Глава 32. В одно из последних воскресений лета я уговорила их обоих – и Ваську, и Тоху пойти в церковь, к исповеди и причастию

В одно из последних воскресений лета я уговорила их обоих – и Ваську, и Тоху пойти в церковь, к исповеди и причастию. Вечером, накануне, сказала им, чтобы думали и готовились.

– Я не хочу! – сказал Тоха. – Зачем мне это?

– Мам, я тоже не хочу! Там стоять два часа… в толпе, в духоте, – сказал и Васька. – Нет, я не пойду.

Конечно, – сказала я, – конечно, толпа, и конечно, духота. Но ведь вы, оба – крещённые люди. И я вас… не то, чтобы заставляю, а прошу. Я же вас не заставляю каждое воскресенье ходить. А хотя бы один раз, перед шко лой. Как бы прийти к Богу и рассказать: что за лето произошло, что вы поняли, что пережили. Как итог, что ли. И помощи, помощи попросить, на новый учебный год. Тебе, Тоха, разве не нужна помощь, на новый‑то год?

– Нужна. Я и не знаю, как я теперь возвращаться туда буду, в этот интернат!

– И тебе, Васька, разве не нужна помощь Божья?

– Нужна…

– Ну вот. А толпу и духоту – всё это можно один раз потерпеть, хотя бы из уважения к матери.

– Ну, мамчик, ты умеешь уговаривать! – протянул Васька.

– Я же доктор. И стараюсь не обижаться на больных.

– Я здоровый! – это Тоха, конечно.

– Да знаю, знаю. Знаю я, Тоха, что ты здоровый, как бык. Пойди, в зеркало на себя посмотри. Как ты вырос, как плечи расправились. И усы скоро будут, как у Будённого.

– Нет, как у Чарли Чаплина! – сказал Васька.

– Ладно вам. Не просто в церковь пойдём, а исповедоваться, а потом – причащаться.

– Это что, я там должен буду… священнику этому… рассказывать всё, что ли? – Тоха так кипит внутри, что аж брызги летят.

– Ну, вообще‑то – не священнику, а Богу.

– А Бог и так знает, что я делал!

– Бог знает всё, что ты делал, и всё, что ты будешь делать. Знает даже лучше, чем ты это знаешь. И гораздо больше, чем ты сам, Бог про тебя знает. Это ты должен для себя понять, что ты плохого сделал, и сказать Богу: «Вот, Господи, я это понял, и больше я так делать не хочу». И Бог тебе воздаст – без счёта, но по вере и по твоему осознанию. И – никак не иначе.

– А если я хочу так дальше делать, а скажу, что не хочу?

– Бога нельзя обмануть, в отличие от человека. Бог – Он смотрит в сердце, и там всё видит. Всю ту кашу, которая в твоём сердце варится.

Тоха молчит недолго. Видно, переваривает, про кашу‑то.

– А как это Бог знает больше, чем я? Ведь я – сам всё делал! Сам, я!

– Как бы это объяснить тебе, чтобы ты понял… Ну, вот смотри! Вот полка, а на ней – книги. Вот, почти вся верхняя полка – это Пушкин, видишь?

– Да.

– Ты Пушкина знаешь?

– Да! Я стихи его учил!

– Точно. Ты одно стихотворение выучил и уже думаешь, что Пушкина знаешь. А Пушкин‑то – вон, на всю полку тома! Так и с тем, что ты в своей жизни сотворил. Ты знаешь только чуть‑чуть, маленький факт. А Бог знает всё.

– Мам, я понял, – сказал Васька. – Ладно, я иду с тобой.

– Ну ладно, я тоже иду, – соглашается и Тоха. – Только я про всё рассказывать не буду.

– А уж это – твоё дело. Твоё, свободное дело.

– А священник этот… он не расскажет никому?

– У священников – тайна исповеди. Можешь не бояться.

И мы пошли. Мы выдержали ранний подъём без завтрака, потом – и толпу, и тесноту. И мои мальчики подходили к исповеди, а за ними – я.

И мы причастились.

И, все вместе, мы вышли из церкви, и остановились в церковном дворе.

– Поздравляю вас, – сказала я.

И подумала про себя: «Какое счастье».

– Мам, отпусти нас! – попросил Васька. – Мы на речку сбегаем.

– Вместе?

Васька посмотрел на Тоху.

– Угу, – сказал Тоха.

Я дала им немного денег, чтобы они купили чего‑нибудь вкусного. Мороженного, или ещё чего‑нибудь. Что хотят.

И долго смотрела им вслед, пока они не свернули в сторону реки.

И я пошла по улице, медленно‑медленно. Я сняла на ходу платок, и подставила лицо солнцу. Его сверкающим лучам – детям последних дней августа.

Я подставила лицо сияющей небесной сини, и лёгкому, прозрачному ветерку.

И колокольный звон провожал меня долго‑долго, до самого дома.