Глава вторая. Лев Толстой как чеченский 4 page

Считала ли А.А. Толстая Льва Николаевича – исповедником ислама? Тоже нет. Заглянув, к примеру, в её письмо Толстому от 25 февраля 1882 г., мы прочтём там следующее:

«…Никогда не говорите и не думайте, что мы служим не одному Богу. Христос один, и вы и я любим Его» (Л.Н. Толстой и А.А. Толстая. Переписка (1857 - 1903). М., 2011. С. 402).

Итак, в 1882 году Толстой для его двоюродной тётки, убеждённой православной по вероисповеданию, – отнюдь не мусульманин, а только заблуждающийся, впавший в какую-то непонятную для неё ересь, единоверец-христианин.

И на этого христианина, полагает А.А. Толстая, можно ещё, с Божьей помощью, повлиять, дабы воротить во всей полноте в церковно-православную веру – если судить по её же письму от 19 апреля 1884 года – тому письму, на которое отвечает Толстой в цитированном нами отрывке.

«…Что за дикая мысль вошла в вашу умную, но неразумную голову. Чтоб я стала вас обращать… -- Станете вы слушать мой писк из-под лавки с высоты вашей кафедры. Да, я часто не пишу, а кричу за вас перед кем следует, -- но это другое дело. Он понимает все побуждения души и знает, чего я за вас прошу и чего опасаюсь, а вы покамест с этим согласиться не можете. Стало быть, толчок должен прийти свыше… Речь идёт не об Православии, а единственно об искажении истины. Страшно подумать, что вы можете соблазнить одного из малых сих. Вот моя заноза на ваш счёт, и она болит и колет меня беспрестанно. <…> Что вы хотите? Как я ни верчусь, но ваше здание всё представляется мне в виде Вавилонской башни с основою людской, адской гордости» (Там же. С. 407).

Вот, теперь многое можно прояснить и восстановить настоящие смыслы письма Толстого. Итак:

Первое. А.А. Толстая знакомится с писаниями Л.Н. Толстого, в которых он, отрицая открывшуюся ему ложь церковного учения, проповедует выяснившееся ему в ходе исследования евангелий во всех его значении и силе учение Христа;

Второе. Для А.А. Толстой единственным христианством является православие, толстовская же проповедь воспринимается ею как еретическая, как заблуждение;

Третье. В связи с этим А.А. Толстая стремится оказать на Толстого религиозное влияние, ибо беспокоится, что, как ей представляется, лжеучение Толстого основано только на гордости ума, но при этом соблазнительно для простого народа и может поставить Толстого в положение ересиарха, основателя секты, отманив и других от православной церкви.

Четвёртое. Отвечая А.А. Толстой, Лев Николаевич отрицает приписанные ему намерения прозелитизма, учительства «с высоты кафедры». И далее – сетует, что исповедание им ЕГО ВЕРЫ вызывает общее раздражение в среде церковно-православных, тогда как исповедания ДРУГИХ ВЕР, В ТОМ ЧИСЛЕ МАГОМЕТАНСТВА, такового раздражения не вызывает.

Пятое. Таким образом, в письме чётко сказано: ВЕРА ТОЛСТОГО – НЕ МАГОМЕТАНСТВО, не ислам. Вера его – христова вера любви, для адепта которой, и для Толстого в том числе, главное – «любовное общение с людьми», независимо от их вероисповедания. А раздражение окружающих в ответ на попытки Толстого исповедовать Христа не с позиций церковной догматики – нарушает любовь.

Шестое. Но ни Александра Андреевна Толстая, ни прочие, искренне верующие в учение православия, бывшие единоверцы Толстого не способны преодолеть «барьера» неприязни и отторжения того, что представляется им ересью в его проповедании.

В то же время они готовы, как и пишет об этом Толстой, без раздражения выслушать исповедание веры католика, протестанта и даже мусульманина – ибо для них верования эти не ереси, не извращения истины милого им церковного православного учения, а просто – другие веры.

Вот почему Толстой и предлагает любимой своей двоюродной тётушке раз и навсегда вынуть из сердца мучающую её «занозу», и не считать Толстого исказителем «истины», еретиком, бунтарём среди христиан, а лучше уж, как меньшее из двух зол, – считать его просто человеком, сменившим христианство на другое, официально признаваемое, вероисповедание, смотреть на него, «как на доброго магометанина».

Наш вывод может быть подкреплён и тем фактом, что такая просьба Толстого к тётке в его письмах 1884 г. – не единственная и не первая, если иметь в виду не текст, но смысл. В предыдущем анализированному нами письме А.А. Толстой от 17 апреля 1884 г. Лев Николаевич просит свою адресатку (собственно, на эту его просьбу и отвечает А.А. Толстая в вышеприведённом отрывке письма от 19 апреля 1884 г.):

«Только, пожалуйста, не обращайте меня в христианскую веру. Я думаю, у вас много друзей новообращённых или оглашённых, причислите меня к ним по-старому» (63: № 212).

Лишь по внешности может показаться, что эта просьба различается от «смотрите на меня как на доброго магометанина», но по существу – она о том же: Толстой умоляет тётку не «атаковать» криками его нового религиозного миросозерцания, не «обличать», не проповедовать церковной веры – то есть не поступать с ним так, как поступает церковно-верующий с впавшим в ересь или миссионер с иноверцем, уже поколебленным в своей вере и могущем быть переманенным в веру миссионера. Он – не то и не другое, он – то, что тётушке с её церковно-православной зашоренностью мозгов всё равно не понять… Поэтому он предлагает ей смотреть на него либо как на стойкого в иной, но официальной вере (не ереси, ибо для А.А. Толстой это представляется наиболее страшным!) верующего, например, магометанина, либо (что в данном контексте одно и то же) – как на верующего христианина, не принявшего церковного крещения.

Таким образом, всё процитированное Кямилевым и Маркусом письмо Толстого имеет смысл совершенно обратный той трактовке, из которой исходят авторы, иллюстрируя свой вывод о некоем «единстве» Толстого с исламским миром.

*****

Продолжим рассмотрение «выводов» Кямилева и Маркуса. Они признают, что «писатель не принял Ислам открыто и ясно, не имел мусульманской практики». Тем самым читатель как бы подводится лукавством недоговаривающих свою мысль авторов к выводу, что Толстой принял ислам ТАЙНО. В «доказательство» они берут… то, что не состоялось общение писателя со священниками и духовниками (в частности, старцем Варсонофием) в последние дни его жизни!

Но связать это с выдуманными исламскими настроениями Толстого можно бы было лишь в том случае, если бы САМ ТОЛСТОЙ ЛИЧНО распорядился бы не допускать к нему священников и духовников. Но этого – не было. Попытки прибывших в Астапово игумена Оптиной пустыни Варсонофия и иеродиакона Пантелеймона проникнуть в комнату в доме И.И. Озолина, где находился Л.Н. Толстой, предпринимались ими 5-6 ноября 1910 г., т.е. в последние два дня жизни Льва Николаевича, когда его состояние резко ухудшилось, и доктора и члены семьи Толстого сошлись в мысли, что визит навязчивых попов только усугубит состояние больного. А.Л. Толстая, младшая дочь Льва Николаевича, категорически отказалась допустить Варсонофия и Пантелеймона к отцу (Гусев Н.Н. Летопись – 2. С. 836). 6 ноября вице-директор департамента полиции Харламов сообщал в телеграмме товарищу министра внутренних дел генерал-лейтенанту Курлову, что «вся семья <Л.Н. Толстого> решительно не находит возможным допустить к больному монахов, опасаясь волнением ускорить развязку» (Мейлах Б.С. Уход и смерть Льва Толстого. М. – Л., 1960. С. 299). А сам «старец» Варсонофий жаловался в телеграмме епископу Вениамину, что «доктора никого не допускают» (Там же).

Воли Толстого в судьбе «астаповской миссии» к нему православных – не было. Да и будь он в лучшем состоянии здоровья – «миссия» не завершилась бы иначе. Ведь однозначность решения членов семьи была связана и с уважением известного им мнения самого Толстого в отношении церкви православных. Многократно он выражал его и в устных разговорах, и в своих писаниях, и в личном Дневнике. Так, 22 января 1909 г., после встречи и беседы с тульским архиепископом Парфением, Толстой оставил в Дневнике следующую запись: «Вчера был архиерей, я говорил с ним по душе, но слишком осторожно, не высказал всего греха его дела. А надо было. <…> Он, очевидно, желал обратить меня, если не обратить, то уничтожить, уменьшить моё, по их – зловредное влияние на веру и церковь. Особенно неприятно, что он просил дать ему знать, когда я буду умирать. Как бы не придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я «покаялся» перед смертью. И потому заявляю, кажется повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертю говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому всё, что будут говорить о моём предсмертном покаянии и причащении – ложь. Говорю это потому, что, если есть люди, для которых по их религиозному пониманию причащение есть некоторый религиозный акт, т.е. проявление стремления к Богу, для меня всякое такое внешнее действие, как причастие, было бы отречением от души, от добра, от учения Христа, от Бога. Повторяю при этом случае и то, что похоронить меня прошу также без так называемого богослужения, а зарыть тело в землю, чтобы оно не воняло» (57: 16 - 17. Выделение курсивом – Л.Н. Толстого, жирным шрифтом – наше. – Р.А.).

Без сомнения, перед нами кредо, которого Лев Николаевич держался до последнего дня своего земного бытия – кредо свободного, нецерковного христианина, но не мусульманина!

****

Впрочем, даже и в этом апофеозе фальсификации одно из суждений С. Кямилева и Д. Маркуса нам представляется справедливым и ценным: «На сайте московского музея Толстого уже в наши дни можно прочитать, что ныне учение Толстого вовсе не отталкивает, но наоборот, помогает прийти к церкви – это уж полный абсурд и, увы, яркая примета нашего времени, когда чиновники в России хотели бы примирить “красное и белое”».

(Добавим от себя: не одни чиновники посмертно «мирят» Льва с православием, но и сами многие пишущие о нём православные интеллигенты, не говоря уж о пишущих и проповедающих попах. Выше мы привели аргумент против таких спекуляций).

Но -- увы! -- далее у Кямилева и Маркуса тут же открывается новая фаза бреда: они приводят одну из – как они утверждают -- ”исламские страниц” в биографии Л.Н. Толстого, «острота и ценность которых не утрачены по сей день». Для авторов эта «страница» -- подтверждение того, что Толстой жил и умер «ханифом-единобожником», то есть богоискателем в исламе.

Что же это за «исламская страница» в жизни писателя и христианского мыслителя?

Имеется в виду ответ Толстого на письмо к нему некоей Елены Ефимовны Векиловой, написанный им 13-16 марта 1909 г.

Векилова была русской, вышедшей замуж за мусульманина. В своём письме Толстому от 2 марта 1909 г. Она сообщала, что её два сына, учащиеся в Петербурге и Москве, просят у неё разрешения перейти из православной веры в магометанскую. «Причина, побудившая их, -- поясняет Векилова, -- не имеет жизненной подкладки … а только одно желание прийти на помощь этому тёмному татарскому народу толкает их на этот шаг; а слиться с ним, войти в его среду мешает религия» (79: 120. Выделения наши. – Р.А.).

И далее Векилова просит мнения и совета Льва Николаевича. Вот выдержки из его ответного письма (жирным шрифтом выделен отрывок, процитированный Кямилевым и Маркусом в их статье):

«Не могу не одобрить желания ваших сыновей содействовать просвещению татарского народа.

Что касается до самого предпочтения магометанства православию и в особенности по тем благородным мотивам, которые выставляют ваши сыновья, я могу только всей душой сочувствовать такому переходу. Как ни странно это сказать, для меня, ставящего выше всего христианские идеалы и христианское учение в его истинном смысле, для меня не может быть никакого сомнения в том, что магометанство по своим внешним формам стоит выше церковного православия. Так что если человеку поставлено только два выбора: держаться церковного православия или магометанства, то для всякого разумного человека не может быть сомнения в выборе и всякий предпочтёт магометанство с признанием одного догмата единого Бога и его пророка, вместо того сложного и непонятного богословия – троицы, искупления, таинств, богородицы, святых и их изображений и сложных богослужений. Оно и не могло быть иначе, <…> уже по одному тому, что магометанство возникло на 600 лет позднее христианства.

…Извращения истины, чем дольше исповедовались религии, тем всё больше и больше нарастали на открытую основателями истину и затемняли её. И потому в самых древних религиях больше всего чудесного и всякого рода суеверий, скрывающих истину <…>.

И потому магометанство находится в самых выгодных в этом отношении условиях. Ему стоит только откинуть всё неестественное, внешнее в своём вероучении и в основу поставить основное религиозно-нравственное учение Магомета, и оно естественно сольётся с основами всех больших религий и в особенности с христианским учением, которое оно признаёт истиной.

Пишу вам так длинно потому, что думаю, что вы сообщите мои мысли вашим сыновьям и что мысли эти могут им пригодиться в исполнении их прекрасного намерения» (79: № 131. Выделения курсивом наши. – Р.А.).

Как видим, авторы, в своём стремлении «доказать» недоказуемое и невозможное, прибегли здесь к тому же приёму, что и в случае с перепиской Льва Николаевича с А.А. Толстой от 1884 г.: текст источника цитируется и интерпретируется некорректно, с вырыванием отрывка из общего смыслового контекста переписки.

А контекст-то – противоречит их «аргументам»!

Первое. Е.Е. Векилова сообщает о желании её сыновей не «принять ислам», а – содействовать просвещению татар, для чего им необходимо успешно инкультурироваться в татарскую социокультурную общность, для чего, в свою очередь, необходимым становится принятие одной с татарами веры – ислама. Толстой начитает своё ответное письмо с того, что одобряет именно просветительскую инициативу сыновей Е.Е. Векиловой, а отнюдь не принятие ими ислама.

Второе. О принятии же ислама сыновьями Е.Е. Векиловой Толстой отзывается хоть и одобрительно (имея в виду их мотивы), но явно не по причине каких-то своих симпатий к исламу. Напротив того, он определённо заявляет, что ВЫШЕ ВСЕГО СТАВИТ ХРИСТИАНСКИЕ ИДЕАЛЫ И ХРИСТИАНСКОНЕ УЧЕНИЕ, как он его понимает.

То есть: христианство для Льва Николаевича не равнозначно церковному православию, и, отринув, как известно, на рубеже 1870 – 1880-х гг. именно церковное православие, Толстой выбрал для себя отнюдь не переход в ислам или иную, отличную от православной, религию, а тяжёлый, напряжённый труд самостоятельного постижения по евангелиям – учения Христа в его истинном, неперетолкованном богословием, значении, а по другим книгам – мудрости других вероисповеданий, которые, как верил и понимал Лев Николаевич, в своих основах все сходятся с христианством и друг с другом, ибо все имеют источником – открытое от Бога людям учение о доброй и разумной жизни.

Третье. Но Толстой понимал, что мало кто способен и готов пройти за ним этот же путь, как и признать, отбросив внушённое с детства ложными религиозными учителями, те истины высшего религиозного жизнепонимания (наилучшим выражением которого Лев Николаевич считал христианство), которым последовал сам с начала своего религиозного пробуждения. Он понимал, что не только татары, но и сыновья Векиловой не готовы к этому.

Вот почему Лев Николаевич (опять же, памятуя о благородстве мотивов сыновей Векиловой) одобрял тот выбор, который ОНИ могли сделать: между тем, чтобы отказаться от своего замысла, но остаться церковно-православными, и тем, чтобы, по необходимости перейдя в ислам, осуществить его.

По мнению Толстого, сыновья Векиловой при этом всё-таки выбирают «из двух зол меньшее»: исполняют свой просветительский замысел, и при этом переходят из более древней и замусоренной суевериями и ложью религии в более молодую и менее извращённую.

То есть: для Толстого исторический ислам – отнюдь не вместилище истины в сравнении с православием, а только меньшее извращение единой для всех религий божеской истины.

Четвёртое. И так как высшее, всемирно-божеское, жизнепонимание имеет лучшим своим выражением учение Христа в его настоящем, евангельском, без церковных перетолкований, виде, то верным направлением очищения ислама от того, что сделало его тем, что он есть, является, по мнению Толстого, его самоуничтожение как самобытной религии, слияние с христианством и «с основами всех больших религий», которые (как полагает Толстой) выражены в «религиозно-нравственном учении Магомета».

Сыновья Векиловой, считает Лев Николаевич, могут, как просветители, послужить этому созидательному делу уничтожения исторического, самобытного ислама во имя религиозного единения человечества как сынов общего отца – Бога.

Итак, мы видим, что и в данном случае авторы разобранной нами статьи прибегают к подлогу: меняют трактовку цитируемого ими источника вплоть до противоположной.

Таким образом, Толстой, на протяжении своей жизни прошедший путь от формальной церковности и фактического безверия к обретению истинной Христовой веры и свободному (внецерковному) исповеданию учения Христа, к пониманию единства нравственных основ всех великих религий мира и необходимости религиозного единения человечества на этих основах – не подаёт НИКАКИХ надежд мифотворцам, желающим представить его жизненный путь как «богоискание болярина Льва во исламе».