Раздача подарков и мамин визит

Прошло две недели — как один длиннющий кошмарный день, и дни были уныло похожи один на другой. Но пока что я и не предполагала, что теперь вся моя жизнь потянется вот такой тусклой вереницей однообразных дней, и редки будут проблески радости. Я еще наивно надеялась, что все это временно, что скоро все изменится к лучшему, что меня отсюда непременно заберут. Если б мне тогда кто-нибудь рассказал бы мою дальнейшую жизнь наперед, у меня, наверно, не хватило бы сил дослушать этот мрачный рассказ до конца, я бы, заткнув уши, заорала: хватит! Но человек оттого и живет дальше, что не знает: каково его будущее.

Через две недели в детдоме открыли второй корпус, и нас разделили: совсем тяжелых оставили в нашем корпусе, остальных перевели. И снова серая, длинная комната, кровати в два ряда, как в солдатской казарме, пять окон и небольшая печка. Моя койка оказалась за этой самой печкой, по ночам я смотрела на отблески огня и тихонечко плакала. И еще я панически боялась открытых окон: ведь у нас дома окна на ночь всегда закрывали ставнями, приговаривая: а вдруг кто залезет.

Дня через три после расселения, когда нас утром подняли и я уже сидела в коляске, в палату вошла воспитательница с двумя большими коробками и сказала:

— Девочки, я принесла вам подарки. Сейчас я каждой раздам по подарку, но если кто-то из вас не будет слушаться, у той мы заберем подарок. Ну что, с кого начнем?

Одну коробку она поставили на пол, а из второй стала доставать ленты и расчески. Раздав девчонкам по ленте и по расческе, она принялась шарить в коробке, стоящей на полу, нервно перебирая находящиеся в ней предметы. Наконец, выудив из кучи оберточной бумаги куклу, она разогнулась и протянула ее мне. Я скорчила недовольную рожу — никогда не любила кукол, и дома-то в них не играла.

— Ты чего сквасилась? — удивилась она.

— Я ленточку хочу, — осмелилась попросить я.

— Ну и на что ты их будешь привязывать? На уши? – ядовито хмыкнула она. Сунув мне в коляску куклу, она вышла из палаты.

Девчонки разглядывали яркие ленты и большие (видимо, для длинных волос) расчески. А я, сидя в коляске с нежеланной куклой на коленях, вся обзавидовалась: уж очень яркие у девчат были подарки. Взяв в руки куклу, я начала ее рассматривать. Ничего завидного в этой кукле не было: белое платьице в мелкий красный цветочек, грубо нарисованное личико, на голове коричневая закраска, обозначающая волосики, — кукла как кукла. И я не очень-то сожалела, что она у меня через час исчезла, и я ее больше не видела, — наверное, кто-то из нянь утащил домой для своих дочек.

А еще через два дня нам выдали покрывала ядовито-зеленого цвета, тоже представив как подарки. В «мертвый час» (так именовали время для дневного сна) они висели на спинках кроватей, и я, не способная спать днем, подолгу смотрела на них. И моим глазам становилось больно.

***

Однажды, проснувшись утром, я глянула на противоположное окно и увидела на крыше соседнего корпуса снег. Ну вот и зима пришла, вздохнула я горько. Снег на крыше лежал такой же пушистый, как и у нас дома, во дворике…

На улице разлился мягкий зимний день. После обеда ребятня (у кого было что надеть) высыпала во двор, а я сидела в коридоре напротив окна, смотрела на закрытые ворота детдома и мечтала, как ко мне приедут родители, привезут мою черную шубку с белой шапочкой, и отец на руках понесет меня на станцию. И домой, домой, прочь из этого ужасного детдома, где ни одного родного лица, ни одной близкой души!

Через три или четыре дня ко мне приехала мать, и я ее упросила вынести меня на улицу. Она сначала не хотела, ссылаясь на то, что меня не во что одеть, ведь вся моя зимняя одежда осталась дома. Но меня неожиданно поддержали девчонки, посоветовав ей завернуть дочку одеяло. Сидя с матерью на улице, я поначалу боялась спросить ее: когда они меня заберут домой? Но потом всё же осмелела и спросила, подспудно понимая, что вряд ли получу на свой вопрос четкий и ясный ответ.

— Вот когда приедем вдвоем с папой, тогда и возьмем тебя домой. Я же одна тебя не донесу до станции, — виновато ответила мать. И так стыдливо отвела глаза, что я уже окончательно убедилась в том, что меня сюда определили надолго.

Ее непродолжительный визит пагубно отразился на моем и без того подорванном здоровье: я слегла с температурой, а утром у меня по всему телу высыпала розоватая сыпь. Главврач решила, что это оспа и уже собралась отправить меня в изолятор, но я ей сообщила, что дома я уже болела этой болезнью. «А, нервное…» — протянула главврач и успокоилась.

***

После приезда-отъезда матери я стала чахнуть и таять, будто слепленная из снега. Няни уже больше не сажали меня в коляску по утрам, еду мне давали прямо в постель, я нехотя съедала две ложки и отказывалась.

В детдом (видимо, в связи с расширением) стали набирать новых сотрудников. Пришли новые няни, и среди них оказалась Анна Степановна Левшина, родная сестра нашей старшей медсестры (собственно, из-за этого родства ее и приняли на работу). Что это была за женщина, вы поймете из дальнейшего описания. Увидев меня, Анна Степановна стала допытываться, как моя фамилия, я назвала, она сделала вид, что не поняла, спросила снова, и так переспрашивала раз десять. Я отлично видела, что она прекрасно меня понимает. Эта няня явно добивалась от меня того, чтобы я разволновалась, смутилась и стала бояться ее. Приходя в ночную смену, Анна Степановна начинала разгонять всех по койкам, не разрешая никому даже тихо посидеть, ребятишки в ее смену зарывались под одеяло с головой и затихали. А она ходила по коридору от палаты к палате и прислушивалась: кто из нас шевелится. Больше всего ее окриков выпадало на мою долю, ведь я по своему состоянию (характерный для ДЦП гиперкинез, неконтролируемые движения рук и ног) не могла спокойно лежать. И если эта няня-садистка слышала, что я задвигалась на койке, тотчас же раздавался ее зычный крик:

— Черемнова! Чего ты возишься под одеялом?

От страха я вся сжималась, и на глаза наворачивались слезы.

Иногда мне безумно хотелось в туалет, но приходилось терпеть и ждать, когда няни всех поднимут — примерно часов в одиннадцать-двенадцать ночи нас поднимали и предлагали «сходить на таз». Если б только кто-то мог слышать, как я сама себя уговаривала потерпеть до этого момента! Иногда так и не дождавшись времени «сходить на таз», я засыпала, а потом, проснувшись, мучилась из-за невозможности опорожниться. Какой мерой можно измерить вот эти страдания больного ребенка? Почему ребенок должен лежать с переполненным мочевым пузырем? Неужели так сложно высаживать на горшок по необходимости, а не по команде?

Справедливости ради отмечу: старшая медсестра была вполне нормальной и незлой женщиной. А вот ее родная сестра, эта Анна Степановна, оказалась такой утонченной садисткой. Ну куда ей в нянечки? Такие няни только калечат психику ребенка.

Желаю умереть…

Воспитатели попросили нянь, чтобы те, невзирая на мою апатию и нежелание вставать, все равно по утрам меня одевали и усаживали на коляску — чтобы у меня пробудится хоть какой интерес к жизни. Но я и в коляске сидела вялая, безразличная ко всему, с прикрытыми глазами. Я просто тихо заставляла себя умирать, не желая вступать в этот чуждый, насильно навязанный мне мир.

Вскоре шаловливая ребятня открутила все гайки у коляски, и ею невозможно стало пользоваться. В игровой комнате стояла лишняя кровать, меня приносили теперь на эту кровать. Укладывали поудобнее и тут же забывали о моем существовании. А я была и рада этому, ни в чьем внимании я не нуждалась, мне хотелось поскорее покинуть это место и этот мир. А в то, что из этого проклятого места меня заберут домой, я уже не верила. Уйти отсюда можно только одним путем — умерев.

Почему мне так не терпелось покинуть сей мир, станет ясным из дальнейших бытовых подробностей: холодно, голодно, грязно, гнусно, гадко.

Достойны отдельного рассказа здания, где мы обитали. Если их вообще можно назвать зданиями. До того, как сюда собрали больных детей, здесь располагалась школа лесоводов. Школа состояла из двух деревянных бараков с печным отоплением. В каждой комнате находилась по печке, их топила истопница, работавшая днем. А ночью печки должны были поддерживать ночные няни, посему к полуночи во всех комнатах печки еле теплились, а одеяла на нас были старенькие, не толще простыней, посему мы нещадно мерзли.

Но самое ужасное и постыдное состояло в другом: в нашем корпусе-бараке не было ванной комнаты, где бы можно было мыть таких как я хотя бы еженедельно. Прошло два месяца как меня привезли в этот дом, и за это время меня ни разу не помыли. В другом корпусе (где меня принимали) впоследствии оборудовали ванны, чтоб обмывать ослабленных детей, а в нашем корпусе негде было эти ванны поставить. Стоял лишь длинный ряд рукомойников с холодной водой, где производилось утреннее умывание.

Я была домашней чистюлей, нас с Серегой каждую неделю купали. А в детдоме два месяца не мыли!!! Ходячих тоже пока не в чем было водить в баню, потому что не у всех имелась зимняя одежда. Результаты антисанитарии не заставили себя ждать: в нашей палате у всех завелась чесотка. Для меня это было настоящей пыткой — чесалось, в основном, сзади: спина, лопатки, недосягаемые для моих рук. Представляете, что у вас зудит вся кожа, а вы не можете почесаться.

А тут еще неприятность: не оказалось одежды моего размера, я была самой маленькой, и на меня надевали, что под руку попадется. Бывало, такое оденут, что хоть через подол меня вытаскивай, хоть через ворот, везде свободно прохожу.

По сей день свербят в памяти тошнотворные эпизоды, связанные с манной кашей. Живя дома, я редко ее ела, к тому же дома ее варили вкусно. А тут поварам неохота было беспрерывно мешать кашу во время варки, и манка сбивалась в комки. Я эти манные комки дико ненавидела, как попадет этот комок в рот, ну хоть плачь: и разжевать его не могу (силенок нет), и противно до того, что аж желудок к горлу подтягивает. А выплюнуть нельзя — няни тут же начинают мерзко орать: «Чего выплевываешь кашу? Не хочешь жрать, так и скажи!». Особенно усердствовала в оре вечно сердитая Анна Степановна.

Тогда я стала хитрить. Когда меня кормили, то на грудь клали полотенце, чтобы я не обливалась, — и я стала в это полотенце незаметно выплевывать манные комки. Так мне удавалось съесть хоть немного нормальной жидкой каши и избежать неистового грубого ора. Но потом мне все равно доставалась от нянь, когда они вытряхивали полотенце и оттуда летели эти манные комки.

Я с неподдельным ужасом наблюдала, как потом дежурная няня преспокойно ест свою порцию этой каши с комками, и у нее по скулам ходят желваки. Ничего не скажешь, здоровая деревенская баба, проголодавшаяся за день, она могла съесть и не такое. Зато меня, не сумевшую справиться с манной кашей, ночью мучил зверский голод: мне казалось, что желудок прирастал к спине, и внутри у меня ничего нет, я как пустой мешок. Потом я исхитрялась прятать в подол своего необъятного платья кусочки хлеба, но они мгновенно исчезали при моем неукротимом ночном аппетите. Были у нас нянечки, которые сами раздавали оставшийся хлеб желающим, а были и такие, которые все остатки еды без разбору вываливали в помойное ведро (пищевые отходы, кажется, относили свиньям).

И кормили няни по-разному: иная так меня покормит, что и предварительно остудит еду, и ни капли не прольет. А вот Анна Степановна, любительница поорать, поставит тарелку с супом на тумбочку и начинает пихать ложку мне в рот, невзирая на то, что суп горячий. И хоть вся исплачься перед ней, что губам больно, она свое твердит: ничего, пузо согреется. И после такой варварской кормежки ошметки еды обнаруживались повсюду: на одежде, на постельном белье, на полу. В ее смену я всегда отказывалась от еды и пуще прежнего желала умереть.