Куда меня привезли?!

За окном уже стоял хмурый октябрь, когда родители собрались везти меня в детский дом. В памяти от того дня почему-то не осталось ясной картины: все нечеткое, серое, размытое, будто стёртая страница. Помню только, как отец нес меня на руках от станции. Был уже поздний вечер, когда мы приехали на станцию Бочаты, неподалеку от которой находился тот детдом. Я как-то притихла у отца на плече, прижалась к нему и уже чувствовала какой-то страх...

Мы подошли к темному деревянному бараку, отец постучал в двери, за дверью заскрежетали замком и распахнули их, меня внесли в комнату, положили на не очень опрятно убранную кровать. То была приемная комната. В нее сбежались все, кто работал в тот день. Несколько необычное зрелище: совсем молодые родители привезли своего больного ребенка, несколько странного в своих движениях, однако эта странность была заметна, только если повнимательнее приглядеться. А так это была совершено обычная шестилетняя девочка, любопытная и любознательная.

Лежа на той кровати, я разглядывала грязные, давно не беленные стены, молча переводила глаза на незнакомых людей и ждала, когда отец переговорит со всеми, возьмет меня на руки и скажет: «Ну, дочка, а теперь поехали домой». И мы вернемся на станцию, сядем в поезд и вскоре будем дома. Но этого не произошло…

Все обернулось иначе. Окружавшие меня люди расступились, и в приемную вошла моя мать (она приехала заранее, чтобы обо всем договориться и устроить меня получше). На ней был надет казенный халат, застиранный до серого цвета, так, что разноцветные вилюшки рисунка были уже еле видны. Она подошла ко мне и стала раздевать меня. Дождавшись, когда мать снимет с меня верхнюю одежду, отец подошел ко мне, наклонился и, поцеловав, хотел уйти, но я невольно своей рукой сбила с него шляпу. И он замешкался, поднимая ее с пола, а когда стал выходить, все заметили, как у него бегут слезы по щекам. Я этого эпизода не помнила, да и не видела тогда его лица, это мне рассказала одна нянечка, когда я уже подросла.

После ухода отца мать взяла меня на руки и понесла по какому-то серому коридору. Она зашла в палату, положила меня на свободную койку, попросила, чтобы к моей койке подвинули еще одну койку, чтобы я не упала, а сама ушла. А потом выключили свет.

В полутьме я стала разглядывать силуэты: в палате было много коек, и все были заняты, на них лежали дети-призраки. По всей палате металась какая-то здоровая деваха со стриженной под овцу головой, то есть голова у нее была острижена клочьями, местами были островки волос, местами виднелась кожа. Я от всего этого не чувствовала внутри себя ничего, будто обмерла, мне казалось, что живыми у меня остались только глаза, которые поневоле еще смотрели на непонятный окружающий мир.

За окном наступила густая осенняя ночь, в палате стало тихо, и вот эта чужая тишина помогла мне опомниться от ступора, в котором я находилась. Я всю ночь, не сомкнув глаз, всматривалась в темноту и ждала, что в темноте мама тихо придет ко мне: ведь мне сейчас же так плохо и страшно. Но темнота была неумолима ко мне, моя мама так и не пришла.

Утром, едва няни стали проверять детей, чтоб перестелить тех, кто обмочился, я снова заревела, отчетливо прочувствовав, что осталась одна, что вероломно брошена. Деваха, что накануне металась по палате (кстати, она утром первой проснулась), стала снова как бешеный зверь мотаться по проходу между коек. Она выглядела так уродливо и дико, да еще в этой стрижке под овцу и в серой казенной палате, что страшнее, наверно, нельзя было и придумать.

Няни остановились возле моей койки и стали меня уговаривать:

— Ну что ты плачешь, посмотри, сколько у тебя здесь подружек. Вон Люда, такая же как ты, лежит и не плачет.

Няни подняли эту Люду и под руки подвели к моей койке — то была девчушка, которая тоже не могла ходить, и когда ее няни вели ко мне, я заметила, что она лишь на пальчики наступает. И еще я поняла, что подходят к этой девчушке редко и еще реже ее поднимают. Люда улыбнулась, но от этого мне стало еще тоскливее. Я отвернулась и снова заревела. Мое сознание не хотело все это воспринимать — что я точно так же буду лежать в этой серой палате, одна, без мамы, и что эти тети ко мне тоже редко будут подходить. Я никогда так долго не плакала, а тут от такого большого рева у меня уже пересохло во рту, губы обметало, захотелось пить.

Через какое-то время в палату снова вошли няни и стали разносить завтрак. Ко мне подошла женщина с тарелкой каши, но я отвернулась. И женщина равнодушно отошла от меня, даже не предложив мне чаю. У меня уже не было слез, они просто закончились, выплакала все, что имелись, и я просто лежала и подвывала, как полудохлый щенок. А тут еще эта стриженная деваха остановилась возле моей койке и рявкнула:

— Чего орешь? Целый день орет и орет, привезли ее на нашу голову!

Мне тогда показалось, что в меня как будто камень бросили, дома на меня никто так зло не ругался. Мой вой тут же прекратился, но тело продолжало содрогаться от беззвучных рыданий. Я уже не помню, до самого ли обеда я так прорыдала или все-таки забылась. Помню только, что когда ко мне наконец-то пришла мать, едва завидев ее, я снова зарыдала в голос, и она стала меня успокаивать, говоря:

— Не плачь, посмотри, сколько здесь девочек и никто из них не плачет. Мы с папой будем к тебе приезжать, будем брать тебя в гости на выходные… — приговаривала она, качая меня на коленях.

— Не хочу я в гости, я хочу домой!!! — орала я, захлебываясь слезами.

Мать в те минуты мне почему-то показалась какой-то чужой, то ли из-за казенного халата, что был на ней, то ли я уже тогда явственно почувствовала свою дальнейшую незавидную судьбу. Она напоила меня водой, хотела покормить обедом, но я заупрямилась и не желала от нее отцепляться. С трудом удалось меня от нее оторвать.

— Тома, мне же надо твою коляску доделать. А то как ты будешь сидеть на необшитой коляске? Я ее сейчас обошью, и тебе будет удобно на ней сидеть. А потом мне надо будет ехать домой, там Ольга одна, она тоже соскучилась и тоже плачет без меня.

То ли я уже к тому времени ослабла от своих рыданий, то ли согласилась с доводами матери, или она успокоила меня, но я ее отпустила. Помню, обед уже кончился, время было четыре или около того, когда в дверях платы я увидела отца, но он почему-то не прошел ко мне, а встал в дверях, прислонившись к косяку. Я смотрела, как он улыбается, мне хотелось завизжать, но у меня не осталось на это ни капельки сил. Я лишь смотрела на него до боли в глазах. Тут вошла воспитательница и стала жаловаться ему на меня:

— Ваша дочь все время плачет, ни в какую не хочет есть!

— Ничего, немного привыкнет и будет играть. Она такая изобретательная: из любой бумажки придумает себе игру, — ответил папа, улыбаясь, и ушел.

***

К вечеру мне привезли коляску, уже обшитую мамой.

— А где мама? — спросила я у нянечки.

— Твои мама с папой уехали. И мама попросила, чтоб мы тебя посадили в коляску. Если хочешь — посадим.

Я кивнула в знак согласия, она посадила меня в коляску и ушла.

Я вытянула шею, чтобы получше рассмотреть, что за окном. Там было все серым-серо — унылая осень… Вдали я увидела деревянный домик — точь-в-точь как наш! И я снова заплакала. Наверное, именно тогда я впервые твердо осознала, что в моем положении ничегошеньки нельзя изменить, ну совсем ничего. Если бы я ходила, то могла бы просто встать и уйти. Сбежать отсюда! Но я была беспомощна, и так будет всегда… Обычный больной, не хроник, знает, что пройдет какое-то время, он выздоровеет и снова будет ходить и наслаждаться жизнью. Или вот моя Нянька: ей трамваем отрезало ногу ниже колена, но она освоила протез, да так наловчилась, что бегала как на своих двоих. А у меня — безысходность: ни выздоровеешь, ни компенсируешь. Безысходность навсегда: ее нельзя изменить, от нее нельзя встать и уйти, я теперь должна существовать именно такой, это моя единственная форма жизни.

Я сидела и впервые в жизни размышляла, мне хотелось понять: почему у меня так? Очень трудно понять и принять, что ты можешь быть только такой, тебя словно посадили в какой-то чудовищный вакуум, где все не так, и ты бессилен выбраться из этого, потому что это твоя жизнь.

Мои мысли прервал приход парикмахерши. Не спрашивая меня, она быстро остригла мою голову наголо, не реагируя на мои протестующие вопли. Потом я сидела и скулила, потому что слез у меня не было: имеющиеся уже все выплакала, а новых еще не набралось.

Тут в палату вошла Надька — девочка, так испугавшая меня накануне своей по-овечьи стриженой головой и звериным метаньем, — и сочувственно спросила:

— Чего плачешь? Волосы жалко?

Надька мне уже не казалась такой ужасной. Я уже знала, что ее к нам привезли из вспомогательной школы, а голова у нее такая страшная, потому что ее стригли не машинкой, а ножницами.

Наверное, мой скулеж услышали в коридоре — в палату зашел кто-то из персонала, потом позвали ребят.

— Покатайте эту девочку по коридору, чтобы не было ей скучно.

Мальчишка, взяв мою коляску, весело покатил ее по длинному коридору, а я сидела и думала про свое. Мне пришла в голову интересно-дикая идея: а что, если снять вот эту мою кожу? Эта кожа плохая, они мешает мне двигаться. А под плохой кожей наверняка есть другая, хорошая, ничему не мешающая, и вот в ней я уж точно встану и буду ходить. Но как и кто это сделает? Это была моя единственная спасительная фантастическая мысль, которую я решила додумать ночью. Когда все уснули, я решила как царевна-лягушка содрать с себя, как мне подсказало мое больное воображение, виновную в моей беде кожу, и я стала под одеялом царапать ногтями свои коленки. Вскоре я почувствовала, что мне больно. А когда, еще поразмыслив, я поняла, что кожа у меня одна, мне стало страшно, и безнадежность вновь навалилась на меня.

А в полусне ко мне пришло видение: будто моя койка несет меня на станцию, потом забирается в поезд и, как умный послушный конь, доставляет меня в целости и сохранности прямо к нам во двор. Из дома выходит баба, снимает меня с койки-коня и говорит спасибо. А я, в свою очередь, радостно восклицаю: «Вот я и приехала!»… Потом видение исчезло, и я вернулась в свою мрачную безысходность. Не дай Господи еще раз прожить то отчаянье!

***

Когда меня сдали в специализированный (т.е. для неполноценных детей) детдом в поселке Бочаты Беловского района — осенью 1962 года — мне было 6 лет и 10 месяцев.

Постепенно я четко уразумела, что в детдоме меня ждет не очень-то счастливая жизнь, к которой, хочешь не хочешь, а придется привыкать, а в чем-то, возможно, придется и побороться, и внутренне я даже уже приготовилась к сопротивлению.

Но я даже не могла предположить, что будущее будет куда печальнее, не знала, что вот с такой же легкостью, с какой определил меня в детдом, наш папка уйдет из нашей семьи, уйдет насовсем, запросто перечеркнув двух своих дочек. И, наверно, как бы в оправдание своему ужасному поступку, возьмет себе в жены хроменькую женщину, а на суде, когда их будут с матерью разводить, скажет (имея в виду жен): я одну обидел, вторую обижать не хочу. Странно, что он двух своих детей в счет не взял, не осознавал, что прежде всего их осиротил…