КОММЕНТАРИИ 11 page

Книжный магазин Гарбюра стоял на углу улицы Во‑Жирар и бульвара Сен‑Мишель; он имел с каждой стороны по входу, что благоприятствовало замыслам Бориса. Перед магазином были выставлены длинные столы с книгами, большей частью подержанными. Борис краем глаза приметил бродившего неподалеку рыжеусого господина, которого принял за шпика. Помедлив, Борис подошел к третьему столу, книга была здесь, огромная, такая огромная, что Борис на мгновение пал духом, семьсот страниц инкварто, гофрированные листы толщиной с мизинец. «И это мне предстоит засунуть в портфель», – с некоторым унынием подумал он. Но достаточно было посмотреть на золотые буквы, мягко сверкавшие на обложке, и отвага его вернулась: «Исторический и этимологический словарь воровского жаргона и арго с XIV века до наших дней». «Исторический!» – в экстазе повторил про себя Борис. Он по‑дружески нежно дотронулся до обложки кончиками пальцев, чтобы вновь ощутить контакт с ней. «Это не книга, это мебель», – восхищенно подумал он. За его спиной усатый господин обернулся, он, несомненно, следил за ним. Нужно было начинать комедию, листать фолиант, корчить физиономию зеваки, который колеблется и наконец поддается искушению. Борис открыл наугад и прочел:

«Быть как... – быть склонным к... Оборот, обиходный и поныне. Пример: «Кюре звенел, как колокол». Переводится: «Кюре был склонен к шуткам». Говорят также:

«Быть из...» – «быть кем‑то»... Пример: «Он из мужелюбов», т. е. он гомосексуалист. Это речение первоначально употреблялось на юго‑западе Франции». Следующие страницы не были разрезаны. Борис бросил читать и засмеялся. Он с наслаждением повторил: «Кюре звенел, как колокол». Потом вдруг посерьезнел и начал считать: «Раз! Два! Три! Четыре!» – в то время как строгая и чистая радость усилила его сердцебиение.

Чья‑то рука легка ему на плечо. «Я пропал, – подумал Борис, – но они поторопились, пока что у них нет никаких доказательств». Он медленно и спокойно обернулся. Это был Даниель Серено, друг Матье. Борис видел его два‑три раза и находил великолепным; у него был вид настоящего пройдохи.

– Здравствуйте, – сказал Серено, – что читаете? У вас такой зачарованный вид.

На сей раз пройдохой он не выглядел, но все равно его следовало остерегаться: по правде говоря, он казался даже слишком любезным, должно быть, задумал какой‑то гнусный фортель. Как нарочно, он застал Бориса листающим словарь жаргона, это, бесспорно, дойдет до ушей Матье, который будет над ним подтрунивать.

– Я зашел по пути, – натянуто ответил он. Серено улыбнулся; он двумя руками взял фолиант и поднес его к глазам; видимо, он был слегка близорук. Борис восхитился его непринужденностью: обычно те, кто листает книги, стараются оставить их на столе из страха перед частными детективами. Но было очевидно, что Серено считал для себя все дозволенным. Борис сдавленно, изображая безразличие, пробормотал:

– Это любопытный опус...

Серено не ответил: казалось, он погрузился в чтение. Борис разозлился и подверг его строгому изучению. Но, по совести говоря, Серено был безукоризненно элегантен. Пожалуй, в этом костюме из почти розового твида, в льняной рубашке, в желтом галстуке была какая‑то намеренная дерзость, и она Бориса немного шокировала. Борис любил строгую и немного небрежную элегантность. Но в конце концов ансамбль был безупречным, хоть и излишне нежным, как свежее масло. Серено расхохотался. У него был теплый и приятный смех, кроме того, Борис счел Даниеля симпатичным, потому что он, смеясь, широко открывал рот.

– «Быть из мужелюбов!» – просмаковал Серено. – «Быть из мужелюбов!» Это находка, при случае я ею воспользуюсь.

Он положил книгу на стол.

– Вы из мужелюбов, Сергии?

– Я... – промямлил Борис.

– Не краснейте, – сказал Серено, и Борис почувствовал, что стал пунцовым, – будьте уверены, что ни о чем предосудительном я не подумал. Я умею узнавать тех, кто «из мужелюбов» (это выражение явно его забавляло), – их движения имеют вялую округлость, в природе которой невозможно ошибиться. Вы другое дело, я наблюдал за вами и был очарован: ваши движения грациозны, хоть и несколько угловаты. Должно быть, вы очень ловки.

Борис внимательно слушал Серено: всегда интересно слушать, как кто‑то рассказывает, каким он вас видит. Кроме того, у Серено был очень приятный низкий голос. Глаза его смущали: поначалу кажется, что они полны нежности, но если вглядеться, замечаешь в них нечто жестокое, почти маниакальное. «Он хочет подшутить надо мной», – подумал Борис и насторожился. Его подмывало спросить у Серено, что он имеет в виду под «угловатыми движениями», но он не осмелился, подумав, что лучше как можно меньше говорить; к тому же под этим настойчивым взглядом он чувствовал, как в нем зарождается странная, приводящая в смущение покорность, что ему хотелось встряхнуться, чтобы избавиться от этой томной покорности. Он отвернулся, наступило томительное молчание. «Он меня примет за дебила», – покорно подумал Борис.

– Вы, кажется, изучаете философию? – спросил Серено.

– Да, философию, – с готовностью ответил Борис. Он был рад, что представился предлог прервать молчание. Но в этот момент часы Серено пробили один раз, и Борис оцепенел от ужаса. «Четверть девятого! – впадая в панику, подумал он. – Если он сейчас не уйдет, все пропало». Книжный магазин Гарбюра закрывался в половине девятого. Но Серено, казалось, и не собирался уходить. Он сказал:

– Признаться, я ничего не смыслю в философии. В отличие от вас, естественно...

– Да, кажется, я немного в ней разбираюсь, – сказал Борис, чувствуя себя как на угольях.

Он подумал: «Наверно, я веду себя невежливо, но почему он не уходит?» Впрочем, Матье его предупреждал: Серено всегда появляется в самый неподходящий момент, это одно из проявлений его демонической натуры.

– По‑моему, вы это любите, – сказал Серено.

– Да, – согласился Борис, чувствуя, что снова краснеет. Он терпеть не мог говорить о том, что любит: это так бесстыдно. У него создалось впечатление, что Серено об этом догадывается и неделикатность его нарочита. Серено пронзительно посмотрел на него.

– А почему?

– Не знаю, – буркнул Борис. Это было правдой: он и в самом деле не знал. Однако он очень любил философию. Даже Канта.

Серено улыбнулся.

– Во всяком случае, сразу видно, что эта любовь идет не от головы, – сказал он.

Борис было ощетинился, но Серено живо добавил:

– Я шучу. В сущности, я считаю, что вам повезло. Как и все, я тоже этим занимался, но мне так и не удалось полюбить ее... Я считаю, что от философии меня отвратил Деларю: он для меня слишком умен. Я иногда просил у него разъяснений, но, как только он начинал разъяснять, я уже ничего не понимал, мне даже казалось, что я не понимаю и своего вопроса.

Борис был задет этим насмешливым тоном и заподозрил, что Серено хотел коварно заставить его позлословить о Матье, чтобы потом с удовольствием передать тому разговор. Бориса беспричинная подлость Серено и восхитила, и покоробила; он сухо возразил:

– Но Матье очень хорошо объясняет. На этот раз Серено расхохотался, и Борис прикусил губу.

– Я в этом ни минуты не сомневаюсь. Но мы с ним старинные друзья, и я полагаю, что он приберегает педагогические секреты для молодежи. Обычно он вербует последователей из своих учеников.

– Я не являюсь его последователем, – возразил Борис.

– Я не имел вас в виду, – сказал Даниель. – Вы не похожи на последователя. Я вспомнил об Уртигере, высоком блондине, который в прошлом году уехал в Индокитай. Вы, должно быть, слышали о нем: два года назад это была великая страсть, их всегда видели вместе.

Борис должен был признать, что удар попал в цель, и его восхищение Серено возросло, хотя он предпочел бы дать ему хорошую оплеуху.

– Матье мне о нем рассказывал, – сказал он.

Он ненавидел этого Уртигера, с которым Матье познакомился еще до него. Иногда, когда Борис приходил, чтобы встретиться с Матье в кафе на Домской набережной, тот с проникновенным видом говорил: «Нужно написать Уртигеру». После чего он долго пребывал в прилежной задумчивости, точно солдат, который пишет письмо своей землячке и мечтательно выводит ручкой вензеля на белом листе. В такие минуты Бориса захлестывала волна неприязни к нему. Нет, он не ревновал Матье к Уртигеру. Наоборот, он испытывал к нему жалость, смешанную с толикой отвращения; впрочем, он ничего не знал об Уртигере, видел только фотографию, где был запечатлен высокий меланхолический юноша в брюках для гольфа, да абсолютно идиотский реферат по философии, который еще валялся на рабочем столе Матье. Ни за что на свете он не хотел бы, чтобы потом Матье относился к нему так же, как к Уртигеру. Он предпочел бы никогда больше не видеть Матье, чем представить, что тот однажды скажет значительно и печально какому‑нибудь молодому философу: «Да! Сегодня мне надо написать Сергину». На худой конец он допускал, что Матье был лишь этапом в его жизни, хотя и это уже достаточно досадно, но было невыносимо думать, что он мог остаться всего лишь этапом в жизни Матье.

Казалось, Серено чувствовал себя как дома. Небрежно и вольготно он оперся обеими руками о стол.

– Часто я сожалею, что так невежествен в этой области, – продолжал он. – Те, кто этим занимается, имеют такой счастливый вид.

Борис не ответил.

– Мне нужен наставник, – продолжал Серено. – Кто‑нибудь вроде вас... Такой, кто не был бы слишком уж ученым, но принимал бы все всерьез.

Он засмеялся пришедшей ему в голову потешной мысли.

– Скажите, а ведь было бы забавно, если б я брал уроки у вас...

Борис недоверчиво посмотрел на него. Скорее всего это еще одна ловушка. Он совершенно не представлял себя в роли учителя Серено, который наверняка гораздо умнее его и, вероятно, будет задавать уйму затруднительных вопросов, – Борис от робости не выдавит из себя ни слова... С холодным отчаянием он подумал, что уже, как минимум, двадцать пять минут девятого. Серено по‑прежнему улыбался, казалось, он был увлечен своей идеей. Но у него были странные глаза. Борису трудно было смотреть ему в лицо.

– Только знаете, я очень ленив, – сказал Серено. – На меня следует давить...

Борис не смог удержаться от смеха и честно признался:

– Думаю, я не смог бы...

– Наоборот, – возразил Серено, – я уверен, вы смогли бы.

– Вы меня будете конфузить, – пробормотал Борис.

Серено пожал плечами.

– Полноте!.. Послушайте, у вас есть еще минутка? Мы могли бы выпить по стаканчику напротив, в «Д'Аркуре», и поговорить о нашем плане.

«Нашем плане...» Борис с тревогой следил глазами за продавцом книжного магазина Гарбюра, начавшим складывать книги в стопки. Однако ему хотелось бы пойти с Серено в «Д'Аркур»: это странный человек, он потрясающе красив, да и говорить с ним занятно, потому что все время надо быть настороже, с ним ни на минуту не оставляет ощущение опасности. Борис поколебался, но чувство долга все‑таки восторжествовало.

– Дело в том, что я очень спешу, – сожалеющим, но невольно резким голосом сказал он.

Серено переменился в лице.

– Хорошо, в таком случае не буду вам мешать. Извините, что так задержал вас. До свиданья, передайте привет Матье.

Он круто повернулся и ушел. «Я его обидел?» – смущенно подумал Борис. Беспокойным взглядом проводил он широкие плечи Серено, который направлялся вверх по бульвару Сен‑Мишель. Внезапно он подумал, что ему нельзя терять ни минуты.

«Раз. Два. Три. Четыре. Пять».

При счете «пять» он правой рукой, не таясь, взял том и спокойно направился к магазину.

Шумная толпа слов бежала неизвестно куда; бежали слова, бежал Даниель, бежал от Бориса, от его немного сутулого, хрупкого тела, от глаз орехового цвета, бежал от лица, строгого и прелестного, этого маленького монаха, русского монаха, Алеши. Шаги, слова, шаги отдавались в его голове, быть только этими шагами, этими словами все было лучше, чем тишина: маленький дурачок, я его раскусил. Родители не велят мне говорить с незнакомыми людьми, хотите конфетку, маленькая барышня, родители мне не велят... Ха, ха! Какой жалкий рассудок, я не знаю, я не знаю, вы любите философию, я не знаю, черт возьми, откуда ему знать, бедному ягненку! Матье корчит из себя султана в своем классе, он ему бросает платок, ведет в кафе, и малыш проглатывает все: и кофе со сливками, и теории, как глотают облатку; иди, или с этим видом первопричастника, вот он, чопорный и зашоренный, как осел, нагруженный сокровищами. Да! Я понял, я не смею наложить на тебя руку, я недостоин; а какой взгляд он бросил на меня, когда я ему сказал, что не понимаю философию, под занавес он даже не потрудился быть вежливым. Нет, я просто уверен – я это предчувствовал, еще когда был Уртигер, – я просто уверен, что он их против меня предостерегает. «Очень хорошо, – сказал Даниель, довольно посмеиваясь, – это великолепный урок, и недорогой ценой, я рад, что он меня отшил; имей я глупость показать ему, что он мне понравился, и доверительно с ним поговорить, он, вне себя от негодования, выложил бы все Матье, и они вместе посмеялись бы надо мной». Даниель так резко остановился, что шедшая позади дама толкнула его в спину и вскрикнула. «Он ему говорил обо мне!» Это была не‑вы‑но‑си‑мая мысль, она вызывала приступ бешенства, бросала в холодный пот, стоило только их представить себе, их, бодрых, счастливых оттого, что они вместе: малыш, естественно, разинул рот, вытаращил глаза и навострил уши, чтобы не проворонить ни крупинки манны небесной, в каком‑нибудь прокуренном кафе на Монпарнасе, пропахшем грязным бельем... «Матье, должно быть, смотрел на него с глубокомысленным видом и объяснял ему мой характер, можно лопнуть со смеху». Даниель повторил: «Лопнуть со смеху», – и вонзил ногти в ладонь. Они его обсуждали за его спиной, они его развинтили и тщательно разложили по полочкам, а он был беззащитен, он ни о чем не подозревал, он мог существовать в тот день, как и в другие дни, как будто он был всего лишь фантом без памяти и без предназначения, как будто он не был для других слегка тучнеющим телом, потихоньку пухлеющими щеками, малость увядающим восточным красавцем с жесткой улыбкой и – кто знает?.. Но нет, никто. «Бобби знает, и Ральф знает, а Матье – нет. Бобби – это креветка, у него нет сознания, он живет на улице Урс, 6, с Ральфом. Ха‑ха! Если только можно жить среди слепцов. Но Матье не слепец, он хвастается этим, он умеет видеть, это его профессия, он имеет право говорить обо мне, поскольку знает меня пятнадцать лет и является моим лучшим другом, и он не воздерживается от этого; только он кого‑то встречает – вот уже два человека, для которых я существую, потом три, потом девять, потом сто. Серено, Серено, Серено‑маклер, Серено‑биржевик, Серено... Ха! Если б он сдох, но нет, он гуляет на свободе со своим мнением обо мне в глубине башки и заражает им всех, кто к нему приближается, нужно всюду поспеть и скрести, скрести, стереть, смыть ушатами воды, так я отскреб Марсель до костей. В первый раз она мне протянула руку, долго глядя на меня, она мне сказала: «Матье часто говорил мне о вас». И я, в свою очередь, посмотрел на нее, я был загипнотизирован, я был там, внутри, я существовал в этом теле, за этим угрюмым лбом, в глубине этих глаз, в этой шлюхе! Теперь она не верит ни слову из того, что он говорит обо мне».

Даниель с удовлетворением улыбнулся; он так гордился этой победой, что на миг перестал за собой следить: в потоке слов образовался разрыв, который мало‑помалу удлинялся, растягивался и в конце концов стал тишиной. Тишиной давящей и полой. Он не должен был, не должен был прекращать говорить. Ветер утих, ярость поутихла тоже; в самой глубине тишины, как рана, виднелось лицо Сергина. Милое непонятное лицо; сколько терпения, сколько старания понадобилось бы, чтобы немного его осветить. Даниель подумал: «Я бы смог...» Еще в этом году, еще сегодня он бы смог. А потом... Он подумал: «Это мой последний шанс». Это был его последний шанс, и Матье у него этот шанс небрежно украл. Ральфы, Бобби – вот что ему оставалось. «А из бедного мальчика Матье сделает ученую обезьяну!» Даниель шел в полной тишине, только его шаги отдавались в голове, как на пустынной утренней улице. Его одиночество было таким полным под этим прекрасным небом, ласковым, как чистая совесть, среди этой суетливой толпы, что он был ошеломлен, что еще существует; он должен быть ночным кошмаром какого‑то существа, которое вот‑вот проснется. К счастью, ярость снова завладела им и затопила все, он почувствовал себя воскрешённым этим бодрящим бешенством, и бегство началось снова, снова его обуяло столпотворение слов; он ненавидел Матье. Вот кто должен был считать существование совершенно естественным, он не задает себе вопросов, этот классический праведный свет, это целомудренное небо созданы для него, он у себя дома, он не знает, что такое одиночество. «Ей‑же‑ей, – подумал Даниель, – он принимает себя за Гете». Он поднял голову, он смотрел прохожим в глаза; он пестовал свою ненависть: «Но берегись, воспитывай себе последователей, если тебя это развлекает, только не за мой счет, иначе в конце концов я сыграю с тобой злую шутку». Новый толчок гнева приподнял его над землей, теперь он летел, отдавшись радости быть устрашающим, и вдруг в голову ему пришла мысль, острая и раскаленная: «Но, но, но... Возможно, следует помочь этому тугодуму, помочь ему вернуться в себя, сделать так, чтобы жизнь не была для него слишком легкой». Такую услугу он, Даниель, может ему оказать. Он вспомнил, с каким суровым мужским видом Марсель однажды бросила ему через плечо: «Когда женщине крышка, ей только и остается сделать себе ребенка». Занятно, если они на этот счет разного мнения, если он мечется по хибарам знахарок, а в это время она в глубине своей розовой комнаты сохнет от желания иметь ребенка. Марсель никогда не посмеет ему об этом сказать, если только... Если только не найдется некто, некий добрый общий друг, который придаст ей не много смелости... «Я злой», – подумал он, преисполненный радости. Злоба – это необычайное ощущение скорости, вдруг отделяешься от себя и летишь вперед стрелой: скорость хватает тебя за загривок, она возрастает с каждой минутой, это сладко и невыносимо, катишься с отпущенными тормозами в разверстую могилу, сметаешь слабые препятствия, неожиданно возникающие по обе стороны, – бедный Матье, я, такой сякой, собираюсь испортить ему жизнь – и ломающиеся, как засохшие ветки, и эта радость, пронзенная страхом, как она пьянит, она суха, словно удар током, эта радость нескончаема. «Спрашивается, будут ли у него еще последователи? Отец семейства, способен ли такой кого‑то увлечь?» Он представил себе лицо Сергина, когда Матье объявит ему о своей женитьбе, презрение этого малыша, его ошеломленное отчаяние. «Как, вы, вы женитесь?» И Матье промямлит: «Да, порой возникают ситуации...» Но молодежь не понимает этих ситуаций. Нечто зыбкое возникло перед его глазами. Это было лицо Матье, его честное, славное лицо, но бег вскоре усилился: зло, как велосипед, было стойким только при нарастающей скорости. Мысль, проворная и радостная, скакнула впереди него: «Матье – порядочный человек. Он не подлец. Нет‑нет! Он из семени Авеля, у него есть совесть. Ну что ж, тогда он должен жениться на Марсель: после ему останется только почить на лаврах, он еще молод, у него впереди целая жизнь, пусть упивается своим благородным поступком».

Это было так головокружительно, благолепный отдых чистой совести, беспримесной чистой совести, под привычным и снисходительным небом, что Даниель уже не знал в точности, желает ли он подобного для Матье или для себя самого. Конченый человек, смирившийся, успокоившийся, наконец‑то успокоившийся... «А что, если она не захочет?.. Нет! Если есть шанс, один крохотный шанс, что она хочет иметь ребенка, клянусь, она предложит ему на себе жениться завтра же вечером». Месье и мадам Деларю... Месье и мадам Деларю имеют честь сообщить вам... «В итоге, – подумал Даниель, – я стану их ангелом‑хранителем, ангелом семейного очага». Да, он был архангелом, архангелом ненависти, архангелом‑заступником, архангелом, вышедшим на улицу Верцингеторига. Он снова увидел на мгновение длинное, неловкое и грациозное тело, худое лицо, склонившееся над книгой, но образ Бориса тут же размылся, и возник Бобби; «Улица Урс, 6». Даниель почувствовал себя свободным, как воздух, позволяющий себе все на свете. Большой бакалейный магазин на улице Верцингеторига был еще открыт, он вошел. Когда он оттуда вышел, то держал в правой руке меч архангела, а в левой – коробку конфет для мадам Дюффе.

X

Часы пробили десять. Мадам Дюффе, казалось, этого не слышала. Она устремила на Даниеля внимательный взгляд, глаза ее покраснели. «Скоро она уберется!» – подумал Даниель. Мадам Дюффе хитро ему улыбалась, но с трудом скрывала зевоту. Вдруг она откинула назад голову и, по‑видимому, приняла решение; она сказала с шаловливым задором:

– Ну что ж, дети мои, я иду спать! Не заставляйте ее поздно ложиться, Даниель, я на вас рассчитываю. А то потом она спит до двенадцати.

Мадам Дюффе встала и похлопала маленькой ловкой рукой по плечу Марсель. Марсель сидела на кровати.

– Слышишь, мой кот Родилар [3], – она забавлялась, говоря сквозь зубы, – ты слишком долго спишь, ты спишь до двенадцати, ты нагуливаешь жирок.

– Даю вам слово, что уйду до полуночи, – сказал Даниель.

Марсель улыбнулась.

– Если я этого захочу.

Он повернулся к мадам Дюффе с притворным унынием.

– Ничего не поделаешь!

– Ну, будьте благоразумны, – сказала мадам Дюффе, – и спасибо за дивные конфеты.

Она подняла к глазам перевязанную лентой коробку с шутливо‑угрожающим жестом.

– Вы очень милы, вы меня балуете, в конце концов я буду вас бранить.

– Вы доставите мне большое удовольствие, если они вам понравятся, – проникновенно проговорил Даниель.

Он склонился над рукой мадам Дюффе и поцеловал ее. Вблизи кожа была морщинистой, с сиреневыми пятнами.

– Архангел! – растроганно воскликнула мадам Дюффе. – Ну что ж, я удаляюсь, – добавила она, целуя Марсель в лоб.

Марсель обняла ее за талию и на секунду прижала к себе, мадам Дюффе взъерошила ей волосы и быстро высвободилась.

– Я скоро приду заправить тебе одеяло, – сказала Марсель.

– Нет, нет, скверная девчонка, оставайся со своим архангелом.

Она убежала с живостью маленькой девочки, и Даниель проследил холодным взглядом за ее узкой спиной: он опасался, что она вообще не уйдет. Дверь закрылась, но он не почувствовал облегчения: он немного боялся остаться с Марсель наедине. Он повернулся к ней и увидел, что она, улыбаясь, смотрит на него.

– Почему вы улыбаетесь? – спросил он.

– Мне всегда забавно видеть вас с мамой, – призналась Марсель. – Какой же вы обольститель, мой бедный архангел! Как вам не стыдно так обольщать окружающих?

Она смотрела на него с нежностью собственника, казалось, она была бы счастлива заполучить его целиком для себя одной. «На ней печать беременности», – злобно подумал Даниель. Как он злился на нее за ее самодовольный вид! Он всегда немного тревожился в преддверии этих долгих доверительных бесед полушепотом, каждый раз надо было решаться, как перед прыжком в воду. «У меня будет приступ астмы», – подумал он. Марсель была унылым сгустком запахов, свернувшимся на кровати, готовым расщепиться от малейшего жеста.

Она встала.

– Я хочу вам кое‑что показать. Она взяла с камина фотографию.

– Вы всегда хотели знать, какая я была в молодости... – сказала она, протягивая ее.

Даниель взял фотокарточку: это была Марсель в восемнадцать лет, у нее был вид лесбиянки, губы безвольные, глаза жесткие. И та же дряблая плоть, болтающаяся, точно слишком широкий костюм. Но она была худой. Даниель поднял глаза и увидел ее тревожный взгляд.

– Вы были очаровательны, – осторожно сказал он, – и вы совсем не изменились.

Марсель рассмеялась.

– Нет! Вы хорошо знаете, что я изменилась, противный вы льстец, бросьте, вы уже не с моей мамой.

Она добавила:

– Но я была прехорошенькой, не так ли?

– Сейчас вы мне больше нравитесь, – сказал Даниель, – губы у вас были вяловаты... Сейчас вы выглядите куда интересней.

– Никогда не знаешь, всерьез вы говорите или шутите, – насупившись, отозвалась она. Но легко было заметить, что она польщена.

Марсель привстала и бросила быстрый взгляд в зеркало. Этот неловкий и бесстыдный взгляд разозлил Даниеля: в ее кокетстве было нечто детское, беззащитное, с трудом сочетавшееся с лицом зрелой женщины Он улыбнулся ей.

– Я тоже хочу спросить у вас: почему вы улыбаетесь? – сказала Марсель.

– Потому что вы подпрыгнули, как маленькая девочка, чтобы посмотреться в зеркало. Так трогательно, когда вы ненароком заняты собой.

Марсель порозовела и притопнула.

– Вижу, вы без лести не можете.

Оба они засмеялись, и Даниель, чуть поколебавшись, подумал: «Начнем!» Все складывалось хорошо, момент был удобный, но он чувствовал себя расслабленным и пустотелым. Чтобы придать себе мужества, он подумал о Матье и был удовлетворен, убедившись, что ненависть его непоколебима. Матье был цельный и сухой, как кость; его можно было ненавидеть. Марсель ненавидеть было нельзя.

– Марсель! Поглядите на меня!

Он нагнулся и озабоченно посмотрел на нее.

– Гляжу, – сказала Марсель.

Она подняла на него глаза, но голова ее непроизвольно подергивалась: она с трудом выдерживала мужской взгляд.

– У вас усталый вид.

Марсель сощурилась.

– Я немного разбита, – сказала она. – Это от жары.

Даниель наклонился еще ниже и повторил огорченно и с недовольством:

– Вы очень устали! Я на вас смотрел, когда ваша мать рассказывала о своем путешествии в Рим, и вы казались такой озабоченной, такой издерганной...

Марсель прервала его, возмущенно рассмеявшись:

– Послушайте, Даниель, она в третий раз рассказывает вам об этом путешествии. И каждый раз вы слушаете все с тем же живым интересом; по правде говоря, это меня немного раздражает, я не очень понимаю, что у вас в это время творится в голове.

– Ваша мать меня забавляет, – сказал Даниель. – Я знаю ее истории, но я люблю слушать, когда она их рассказывает, у нее есть такие интересные жесты.

Он слегка подвигал шеей, и Марсель расхохоталась. Когда хотел, Даниель очень хорошо умел передразнивать. Но тут он снова посерьезнел, и смех Марсель оборвался. Он взглянул на нее с упреком, и она как‑то заерзала под его взглядом. Она сказала ему:

– Это у вас сегодня странный вид. Что с вами?

Он не торопился отвечать. Тяжелое молчание давило на них, в комнате было невыносимо душно. Марсель смущенно засмеялась, но смех сразу же замер на губах. Даниель предвкушал дальнейшее.

– Марсель, – начал он, – я не должен был бы вам это говорить...

Она откинулась назад.

– Что? Что? Что случилось?

– Вы очень сердитесь на Матье?

Она побледнела.

– Он... Он же... Он мне поклялся, что ничего вам не скажет.

– Марсель, ведь это так важно, а вы хотели от меня все скрыть! Разве я больше не ваш друг?

Марсель вздрогнула.

– Это так грязно! – сказала она.

Ну вот! Готово: она голая. Не было уже речи ни об архангеле, ни о девичьих фотографиях; с нее сползла маска насмешливого достоинства. Перед ним была только толстая беременная женщина, пахнущая телом. Даниелю стало жарко, он провел рукой по вспотевшему лбу.

– Нет, – медленно сказал он, – нет, это вовсе не грязно.

Она быстро дернула локтем и предплечьем, зигзагообразно рассекая раскаленный воздух комнаты.

– Я внушаю вам отвращение, – сказала она.

Он натянуто засмеялся.

– Отвращение? Мне? Марсель, вам придется долго искать такое, что могло бы внушить мне отвращение к вам.

Марсель не ответила; понурившись, она проговорила:

– Я так хотела держать вас вне всего этого!..

Они замолчали. Теперь между ними возникла еще одна связь, прочная, как пуповина.

– Вы видели Матье после того, как он ушел от меня? – спросил Даниель.

– Он мне звонил после полудня, – сухо ответила Марсель.

Она взяла себя в руки и ожесточилась, она была настороже, прямая, ноздри сжаты; она страдала.

– Он сказал вам, что я не дал ему денег?

– Он мне сказал, что у вас их нет.

– У меня они есть.

– Есть? – изумилась она.

– Да, но я не захотел их ему одалживать. Во всяком случае, прежде хотел увидеть вас.

Он сделал паузу и добавил:

– Марсель, следует их ему одолжить?

– Но я не знаю, – пробормотала она неуверенно. – Вам лучше знать, располагаете ли вы...

– Располагаю. У меня пятнадцать тысяч франков, которыми я могу распоряжаться, ни в чем себя не ущемляя.

– Тогда да, – сказала Марсель. – Да, мой дорогой Даниель, они нам необходимы.

Наступило молчание. Марсель перебирала пальцами простыню, ее тяжелая грудь тревожно вздымалась.

– Вы меня не поняли, – возразил Даниель. – Я хочу сказать: положа руку на сердце, вы действительно хотите, чтоб я их ему одолжил?

Марсель подняла голову и удивленно посмотрела на него.

– Сегодня вы какой‑то странный, Даниель; у вас что‑то на уме.

– Да нет же... просто я хотел уточнить, посоветовался ли Матье с вами.

– Ну, естественно. И потом, – проговорила она с легкой улыбкой, – мы не советуемся, вы ведь знаете, как у нас заведено: один говорит – сделаем то‑то или то‑то, а другой, если не согласен, возражает.