзади, Пантеон по правую руку, Эйфелева башня по левую, Порт‑Клиньянкур напротив, а посреди улицы Верцингеторига маленькое отверстие из розового атласа, спальня Марсель, моей жены, и там внутри – Марсель, голая, она меня ждет. А вокруг Парижа – Франция, пересеченная дорогами в одном направлении, а дальше моря, окрашенные в голубое или черное. Средиземное – в голубое, Северное – в черное, Ла‑Манш цвета кофе с молоком, а еще дальше страны, Германия, Италия – Испания белая, потому что я не отправился туда сражаться, – потом круглые города на определенных расстояниях от моей комнаты, Тимбукту, Торонто, Казань, Нижний Новгород, незыблемые, как межевые столбы. Я прихожу, ухожу, гуляю, плутаю, но, сколько бы я ни блуждал, это типичные каникулы преподавателя, всюду, куда я иду, я несу с собой свою раковину, я остаюсь у себя, в своей комнате, среди своих книг, я ни на один километр не приближаюсь к Марракешу или Тимбукту. Даже если я сяду в поезд, на пароход, в междугородный автобус, если поеду на каникулы в Марокко, если вдруг приеду в Марракеш, я все равно останусь в своей комнате, дома. И если я пойду прогуляться по площадям, на рынки, если сожму плечо какого‑нибудь араба, чтобы через него коснуться Марракеша, в Марракеше будет этот араб, но не я: я все‑таки останусь сидеть в своей комнате, спокойный и раздумчивый, каким я положил себе быть, в трех тысячах километров от марокканца и его бурнуса. В своей комнате. Навсегда. Навсегда бывший любовник Марсель, а теперь ее муж‑преподаватель, навсегда тот, кто так и не выучил английский, не вступил в компартию, не был в Испании, навсегда».

«Моя жизнь». Она его окружала – странный предмет без начала и конца и все‑таки не бесконечный. Он пробегал ее глазами от одной мэрии к другой, от мэрии XVIII округа, где он в октябре 1923 года проходил призывную комиссию, к мэрии XIV округа, где он женится на Марсель в августе или сентябре 1938 года; жизнь эта имела смысл, пусть расплывчатый и колеблющийся, как все естественное, вяжущую пресность, запах фиалок и пыли.

«Я влачил беззубое существование, – подумал он, – беззубую жизнь. Я никогда не кусался, я ждал, сохранял себя на потом и вот только что обнаружил, что у меня больше нет зубов. Что делать? Разбить раковину? Легко сказать! И тем не менее! Что останется? Маленькая клейкая камедь, которая будет ползти по пыли, оставляя за собой серебристую дорожку».

Он поднял глаза и увидел Лолу, на губах ее застыла недобрая усмешка. Он увидел Ивиш, она танцевала, откинув назад голову, она выглядела какой‑то потерянной, без возраста и будущего: «У нее нет раковины». Она танцевала, она была пьяна и не думала о Матье. Абсолютно. Как будто он никогда не существовал. Оркестр заиграл аргентинское танго. Матье хорошо его знал – «Mio caballo murrio» [5], но он смотрел на Ивиш, и ему казалось, что он слышит этот заунывный и жестокий мотив впервые. «Она никогда не будет моей, никогда не войдет в мою раковину». Он улыбнулся, чувствуя смиренное освежающее страдание, нежно созерцал он это маленькое, хрупкое и злобное тело, на которое напоролась его свобода. «Моя дорогая Ивиш, моя дорогая свобода». И вдруг поверх его растленного тела, поверх его жизни возникло чистое, беспримесное сознание, сознание без субъекта, просто немного теплого воздуха; оно витало и подобием взгляда глядело на липового шалопая, на мелкого буржуа, цепляющегося за свои удобства, на незадачливого интеллектуала, «не революционного, не восставшего», на абстрактного мечтателя, окруженного своей дряблой жизнью, оно пришло к выводу: «Это пропащий человек, так ему и надо». Оно не было солидарно ни с кем, оно вертелось в вертящемся пузыре, раздавленное, потерянное, страдающее там, на лице Ивиш, звучащее эфемерной и печальной музыкой. Красное сознание, мрачное маленькое ламенто, Mio caballo murrio, оно было способно на все, действительно отчаиваться за испанцев, решать все, что угодно. Если бы так могло длиться и дальше... Но это не могло длиться: сознание надувалось, надувалось, оркестр умолк, оно лопнуло. Матье очутился наедине с самим собой, в глубине своей жизни, сухой и суровый, он больше даже не осуждал себя, тем более не принимал себя, он был Матье, вот и все. «Одним экстазом больше. А что дальше?» Борис вернулся на свое место, у него был не слишком гордый вид.

– Черт!

– Что такое? – спросил Матье.

– Да эта блондинка. Чертова девка!

– Что она натворила?

Борис нахмурил брови и, не отвечая, вздрогнул. Ивиш вернулась и села рядом с Матье. Она была одна. Матье порыскал глазами по залу и обнаружил Лолу рядом с музыкантами, она говорила с Саррюньяном. Саррюньян выглядел озадаченным, затем он украдкой бросил взгляд в сторону высокой блондинки, небрежно обмахивающейся веером. Лола улыбнулась и пересекла зал. Когда она села, вид у нее был странный. Борис нарочито рассматривал свой правый туфель, нависло тяжелое молчание.

– Нет, это неслыханно! – вскричала блондинка. – Вы не имеете права, я никуда не уйду!

Матье вздрогнул, все обернулись. Саррюньян подобострастно склонился над блондинкой, как метрдотель, принимающий заказ. Он что‑то продолжал ей тихо и решительно говорить. Блондинка резко встала.

– Пошли! – сказала она своему спутнику.

Она порылась в сумочке. Уголки ее губ дрожали.

– Нет, нет, – сказал Саррюньян, – ни в коем случае.

Блондинка скомкала стофранковую купюру и бросила ее на стол. Ее спутник тоже встал и с сожалением посмотрел на купюру. Блондинка взяла его под руку, и они удалились с высоко поднятыми головами, вращая бедрами.

Саррюньян, посвистывая, подошел к Лоле.

– Будет жарко, когда она вернется, – сказал он с веселой улыбкой.

– Спасибо, – сказала Лола, – я и не думала, что это будет так легко.

Он ушел. Аргентинский оркестр покинул зал, по одному вернулись негры со своими инструментами. Борис устремил на Лолу гневный и восхищенный взгляд, затем резко повернулся к Ивиш:

– Пойдем танцевать.

Лола миролюбиво смотрела на них, пока они вставали. Но, как только они удалились, лицо ее сразу исказилось.

– В этом заведении вы делаете, что хотите, – сказал Матье.

– Я держу их в руках, – равнодушно заметила она. – Публика сюда приходит из‑за меня.

Ее глаза оставались беспокойными, она нервно забарабанила по столу. Матье не знал, что еще сказать. К счастью, через некоторое время она встала.

– Извините, – сказала она.

Матье увидел, как она прошлась по залу и исчезла. Он подумал: «Время принять наркотик». Он остался один, Ивиш и Борис танцевали, такие же чистые, как мелодия, но чуть менее беспощадные. Он отвернулся и посмотрел на свои туфли. Прошло некоторое время. Он больше ни о чем не думал. Нечто, похожее на хриплый стон, заставило его вздрогнуть. Вернулась Лола, она улыбалась с закрытыми глазами. «Получила свое», – подумал он. Лола открыла глаза и села, не переставая улыбаться.

– Вы знали, что Борису нужно пять тысяч франков?

– Нет, – сказал он. – Нет, не знал. А что, ему нужно пять тысяч?

Лола продолжала смотреть на него. Она раскачивалась взад‑вперед, Матье видел два огромных зеленых глаза с крошечными зрачками.

– Я ему отказала, – сказала Лола. – Он говорит, что это для Пикара. Но почему он не обратился к вам?

Матье засмеялся.

– Он знает, что у меня ни гроша.

– Значит, вы не в курсе? – недоверчиво спросила Лола.

– Конечно, нет!

–Вот как, – сказала Лола. – Странно. Создавалось впечатление, что сейчас она опрокинется, как старое, потерпевшее кораблекрушение судно, или же ее рот разорвется, исторгая истошный вопль.

– Он приходил к вам сегодня?

– Да, часа в три.

– Он вам ничего не сказал?

– А что здесь удивительного? Он мог встретить Пикара после.

– Он так и сказал.

– Ну и что?

Лола пожала плечами.

– Пикар весь день работает в Аржантее. Матье безразлично проговорил:

– Если Пикару нужны деньги, он мог зайти к Борису в гостиницу. Там он его не нашел, а потом, выйдя на бульвар Сен‑Мишель, случайно встретил его.

Лола посмотрела на него с иронией.

– Подумайте, как Пикар мог пойти к Борису за пятью тысячами, когда у того в месяц всего триста франков на карманные расходы?

– Право, не знаю, – раздраженно буркнул Матье. Ему хотелось сказать: «Эти деньги для меня». Таким образом все бы сразу закончилось. Но это было невозможно из‑за Бориса. «Она на него ужасно разозлится, она сочтет его моим сообщником». Лола барабанила по столу кончиками ярко‑красных ногтей, уголки ее губ резко приподнимались, подрагивали и опускались вновь. Она исподтишка следила за Матье с тревожной настойчивостью, но под этим настороженным гневом Матье угадывал большую мутную пустоту. Ему хотелось рассмеяться.

Лола отвела глаза.

– Может быть, это была проверка?

– Проверка? – удивленно переспросил Матье.

– Да, разве нет?

– Проверка? Какая странная мысль.

– Ивиш постоянно ему говорит, что я скупердяйка.

– Кто вам это сказал?

– Вас удивляет моя осведомленность? – торжествующе сказала Лола. – Просто он честный мальчик. Не следует воображать, будто можно говорить ему гадости обо мне, а я об этом не узнаю. Всякий раз я это понимаю уже по его глазам. Или по тому, как он меня о чем‑то спрашивает с самым невинным видом. Вот и подумайте, могу ли я не заметить, как он подбирается издалека. Это сильнее его, и когда он хочет что‑то выяснить, то непременно себя выдает.

– Ну и что?

– Он захотел убедиться, скупердяйка я или нет, и придумал эту историю с Пикаром. Если только его не надоумили.

– Кто же мог его надоумить?

– Не знаю. Многие считают, что я, старуха, вцепилась в мальчика. Достаточно посмотреть на рожи здешних проституток, когда они видят нас вместе.

– Вы думаете, его волнуют их пересуды?

– Нет. Но есть люди, которые полагают, что действуют ради его блага, когда восстанавливают его против меня.

– Послушайте, – сказал Матье, – не стоит церемониться: если вы намекаете на меня, то ошибаетесь.

– Что ж, – холодно произнесла Лола, – возможно. Наступило молчание, затем она резко спросила:

– Почему, когда вы с ним сюда приходите, всегда происходят сцены?

– Не знаю. Я ничего для этого не делаю. Кстати, сегодня я не хотел приходить... Думаю, что он привязан к каждому из нас поразному, и он нервничает, когда видит нас двоих одновременно.

Лола мрачно и напряженно смотрела перед собой. Наконец она сказала:

– Запомните хорошенько: я не хочу, чтоб его у меня отобрали. Я знаю, что не причиняю ему зла. Когда я ему надоем, он меня бросит, это случится довольно скоро. Но я не хочу, чтоб у меня его отняли другие.

«Она откровенничает», – подумал Матье. Безусловно, под влиянием наркотика. Но было и другое: она ненавидела Матье, и все‑таки то, что она ему сейчас говорит, она не посмела бы сказать другим. Между нею и им, несмотря на ненависть, было нечто вроде солидарности.

– Я тоже не хочу, чтобы его у вас отняли, – сказал он.

– Ой ли? – недоверчиво проговорила Лола.

– Ваши подозрения безосновательны. Ваши отношения с Борисом меня не касаются. А если бы они меня и касались, я бы их одобрил.

– У меня была такая мысль: он считает себя за Бориса ответственным, потому что он его преподаватель.

Она замолчала, и Матье понял, что не убедил ее. Казалось, она подыскивала слова.

– Я... я знаю, что я немолода, – с трудом вымолвила она, – я и без вас это понимаю. Но именно поэтому я могу ему помочь: есть кое‑что, чему я могу его научить, – с вызовом добавила она. – Да и кто вам сказал, что я слишком стара для него? Он меня любит такой, какая я есть, он счастлив со мной, когда ему не вбивают в голову обратного.

Матье молчал. Лола крикнула с горячечной неуверенностью:

– Вы, однако, должны бы знать, что он меня любит! Он вам непременно об этом сказал бы, потому что он вам говорит все.

– Я уверен, что он вас любит, – сказал Матье.

Лола устремила на него тяжелый взор.

– Я видывала виды и не строю иллюзий, но я вам вот что скажу: этот мальчик – мой последний шанс. А в общем, делайте, что хотите.

Матье ответил не сразу. Он смотрел на танцующих Бориса и Ивиш, он хотел сказать Лоле: «Не будем спорить, вы ведь сами видите, что мы одинаковы». Но это сходство, по правде говоря, вызывало у него отвращение; в любви Лолы, несмотря на ее неистовство, несмотря на ее стойкость, было нечто дряблое и ненасытное. Однако он пробормотал:

– Вы говорите это мне... Но я это знаю так же хорошо, как и вы.

– Почему так же хорошо, как и я?

– Мы с вами похожи.

– Что вы имеете в виду?

– Посмотрите на нас и посмотрите на них.

Лола презрительно скривилась.

– Мы не похожи, – отрезала она.

Матье пожал плечами, и, так и не примиренные, они замолчали. Оба смотрели на Бориса и Ивиш: те танцевали, они были жестокосердны, даже не зная об этом. А может быть, просто мало знали. Матье сидел рядом с Лолой, они не танцевали, потому что это совсем не подобало их возрасту. «Нас должны принимать за любовников», – подумал он. Он услышал, как Лола про себя шептала: «Если б только я была уверена, что это для Пикара».

Борис и Ивиш вернулись. Лола с усилием встала. Матье подумал, что сейчас она упадет, но она оперлась о стол и глубоко вздохнула.

– Пойдем, – сказала она Борису, – мне нужно с тобой поговорить.

– Ты не можешь сделать это здесь?

– Нет!

– Тогда подожди, когда заиграет оркестр, и мы потанцуем.

– Нет, – сказала Лола, – я устала. Пойдем в мою гримерную. Простите меня, моя маленькая Ивиш.

– Я пьяна, – любезно хихикнула Ивиш.

– Мы сейчас вернемся, – пообещала Лола, – впрочем, скоро мой выход.

Лола ушла, Борис неохотно последовал за ней. Ивиш упала на стул.

– Я правда пьяна, – сказала она, – на меня накатило во время танца. Матье промолчал.

– Почему они ушли? – спросила Ивиш.

– Им надо объясниться. И потом Лола только что приняла наркотик. Знаете, после первого приема в голове лишь одна мысль – принять еще.

– Думаю, мне понравились бы наркотики, – мечтательно проговорила Ивиш.

– Естественно.

– Ну и что? – возмутилась она. – Если я обречена всю жизнь оставаться в Лаоне, нужно ведь чем‑то увлекаться.

Матье замолчал.

– А‑а, поняла! – сказала она. – Вы на меня злитесь, потому что я пьяна.

– Нет.

– Да. Вы меня осуждаете.

– С чего бы? К тому же вы не так уж и пьяны.

– Я чу‑до‑вищ‑но пьяна, – с удовлетворением проскандировала Ивиш.

Люди начинали расходиться. Вероятно, было уже часа два ночи. В своей гримерной, грязной, обитой красным бархатом комнатенке со старым зеркалом в позолоченной раме, Лола угрожала и умоляла: «Борис! Борис! Борис! Ты меня сводишь с ума». А Борис опускал голову, боязливый и упрямый. Длинное черное платье, кружащееся среди красных стен, черное посверкиванье платья в зеркале, всплеск прекрасных белых рук, извивающихся со старомодной патетикой. А потом Лола внезапно зайдет за ширму и там, в самозабвении, запрокинув голову, как бы останавливая кровотечение из носа, вдохнет две щепотки белого порошка. Лоб Матье блестел от испарины, но он не смел его вытереть, ему было стыдно потеть в присутствии Ивиш; она без передышки танцевала, но оставалась бледной и сухой. Сегодня утром она сказала: «Мне противны эти влажные руки», – и он уже не знал, что делать со своими руками. Он чувствовал себя слабым и уставшим, у него не осталось ни одного желания, он ни о чем больше не думал. Время от времени он говорил себе, что скоро взойдет солнце, что нужно будет снова что‑то предпринимать, звонить Марсель, Саре, прожить от начала до конца новый день, и это казалось ему невероятным. Он предпочел бы бесконечно оставаться за этим столом, под этим искусственным освещением, рядом с Ивиш.

– Я развлекаюсь, – пьяным голосом сказала Ивиш.

Матье посмотрел на нее: она была в состоянии радостного возбуждения, которое из‑за любого пустяка могло обернуться яростью.

– Плевала я на экзамены, – сказала Ивиш, – если провалюсь, буду только рада. Сегодня вечером я хороню свою холостяцкую жизнь.

Она улыбнулась и восторженно сказала:

– Сверкает, как маленький бриллиант!

– Что сверкает, как маленький бриллиант?

– Это мгновенье. Оно круглое, оно подвешено в пустоте, как маленький бриллиант, я никогда не умру.

Она взяла нож Бориса за рукоятку, прижала лезвие к краю стола и забавлялась, сгибая его.

– Что с ней? – вдруг спросила она.

– С кем?

– С женщиной в черном рядом со мной. Она не перестает осуждать меня, с тех пор как пришла сюда.

Матье повернул голову: женщина в черном искоса смотрела на Ивиш.

– Ну что? – спросила Ивиш. – Разве не так?

– Думаю, что да.

Он увидел злую приплюснутую мордочку Ивиш, злопамятные и туманные глаза и подумал: «Лучше помолчу». Женщина в черном хорошо поняла, что они говорили о ней: она приняла величественный вид, ее муж проснулся и посмотрел на Ивиш, широко раскрыв глаза. «Как это неприятно», – подумал Матье. Он почувствовал себя утомленным и трусливым, он все бы отдал, только б не возникло скандала.

– Эта женщина меня презирает, потому что она благопристойная, – пробормотала Ивиш, обращаясь к ножу. – Я не благопристойна, я развлекаюсь, напиваюсь, я провалю экзамены. Ненавижу благопристойность! – вдруг выкрикнула она.

– Замолчите, Ивиш, прошу вас.

Ивиш смерила его ледяным взглядом.

– Кажется, вы останавливаете меня? – сказала она. – Правильно, вы тоже благопристойный. Потерпите: когда я проведу десять лет в Лаоне с матерью и отцом, то буду благопристойней вас.

Она развалилась на стуле, упрямо прижимая лезвие ножа к столу и тупо пытаясь согнуть его. Наступило тяжелое молчание, потом женщина в черном повернулась к мужу.

– Не понимаю, как можно вести себя так, как эта девушка.

– М‑да! – хмыкнул тот, опасливо покосившись на широкие плечи Матье.

– Это не совсем ее вина, – продолжала женщина, – виноваты те, кто ее привел сюда.

«Начинается, – подумал Матье, – вот и скандал». Ивиш, безусловно, все это слышала, но ничего не сказала, внезапно она присмирела. Слишком присмирела: она как будто что‑то замышляла; когда она подняла голову, вид у нее был одержимо‑бесшабашный.

– Что такое? – встревожился Матье.

– Ничего. Я... я совершу еще одну неблагопристойность, чтобы несколько развлечь мадам. Хочу посмотреть, как она переносит вид крови.

Соседка Ивиш издала легкий вскрик и заморгала. Матье поспешно посмотрел на руки Ивиш. Она держала нож в правой руке и старательно резала ладонь левой. Кожа раскрошись от большого пальца до основания мизинца, начала сочиться кровь.

– Ивиш! – закричал Матье. – Что вы делаете?!

Ивиш неопределенно усмехнулась.

– Думаете, она отведет глаза? – спросила она.

Матье протянул руку, и Ивиш без сопротивления отдала ему нож. Матье был в отчаянии, он смотрел на худые пальцы Ивиш, уже окровавленные, и думал о том, как ей больно.

– Вы с ума сошли! – сказал он. – Я отведу вас в туалет, там вас перевяжут.

– Меня перевяжут! – Ивиш зло рассмеялась. – Вы соображаете, что говорите?

Матье встал.

– Пошли, Ивиш. Прошу вас, пошли скорее.

– Очень приятное ощущение, – не вставая, сказала Ивиш. – Мне казалось, что моя рука была куском масла.

Она подняла левую руку к носу и критически рассматривала ее. Кровь текла повсюду и была похожа на муравьиные вереницы.

– Это моя кровь, – сказала Ивиш. – Мне нравится смотреть на свою кровь.

– Хватит! – возмутился Матье.

Он схватил Ивиш за плечи, но она резко высвободилась, большая капля крови упала на скатерть. Ивиш смотрела на Матье сверкающими от ненависти глазами.

– И вы смеете меня опять трогать? – спросила она и с оскорбительным смехом добавила: – Я должна была предвидеть, что для вас это слишком. Вас шокирует, что можно забавляться, пуская себе кровь.

Матье почувствовал, что бледнеет от бешенства. Он сел, положил на стол левую руку и нежно сказал:

– Чрезмерным? Нет, Ивиш, по‑моему, это прелестно. Видимо, это такая игра для благородных девиц?

Он резким ударом вонзил нож в ладонь и почти ничего не почувствовал. Когда он отпустил нож, тот остался в его плоти, совершенно прямой, с рукояткой вверху.

– Ай! Ай! – с отвращением вскричала Ивиш. – Выньте его! Выньте!

– Видите, – сквозь зубы сказал Матье, – это доступно всем.

Он почувствовал себя расслабленным и отяжелевшим и немного боялся потерять сознание. Он испытывал упрямое и язвительное удовлетворение. Нет, он нанес себе удар ножом не только для того, чтобы бросить вызов Ивиш, это был также вызов Жаку, Брюне, Даниелю, всей его жизни: «Я кретин, – подумал он, – Брюне прав, говоря, что я старый младенец». Но он, помимо воли, испытывал удовлетворение. Ивиш смотрела на руку Матье, как будто прибитую к столу, кровь растекалась вокруг лезвия. Потом она посмотрела на Матье и изменилась в лице. Она мягко сказала:

– Почему вы это сделали?

– А вы? – напряженно спросил Матье. Слева от них поднялся маленький угрожающий переполох: общественное мнение. Но Матье наплевать на него хотел, он смотрел на Ивиш.

– Я... я так сожалею, – сказала Ивиш.

Переполох нарастал, дама в черном завизжала:

– Они пьяные! Они себя покалечат! Нужно им помешать! Я не могу смотреть на это!

Повернулось несколько голов, подбежал официант.

– Мадам что‑нибудь желает?

Женщина в черном прижала ко рту платочек и, не говоря ни слова, показала на Матье и Ивиш. Матье быстро выдернул нож из раны, это было очень больно.

– Мы поранились ножом.

Официант видывал и не такое.

– Если господа соизволят пройти в туалетную комнату, – невозмутимо сказал он, – то служительница сделает все необходимое.

На этот раз Ивиш послушно встала. Они пересекли зал, следуя за официантом, каждый с поднятой рукой, это было так комично, что Матье расхохотался. Ивиш беспокойно посмотрела на него, потом засмеялась тоже. Она так сильно смеялась, что рука ее задрожала. Две капли крови упали на паркет.

– Я развлекаюсь, – сказала Ивиш.

– Боже мой! – вскричала служительница в туалетной комнате. – Бедная барышня, что вы с собой сделали? Бедный месье!

– Мы играли с ножом, – сказала Ивиш.

– И вот! – возмущенно воскликнула женщина. – Вот и доигрались! Это наш нож?

Date: 2015-09-02; view: 406; Нарушение авторских прав