Декабрь 1988 года 10 page

– Ну да хватит об этом, – прозвенел колокольчиком голос Анук. – О делах можно поговорить и в другое время. Пойдемте, дорогой мой. – Змеиным движением она просунула тонкую руку под руку Р.Л., словно боясь, что он ускользнет от нее, и, приняв королевский вид, повела его по оставшейся части коридора к гостиной. Эдвина плелась сзади, чувствуя себя окончательно преданной. Р.Л., то и дело оборачиваясь, метал в нее беспомощные взгляды, однако Анук, словно клещами вцепилась в него, вовсе не собираясь его отпускать.

Размеры гостиной де Рискалей могли бы поспорить размерами с обычным одноэтажным жилым домом, и Эдвина подозревала, что главной задумкой хозяев и дизайнеров было желание эпатировать гостей. Как всегда, едва переступив порог этой залы, она в мгновение ока превращалась в лилипутку, крошечную балеринку, помещенную внутрь сверкающей алой шкатулки для драгоценностей. Она мгновенно тонула среди обитых красным шелковым бархатом стен, утопала в милях алого шелка, украшенного бахромой, которым были драпированы окна и который удерживали алые шелковые шнуры с кисточками на концах – прочные, как буксирные тросы. Бюсты римских императоров, водруженные в простенках между узкими окнами на постаменты из розового мрамора, молчаливо взирали на собравшихся. Гости, разбившись на живописные группы, – кто сидя, кто стоя с бокалами шампанского в руках, – напоминали живые драгоценности, рассыпанные по роскошным турецкой работы коврам. Горели свечи. Разгорались разговоры. Пылал огонь в огромном камине, и оживлялись лица собравшихся в гостиной людей. Установленные напротив друг друга по обеим сторонам залы огромные, во всю стену, зеркала растягивали эту элегантную сцену до бесконечности. Возможно, вся эта роскошь мало напоминала обычный дом, но именно ему принадлежало сердце Анук.

Эдвине не было нужды вглядываться в лица, чтобы понять, кто собрался на приеме у де Рискалей: привычные, хорошо ей известные обитатели ионосферы. Мужчины, худые или тучные, были среднего возраста и старше, и отличались той самодовольной уверенностью, которую могут себе позволить лишь представители тех слоев общества, состояние которых исчисляется девяти‑ или десятизначными цифрами. Женщины же, напротив, представляли собой две разновидности: хорошенькие молоденькие штучки, или же ХМШ, как удачно назвала их газета, посвященная моде, и Динозавры – те самые безвозрастные ископаемые, которые довели себя голодом до полусмерти лишь для того, чтобы превратиться в живые, движущиеся и дышащие вешалки для одежды – самой дорогой и изысканной в мире. Подобно редким тропическим птицам с экзотическим оперением, они что‑то выкрикивали серебряными голосами, передвигаясь от группы к группе, присаживаясь на ручки кресел и время от времени расправляя руки‑крылья, чтобы поиграть браслетами, усыпанными драгоценными камнями.

Анук, все еще держа под руку Р.Л., обернулась и улыбнулась Эдвине.

– Дорогая, надеюсь, ты не станешь возражать? Здесь масса людей, которых Р.Л. никогда не видел, так что я просто обязана его им представить. – Она послала Эдвине воздушный поцелуй. – А ты покрутись тут немного! – почти приказала она театральным шепотом. – И ни о чем не беспокойся. Я его долго не задержу. – Ее смех рассыпался колокольчиком на самой высокой ноте.

Вот ведь дрянь! Эдвина просто задыхалась от ярости. Как она смеет вот так исчезать вместе с Р.Л.? Однако, сдержавшись, Эдвина просияла своей самой искренней и широкой улыбкой, яростно ухватив бокал с шампанским с подноса проходившего мимо лакея. Одним глотком осушив полбокала, она краем глаза наблюдала, как Анук царственно переплывает от одной группы нарядных людей к другой, подтягивая за собой, как на буксире, неохотно – если это только не дипломатия – плетущегося за нею Р.Л.

– О‑о, Эдвина…

Вздрогнув от неожиданности, она обернулась и увидела Класа Клоссена, поглядывающего на нее сверху вниз, слегка наморщив классически правильный нос и самодовольно усмехаясь с холодным презрением. Похоже, Клас направлялся в курительную, где, без сомнения, намеревался побаловаться любимым порошком.

– Подчас у Анук появляется вдруг раздражающая манера собирать всех подряд. – Клас фыркнул. – Не так ли?

Жаль, сейчас под рукой нет хлыста, подумала Эдвина. Скрипнув зубами в подобии улыбки, она подняла бокал в знак приветствия и допила шампанское до дна.

Еще та вечеринка, подумала она мрачно. Интересно, кто тут большая дрянь, – Анук или Клас?

Утопая в огромном мягком кожаном кресле одного из приемных покоев клиники доктора Купера, Олимпия Арпель подумала, что ей и самой потребуется срочная помощь, если Дункан Купер не закончит в ближайшие пару минут осмотр Ширли: от нетерпения и тревоги она готова была лезть на стену, обитую дорогими панелями.

Когда Дункан возник в дверях приемного покоя, Олимпия вскочила на ноги и впилась в него глазами, пытаясь прочесть приговор на его лице.

Дункан Купер, один из лучших хирургов‑пластиков в Нью‑Йорке, сам далеко не тянул на красавца. Да и на героя журналов мод тоже. Он представлял собой тот редкий тип человека, который чувствует себя превосходно в собственной шкуре. В отличие от привередливых клиентов, его абсолютно устраивала его внешность и он не видел ни малейшей необходимости подправлять природу: сорока четырех лет, с ореолом серовато‑желтых завитков волос и кожей, все еще хранящей следы юношеских прыщей, он покорял влажными темно‑карими глазами, придававшими его лицу смутно‑печальное, как у собаки, выражение. Нос слегка толстоватый и длинный, тонкие, почти по‑женски прекрасные руки с длинными пальцами и короткими ногтями – руки художника, чьими инструментами, вместо кисти и красок, были скальпель и кожа.

Дункана нельзя было назвать ни худым, ни плотным – совершенно обычная фигура; однако его обезоруживающая улыбка, широкая, искренняя, излучающая сияние, способна была вызвать вздохи и дрожь у женщин всех возрастов.

Дункан относился к числу тех немногих хирургов‑пластиков, которые работали самозабвенно и искренне, не прибегая к сомнительным уловкам, когда всего через пару лет результат подтяжек и лечения сводился на нет, заставляя клиентов обращаться за помощью вновь и вновь.

– Как она? – первым делом спросила Олимпия, в нетерпении ухватив Купера за рукав.

Не говоря ни слова, он опустил руку в карман и извлек оттуда небольшой пузырек. Вытряхнув на ладонь парочку крошечных желтых таблеток, он протянул их собеседнице.

Быстро взглянув на таблетки, Олимпия подняла глаза на Купера:

– Что это?

– Валиум, – проговорил он мягко. – Думаю, они тебе не повредят.

– Да не нужно мне этого! – Олимпия яростно затрясла головой, однако хватку, которой вцепилась в его руку, слегка ослабила. Затем ее узкие плечи взметнулись во вздохе. – Да правда, Дункан, мне ни к чему успокоительное.

Его голос оставался по‑прежнему мягким, но настойчивым:

– А я говорю – выпей. – Он подождал, пока она положит таблетки в рот, потом, повернувшись к шкафчику, взял бутылку с минеральной водой и плеснул немного ей в стакан.

Олимпия кротко приняла стакан и, поднеся его к губам, запила таблетки водой.

– Вот так‑то лучше, – улыбнулся он.

– Это говорит врач или друг?

– Думаю, ты ответишь на этот вопрос сама, – отозвался он.

– Извини, Дункан, – Олимпия потерла лицо обеими руками. – У меня сегодня денек выдался еще тот.

– Она виновато улыбнулась. – Может, ты и прав, мне необходимо было успокоиться.

Еще раз пристально взглянув на нее глубоким, пронизывающим взглядом, Дункан обворожительно улыбнулся и мягко подвел ее обратно к креслу, с которого она вскочила. Второе он придвинул так, чтобы сесть напротив, лицом к лицу.

Какое‑то время они просто молчали: Дункан продолжал изучать Олимпию, как бы соизмеряя ее силы и возможности и раздумывая, как бы лучше объяснить ей ситуацию. Внезапно он почувствовал, как на него накатывают печаль и усталость. С какими‑то моментами в медицинской профессии свыкнуться невозможно.

Насколько все же человек не готов выслушать правду! И насколько другой человек не готов ее выложить.

– Я не стану преуменьшать серьезность положения твоей подопечной, – наконец произнес он низким, ровным голосом. – У Билли множество переломов. Нос сломан в четырех местах, плюс к тому шесть ребер. Ушибы и синяки будут заживать несколько недель.

Олимпия резко откинулась назад в кресле, крепко обхватив себя руками.

– О Господи, – прошептала она. Затем, выпрямившись и собравшись с духом, попросила: – Расскажи мне все, самое худшее. В голосе ее звучала стальная решимость, глаза смотрели цепко, словно просверливая насквозь. – И не старайся задурить мне голову, Дункан. Мы слишком давно друг друга знаем. Неважно, что ты там сейчас думаешь, но духу у меня на двоих хватит.

– Это еще мягко сказано, – согласился он, на этот раз без улыбки.

– Так что я хочу услышать правду на чистейшем английском языке. Без всякого вашего медицинского трепа. Договорились?

– Что ж, все правильно, – кивнул он, оставляя за ней право взглянуть фактам в лицо. – В общем, ты понимаешь, что Билли потребуется целая серия сложных хирургических операций…

– Судя по тому, что они сделали с ее лицом, об этом нетрудно было догадаться. – Олимпия закурила. – Продолжай.

– И все же с хирургией пока придется подождать.

– Почему? – Брови Олимпии взметнулись вверх. Разве нельзя начать сразу же?

Он покачал головой.

– Невозможно, Олимпия. Она слишком много перенесла. Может, через день‑другой и можно попробовать, но не раньше. Иначе она просто не выдержит.

Стараясь подготовиться к вопросу, которого она боялась больше всего, Олимпия опустила глаза, принявшись рассматривать свои древние руки. Где‑то под ложечкой вызревал страх. Сигарета, зажатая в зубах, задрожала.

– Ты… Как ты думаешь, тебе удастся справиться, Дункан? – спросила она мягко. Отведя взгляд от покрытых старческими пятнышками рук, Олимпия посмотрела ему прямо в глаза. – Она сохранит свою красоту?

– Да.

– Слава Богу! – пылко выдохнула женщина.

– Не спеши с благодарностями, – остановил ее Дункан.

Олимпия вздрогнула, и столбик пепла упал с сигареты на пол.

– Дункан! – Она загасила сигарету, не сводя с него глаз. – Что ты хочешь этим сказать?

Он грустно взглянул на нее, понимая, что и ее стальные нервы могут вот‑вот лопнуть. Лицо Олимпии побледнело, взгляд сделался напряженным: судя по всему, запас ее сил явно подходил к концу. Он вздохнул, решив для начала преподнести ей новости получше.

– Что касается внешности девушки, ничего особо трудного, что нельзя было бы поправить, я не вижу. К счастью, сломанные ребра не задели легких. Несколько недель восстановления после операции – и она будет как новенькая. Даже шрамов не останется.

– Тогда в чем же проблема?

– Я сказал, она будет выглядеть как новенькая. Что касается косметической стороны, об этом я позабочусь. Однако ее раны куда глубже, Олимпия. Значительно глубже. – Он помолчал. – Я говорю сейчас не в философском смысле, хотя и тут есть над чем подумать. Я говорю сейчас о ее внутренних органах.

В горле опять противно пересохло, под ложечкой шевельнулся страх.

– Матка разодрана чуть ли не в клочья, – тихо добавил Дункан.

Олимпия не могла шелохнуться, потрясенная услышанным.

– О Господи милостивый… – едва выдохнула она. Что же это за зверье, от которого ей удалось спасти девушку? – Что… Что они с ней сделали?

– Я сам бы хотел это понять, – раздраженно ответил Дункан. – Не знаю, что там произошло, но либо в нее что‑то впихивали, либо мужчин было несметное количество. – Он мрачно помолчал. – Я не гинеколог, но даже мне ясно, что состояние девушки очень тяжелое. Даже при самом удачном исходе я бы не стал ручаться, что когда‑нибудь она сможет выносить ребенка. – Он коснулся руки Олимпии. – Я сделал то, что мог, Олимпия. А теперь послушайся моего совета: срочно отвези ее в клинику.

Она упрямо покачала головой.

– Дункан, ты знаешь всех крупнейших медиков в этом городе. Умоляю, позвони кому‑нибудь из хирургов‑гинекологов и попроси приехать сюда, чтобы сделать операцию. Ты это умеешь…

– Олимпия, что тебя не устраивает в больнице?

– Я… Мне бы не хотелось, чтобы Шир… Билли попала на этот раз в обычную больницу. Поэтому я ее сюда и привезла. – Она умоляюще взглянула ему в глаза. – Пожалуйста, Дункан! Ты мне доверяешь?

– Олимпия, – произнес он жестко. – Объясни мне, черт возьми, что происходит?

Она уже открыла рот, чтобы что‑то сказать, но тут же передумала. Поджав губы, она принялась соображать, насколько может ему открыться. Дожидаясь, пока она придет к какому‑то решению, Дункан не выдержал: даже его прославленного терпения на это не хватит. Поднявшись, он направился к выходу.

– Дункан, подожди! – Что‑то в ее голосе заставило его остановиться. – Как ты уже мог догадаться, Билли была связана с ужасной компанией. Но постарайся меня понять. Я обещала ей, что буду осторожна и никому ничего не скажу. Я дала ей слово, Дункан. Единственное, чего я хочу, – чтобы она как можно скорее забыла весь этот кошмар.

– После того, что она пережила, не исключено, что в ее сознании возможен провал. Но, если ты ждешь от меня помощи, я должен знать больше.

– Дункан, поверь мне, – взмолилась Олимпия. – Чем меньше ты знаешь, тем для тебя же спокойнее. Эта мразь, надругавшаяся над девушкой, не из тех, кто легко забывает, каким образом мне удалось увести ее у них из‑под носа. И не из тех, кто прощает. – Она перевела дыхание, взглянула еще раз на свои руки и вновь пристально посмотрела на него. – Ты же видишь, Дункан, я боюсь не только за Билли, я боюсь также и за себя.

Казалось, ей наконец удалось до него достучаться.

Дункан повернулся и снова опустился в кресло напротив нее.

– Я слышал, что ты сказала, но я продолжаю настаивать: девушке необходима срочная операция в клинике, – повторил он. – В „Ленокс‑Хилл", либо в „Докторс‑хоспитэл". Возможно даже, в „Сент‑Винсенте" или в городской клинике Нью‑Йорка.

Олимпия затрясла головой, не желая с ним соглашаться.

– Дункан, послушай меня. – Она взмахнула у него перед носом незажженной сигаретой. – Ты хочешь, чтобы Билли умерла? Или чтобы эти бандиты превратили нас в фарш? Ну пойми ж ты хоть на мгновение, что в безопасности она будет только здесь!

– Ну, если нужна помощь властей… – начал было он.

– Властей! – Олимпия фыркнула. – Да что они могут сделать? Ну, прикроют ее на какое‑то время. А потом? Не станут же они сопровождать ее всю жизнь! – Она убежденно покачала головой. – Кроме того, я не могу втягивать в это дело полицию, поскольку Билли сказала, что откажется давать показания или выдвигать обвинения. – Она опять умоляюще посмотрела ему в глаза. – Неужели ты не понимаешь? Малышка перепугана до смерти, Дункан! И, если я отвезу ее в больницу „Сент‑Винсент" или еще куда, я сделаю то, что едва не сделали те ублюдки, – угроблю ее!

Он продолжал молчать.

– Ей придется остаться здесь. Придется! – повторила она с ударением.

– Но это очень дорого… – пробормотал наконец Дункан.

Олимпия почувствовала, как тяжесть сваливается с ее плеч. Ну наконец‑то! Он начинает сдаваться – эта фраза о многом говорит.

– Ну и? – выжидательно проговорила она. – Как дорого?

Он пристально посмотрел на нее.

– Ты представляешь хоть на минуту, в какую сумму это может вылиться?

Олимпия гордо вздернула голову.

– Дункан, сумма меня не волнует! Я смогу себе позволить любые расходы, поверь моему слову. Просто сделай для нее все, что возможно, договорились?

– Боюсь, я никогда не смогу тебя понять, Олимпия, – помотал он головой с невольным восхищением. – То ты дрожишь над каждым центом не хуже Шейлока, то готова выбросить на ветер целое состояние!

– Могу ли я понимать твои слова как согласие исполнить мою просьбу?

– Да. Вопреки всем доводам рассудка и во имя нашей старой дружбы.

Олимпия изо всех сил старалась не выказать того облегчения, которое испытала при этих словах.

– Спасибо, Дункан, – с благодарностью выдохнула она. – Я и впрямь твоя должница.

– Ну нет, – возразил он. – Это я твой должник испокон веку, мы‑то с тобой хорошо знаем: если бы не ты, этой клиники никогда бы не было.

Одиннадцать лет назад, когда он только еще начинал свою практику, Парк‑авеню и примыкающие к ней улицы располагали большим числом косметических лечебниц на душу населения, чем любая другая точка земного шара. Сейчас эта цифра выросла еще больше. Поначалу дела у Дункана шли туго, и именно Олимпия Арпель привела к нему первых клиентов – фотомоделей, которым требовались небольшие косметические операции по устранению изъянов, заметить которые мог разве что придирчивый глаз фотокамеры. Были среди первых клиентов и тридцатилетние женщины, отчаянно старавшиеся подтяжками и коллагеновыми инъекциями удлинить свою слишком короткую карьеру. Вот так закладывались первые камни в фундамент его будущего благополучия, когда на него начало работать уже его собственное имя.

Участие, которое приняла в нем Олимпия, – это тот долг, о котором он будет помнить вечно. А Дункан Купер из той породы людей, что возвращают свои долги сторицей.

– И не беспокойся о счетах за операции на имя Билли Дон, договорились? – сказал он тихо.

– Ты меня разыгрываешь… – Теперь пришло время изумиться Олимпии.

– Вовсе нет, – проговорил он решительно.

– Хочешь сказать, что предоставишь мне скидку? Ты?

Он добродушно усмехнулся.

– Я пойду еще дальше: все расходы я возьму на себя.

– Ну и ну! – протянула Олимпия. А я‑то считала, что меня ничем уже не удивишь. Чтобы Дункан Купер, самый дорогой хирург в Нью‑Йорке, сам предложил свои услуги на дармовщину? – Она рассмеялась. – А что же будет дальше? Весь комплекс удовольствий за одну цену? – Олимпия покачала головой, не веря самой себе. – Кто бы мог в это поверить, Дункан! Да под этой лягушечьей шкуркой скрывается настоящий принц!

– А под твоей маской миссис Рэмбо, Олимпия, – милая, душенная дама.

– Вот черт! Ты что пытаешься сделать, Дункан? Погубить мою репутацию? – Олимпия нарочито сурово нахмурилась, однако глаза ее светились довольством. Затем лицо ее внезапно стало серьезным и трезвым. – С этого момента, Дункан, ты больше ничем мне не обязан.

Дункан шутливо воздел руки к небу:

– Хвала тебе, Господи!

Вечер у де Рискалей наконец‑то медленно перетек в обеденный зал.

Эдвина, всегда веселая и искрометная, сегодня не могла избавиться от ворчливого, недовольного настроения. Более того, ей явно хотелось крови – состояние вовсе для нее новое. К первой ране – исчезновению Анук рука об руку с Р.Л. – добавился очередной удар: Анук не просто сослала ее на самое непрестижное место, за третий стол, накрытый в алькове для завтрака за пределами обеденного зала, но и в очередной раз увела у нее Р.Л., в самый последний момент переиграв расположение гостей за столами и поместив Р.Л. рядом с собой. Естественно, на самом почетном месте.

Эдвина попыталась было закрыть на эти неприятности глаза, но это далось ей нелегко.

Почему случилось так, грустно спрашивала она себя, что ее усадили за печкой? Что, она не под той звездой родилась? Или это предзнаменование чего‑то худшего? А может, на ней клеймо общественного проклятия, о котором она и не догадывается?

Полуобернувшись, она кинула болезненный взгляд направо. Она едва различала профиль Р.Л. – он возвышался рядом с Анук с таким выражением, словно настал его звездный час. Болтовня, доносившаяся из‑за их столика, напоминала радостный стрекот сорок во время кормежки. Эдвина отметила, что Анук довольно часто как бы невзначай тепло касается руки Р.Л. Вот ведь дрянь мумифицированная, внезапно полыхнула Эдвина безудержной яростью.

Она хмуро осмотрелась, изучая столик, к которому была приговорена: помимо нее, там было еще семеро бедолаг, причем прямо напротив расположился Клас Клоссен. Уж лучше было сидеть совсем одной!

– Ну так вот, приехали мы туда… Загнанные куда‑то за сотню миль от Манилы, дыра дырой – и тут разразился тайфун… – услышала она голос Сони Мирры, стареющей секс‑кошечки и кинодивы, работающей в мягком порно и фильмах сомнительного качества. Соня повествовала о какой‑то анекдотической ситуации в одном из своих весьма редких и весьма слабых фильмов. Но хорошо хоть другие на это время перестали бубнить. За их столом не звучали музыкальные переливы смеха‑щебета экзотических птиц, как за другими. Здесь доминировал стук ножей о дорогой фарфор – слишком резкий и явный, по мнению Эдвины, как и голос Сони Мирры.

Эдвина бесшумно орудовала своими приборами. Едва коснувшись первой перемены из устриц и мидий, поданных в легчайшей пене соуса, она отложила в сторону ложку, даже не притронувшись к рыбному супу. Когда в зал церемонно внесли серебряное блюдо с дичью, она положила себе на тарелку серебряными щипчиками небольшую тушку, слегка полив ее соусом, а потом подозрительно принялась изучать ее: слишком уж она напоминала чахлого попугая.

Ароматный запах птицы и соуса с трюфелями, поднимавшийся от блюда, вызвал у нее приступы тошноты. Отвернувшись от стола, она поспешно сделала несколько глубоких вдохов. Если у нее и был какой‑то аппетит в начале вечера, теперь он исчез окончательно. Это началось, когда она нашла свое место за отдаленным столом прямо напротив Класа, – с этого момента вечер из отвратительного стал превращаться в сущий ад.

Клас поднял в снисходительном приветствии бокал с вином, и она быстро отвернулась. Но куда же еще смотреть? Справа от нее немолодой муж‑менеджер какой‑то певицы с жаром расправлялся с дичью, так что хрупкие косточки только хрустели. Слева полностью погрузился в себя еще более пожилой издатель одной из нью‑йоркских ежедневных газет, сосредоточенно подхватывая с тарелки кусочки и тщательно пережевывая их медленными механическими движениями челюстей; кожа его, покрытая старческими пигментными пятнышками, казалась прозрачной. Переведя взгляд далее, Эдвина заметила испанку, жену какого‑то араба – торговца оружием; задумчиво покручивая бокал с рислингом, она рассматривала вино так, словно его только что извлекли из покрытой пылью веков стеклянной бутыли столетней давности.

Вздохнув, Эдвина уныло отхлебнула немного вина из своего бокала. По крайней мере, подумала она, хуже уже не будет. Не должно быть.

– Ты не хочешь выпить за мое здоровье, Эдвина? – промурлыкал Клас бесцветным голосом и с обычной презрительно‑пренебрежительной усмешкой.

– Чего бы ради? – Эдвина даже не подняла на него глаз.

– Если у тебя есть повод предложить тост за свое здоровье, Клас, скажи нам! – резкий голос Сони Мирры накатил на стол, подобно девятому валу.

– Соня права, – подхватила ее слова Рива Прайс, ведущая колонки светских сплетен. – Мы терпеть не можем секретов. Особенно я. Может, твоя новость подойдет для моей колонки? – Рива впилась глазами в Класа, затем резко перевела взгляд на Эдвину: острый, привыкший ворошить грязное белье, он напоминал лазерный луч.

При ее словах блаженно притихла даже Соня Мирра.

Клас помолчал, затягивая томительное ожидание. Его презрительные, неприятно‑блеклые глаза ни на секунду не упускали из виду Эдвину, которая продолжала потягивать вино.

– Ну? – нетерпеливо дернулась Рива.

Клас легонько откинулся назад на спинку стула, улыбаясь одними губами.

– Официально, – проговорил он медленно и с видимым удовольствием, – об этом будет объявлено в понедельник. Тем не менее рад сообщить вам, что я получил повышение. – Он еще раз поднял бокал, улыбка на его узком лице стала еще шире. – Вы видите перед собой второго человека после Антонио де Рискаля в его фирме.

Тяжелый бокал из хрусталя баккара выскользнул из рук Эдвины и рухнул на бесценную тарелку мейсенского фарфора. Двухсотлетний фарфор треснул, вино фонтаном плеснуло вверх, хрусталь рассыпался вдребезги. Тушка птицы взлетела с тарелки и плюхнулась обратно.

За всеми столами, как по команде, стихли смех и болтовня, взоры обратились к Эдвине, но она словно не заметила этого. Сейчас она не видела и не слышала ничего, кроме убийственной новости, только что преподнесенной Класом, оцепенело глядя на месиво из разбитого хрусталя, фарфора, еды и питья, которым увенчалось это сообщение. Острые осколки хрусталя рассыпались вокруг, подобно окрашенным во все цвета радуги льдинкам. Эдвина испуганно охнула, заметив амебообразное пятно рислинга, безжалостно расползающееся во все стороны, оставляя на белоснежном крахмальном дамасте темную влажную лужу, и застыла в ужасе, переведя взгляд на бесценную антикварную тарелку, некогда украшавшую императорский стол. Тарелка раскололась пополам и походила сейчас на две части игрушки‑ребуса в форме зигзага, которые нужно сложить воедино.

Однако смущение отступило перед отчаянием, вызванным самодовольным откровением Класа. Ее мир взорвался, распавшись на части, – что по сравнению с этим императорский фарфор? Ее предали.

Почувствовав себя центром внимания, Эдвина подняла глаза. Непроницаемый Банстед материализовался где‑то слева от нее, держа в руках аккуратно сложенное крахмальное полотенце.

– Прошу меня извинить, мисс Робинсон, – пробормотал дворецкий с предельной искренностью, словно и в самом деле тут была вина его лично. – Я не заметил, что вам поставили треснутый бокал…

– Треснутый? – Эдвина изумленно уставилась на него. – Да ничего подобного!

– Надеюсь, ваше платье не пострадало? – Банстед мягко дал знак лакею, который одним прыжком оказался рядом, принявшись ликвидировать последствия крушения. – Через минуту вам подадут другие приборы, – заверил он.

Эдвина покачала головой.

– Мне не нужны другие приборы. – Голос ее дрожал, она резко отодвинула стул в сторону.

– Но, мисс Робинсон…

– Банстед, прошу вас!

Дворецкий тут же исчез, словно ее глаза испепелили его, превратили в пар.

Эдвина повернулась к Класу, продолжавшему потягивать вино и ответившему на ее взгляд с деланным выражением скучающего безразличия. Она видела, что в глубине его глаз сверкает, подобно лунному свету, лед торжества, а уголки губ изогнулись в откровенно самодовольной и снисходительной усмешке.

Осторожно, как при замедленной съемке, она сняла с колен салфетку, сложила ее и положила на стол. Не совсем уверенно поднялась из‑за стола. Колени ее дрожали и подгибались. На какое‑то мгновение Эдвина даже испугалась, что ноги могут ее подвести. Она на удивление ясно видела все, что происходит на периферии: сияющие фиолетовые стены, казалось, начали медленно пульсировать. Грандиозный потолочный карниз опрокинулся, выгнувшись. Ленты из бледно‑розового шелка, которыми были щедро украшены оконные занавески, принялись извиваться, подобно змеям.

О Господи, что с ней происходит?

– Эдвина?..

Она вздрогнула, услышав этот серебристый голос. Анук, сплошные скулы и провалы щек, наполовину обернулась в ее сторону, грациозно откинув на спинку кресла бледный скелетообразный локоть. Серебряная вилка с длинными зубьями нацелилась на Эдвину, словно миниатюрные вилы.

Эдвина молча выдержала ее взгляд. В мерцающем свете канделябров острые черты Анук приобрели жесткий оттенок и, казалось, так же вибрировали, как и стены. Интересно, это галлюцинация или просто эффект освещения? А может, тяжелые сапфиры от „Булгари" и вправду оттягивают мочки ушей Анук почти до обнаженных костлявых плеч?

– Дорогая, – в голосе Анук звучало беспокойство, – с тобой все в порядке?

– Да… – Эдвина глубоко вздохнула и кивнула. – Я… Все прекрасно, правда. – Она чувствовала на себе взгляды множества глаз. Полные ярости, как у голодных волков, следящих, в предвкушении блаженства, за споткнувшимся ягненком. На лбу ее залегла морщинка, она нахмурилась и тряхнула головой, словно приходя в себя от наваждения. – Нет, – прошептала она хрипло. – Нет, не прекрасно…

Анук начала подниматься из‑за стола, но Эдвина жестом остановила ее. Воздуху, подумала она в отчаянии. Мне просто необходимо глотнуть свежего воздуху! Здесь просто нечем дышать. Такое ощущение, что из зала внезапно улетучился весь кислород.

Задыхаясь, она сделала несколько судорожных вдохов, видя, как вздымается и опускается при каждом вдохе ее зеленовато‑желтый лиф.

– С‑спасибо за приятный вечер, – выдавила она из себя с огромным трудом. Горло у нее перехватило, слова прорывались трудно и звучали низко, словно их произносил кто‑то другой.

– Эдс?.. – Этот голос звучал совсем по‑другому: знакомый и искренно обеспокоенный. Голос Р.Л.

Отвлекаясь от ненасытных взглядов, Эдвина сосредоточила внимание на Р.Л. Его глаза смотрели на нее уверенно и в то же время заботливо, обеспокоенность в их глубине пронзала до глубины души, как вспышка боли. Но одного его взгляда хватило, чтобы силы вернулись к Эдвине. Р.Л. ни в коем случае не должен видеть ее такой – разваливающейся на части.

Особенно сейчас.

Собрав воедино остатки быстро убывающих сил, она заставила себя встряхнуться, с огромным трудом приняв обычную гордую осанку.

– Я… Прошу меня извинить… – Она вздернула подбородок в усилии, которое никто из собравшихся, за исключением Класа Клоссена, не смог бы оценить. – Я неважно себя чувствую… По‑моему, мне лучше…