Глава вторая. Лев Толстой как чеченский 3 page

Совершенно справедливо Я.Д. Коблов связывает мусульманскую инициативу вступления в общение с Толстым с его публичным отречением от изобличённой им лжи церковного учения в знаменитом «Ответе синоду». Коблов рассуждает: «Для мухаммедан всякая распря внутри православной церкви “на руку”. И вот для поддержания и укрепления её они пишут Л. Толстому сочувственное письмо. <…> …Мухаммедане высказали своё согласие, если только они имели правильный взгляд на учение Толстого, не с основными пунктами его верования, а с его отрицательным отношением к догматам христианской <т.е. церковно-православной. – Р.А.> религии. <…> С другой стороны, у мухаммедан есть тайное поползновение – услышать отзыв от знаменитого писателя и о своей вере. Л. Толстой отказался от христианства, -- думают мухаммедане. Это хорошо. У него в сочинениях говорится о Боге, Едином Духе. Не склонен ли он к мухаммеданству? Как ни странной на первый взгляд покажется эта мысль, но это так. Мухаммедане считают христианскую веру выше всех других после мухаммеданской. После великого пророка Иисуса эта вера, по их учению, искажена, Евангелие повреждено. Но в ней есть остатки истины, которые подтверждаются Кораном. Если Толстой, этот знаменитый писатель, учёный человек, отказался от христианской веры, какую же иную веру он может признать? Непременно мухаммеданскую. Ему только следует разъяснить сущность этой веры, войти с ним в сношение. В крайнем случае, если он и не признает мухаммеданства, он под влиянием огорчения, причинённого ему христианской церковью, может сказать что-либо в пользу ислама» (Коблов Я.Д. Граф Л.Н. Толстой и мусульмане. Казань, 1904. С 4 - 6).

Между тем, заключает Коблов, «переписка» Толстого как раз должна бы была убедить мусульман «в том, что, если кто из учёных людей отрекается от христианской веры, -- это ещё далеко не значит, что в тайниках своего сердца он исповедует ислам… Только мухаммедане по своему невежеству и воспитанному в них с детства самообольщению относительно своей религии могли думать иначе» (Там же. С. 12 - 13).

И далее Коблов приводит в своей статье ещё одно ценное свидетельство и важный документ. Оказывается, существует и некое ТРЕТЬЕ письмо. Текст его Коблов получил от одного из казанских татар в виде копии без подписи автора. То ли Воинов, действительно, посылал его, но Толстой уже не ответил, то ли (что вероятнее, если судить по его тексту) – письмо состряпано самими казанскими мусульманами, дабы выдать его за часть «переписки», и Толстой его никогда и не видел. (Примечательно, что Кямилев и Маркус настаивают на авторстве всех трёх, цитированных Кобловым, писем одного человека -- А.З. Воинова).

Это длинное послание, в котором, изумляясь несправедливому, по их мнению, отношению Толстого к исламу, авторы пытаются оправдать свою религию в глазах знаменитого писателя.

Передаём весь текст письма по статье Коблова.

“Высокоуважаемый Лев Николаевич, мы все продолжаем размышлять по поводу тех писем, которыми Вы нас почтили и которые, дополняя одно другое, содержат вещи, приводящие нас в изумление, так что берём смелость побеседовать с Вами о них. В первом письме Вы говорили о Вашем знакомстве с учением тариката и суфиев; отдавая должную дань высоте этого учения, Вы находите в нём тот недостаток, что, по нему, познание Бога есть удел только некоторых людей, достаточно подготовивших себя воздержанием и молитвою. Простите – это указывает на Ваше неполное знакомство с тарикатом, так как сведения Ваши, очевидно, почерпнуты не из первоисточников, а из поверхностных пересказов о суфизме ориенталистов.

Воздержание, нравственная жизнь, помышления о Боге служат средством к приближению человеческой души к Богу, но не для того, чтобы человек был в состоянии постичь своими чувствами существование Бога. Мы не можем согласиться с Вами <не в том Вашем утверждении>, что душа человека есть частица Божества, но что душа человека способна постичь Бога, так как, по нашему учению, в душу человека взирает Бог и тем, так сказать, повышает её до общения с Собою, и под силою взгляда Божия душа самого отчаянного, неверующего способна воззвать к Нему.

Очень странным показалось нам Ваше мнение о магометанстве, -- мнение шаблонное, пережиток средневековых предрассудков, как оказывается, доныне властвующий над умами таких людей, как Лев Толстой. Вы говорите, что магометанство тогда станет “хорошим учением, когда откинет слепую веру в Магомета и Коран, а возьмёт из него то, что согласно с разумом и совестью всех людей”. Значит, и по Вашему там есть согласное с разумом и совестью всех людей, а на деле же там ничего нет несогласного с разумом и совестью всех людей, если смотреть не через призму христианской предубеждённости. “Вся ложь, которую благонамеренное рвение нагромоздило вокруг этого имени (Магомета и его учения), позорит лишь нас самих”, -- говорит Карлейль. Упрёк за слепую веру, если может быть кому сделан, то менее всего мусульманину. Посланным от одного арабского племени Магомет, излагая суть своего учения, сказал: “не противьтесь мне в том, что для вас добро” – иными словами, дал полный простор для размышления.

По-нашему, магометанскому, учению слепой веры вовсе не допускается, а есть вера, подтверждённая разумом. Ваш чувашин чувствует что-то смутное, неясное, чего он и определить-то толком не может, между тем как я, мусульманин, вижу всё, окружающее меня, землю, небо, светило, людей, животных и знаю, что не я, не мне подобный в состоянии создать что-либо подобное, а следовательно есть Существо, которое сотворило это. Размышляю о себе: я обладаю зрением, чтобы видеть все эти знамения, обонянием – чтобы слышать благоухание цветов, слухом – чтобы наслаждаться пением птиц и, наконец, обладаю – способностью мышления – умом, и на вопрос себе же, кто одарил меня всем этим, не нахожу другого ответа, кроме того, что всем этим я мог быть одарён только Тем же Высшим Существом, Которое создало всё, что я вижу, чувствую и воображаю. Вот уже и у меня явилась вера – убеждение в Боге, вера ясная, осмысленная, основанная на очевидности, а не туманности Вашего чувашина, явившаяся-то у него только вследствие наводящих, как на экзамене, вопросов Ваших. Слепой веры в существование Бога даже не может быть, когда Коран во многих местах ссылается на разум людей, говоря: “в этом знамение для обладающих разумом”, “чтобы вы уразумели”, “чтобы вы размыслили” и прочее.

Что касается упрёка Вашего за веру в Магомета, то рассмотрим, заслуженно ли пользуется он тем благоговейным почитанием, с каким к нему относимся.

Обратите внимание на то, что мы говорим: “Свидетельствую, Магомет – раб Божий и посланник его”. Этим одним уже устранена возможность увлечения последователей к боготворению его, по примеру последователей другого великого человека. Коран говорит: “Скажи (обращаясь к Магомету) поистине я такой же человек, как и вы”. Такое отношение к себе самого Магомета, и внушённое свыше делает и учение его доступным человеку, ибо человеческая душа чувствует что-то родное, свой дух, в этом учении, которое преподаётся не ангелом с неба, не другим существом, чуждым человечеству, а человеком – таким же, как и поучаемые. Эта одна из величайших заслуг Магомета, и тем ярче, рельефнее выступает великий облик его. Он не требовал для себя ни почестей, ни богатства, доведя дело до того, что когда однажды он входил в мечеть и присутствовавшие встали в знак почтения, он сказал: “не оказывайте мне почестей в доме Бога вашего”, он требовал покорности, преданности (ислам) не себе, во имя своё, а во имя Бога. Эта покорность и преданность не есть фаталическая покорность, как принято понимать, а преданность Богу в благодарность за Его щедроты, -- это преклонение пред Его премудростью, это стремление к Нему, это любовь к истине, ибо Бог есть Истина. В этих немногих словах заключается сущность ислама.

История не может указать нам другого человека, как Магомета, взявшегося за такое великое дело, не имея в своём распоряжении ничего кроме своего страстного желания вывести из заблуждения своих соплеменников и глубокого убеждения в своём призвании. Ни гонения, коим он подвергался со стороны своих сограждан, ни насмешки, которыми преследовали поэты, ни опасность, которая угрожала его жизни не один раз, не были в состоянии остановить его – во всём этом нельзя видеть одну случайность, а есть что-то провиденциальное. Распространяться более об этом считаю лишним, ибо Вы вправе сказать, что всё это говорит мусульманин, но тем не менее не могу обойти молчанием вскользь брошенных Вами слов относительно путешествия Магомета, которое Вы иронически называете “летанием на седьмое небо”?

Это “летание на седьмое небо” тоже является одним из камней, на котором зиждется фундамент обвинений, предъявляемых к исламу его противниками.

Чтобы быть кратким и не утруждать слишком Вашего внимания, я ограничусь следующим объяснением: во-первых, на этом “летании на седьмое небо” Магомет не основывает ни одного из доказательств истинного его учения о Боге; во-вторых, в самом Коране есть место, где прямо указывается, что это “летание” было лишь сном, сном чудесным, поразительным. Даже, если хотите, вещим, но всё-таки сном. Вот этот факт (глава 17, 62): Мы показали тебе видение (сон), которое тебе было. Следовательно, сам Магомет вовсе не хотел делать из своего “летания” какого-то чуда, ниспосланного от Бога, а просто рассказал об этом сне. А что касается последователей ислама, то ведь религия не ответственна за то, что могут сделать прозелиты из её положений.

Нельзя обвинять ислама за то, что исламитяне из сна основателя религии сделали чудо – один из краеугольных камней доказательства божественности своего учителя.

Вот, многоуважаемый Лев Николаевич, всё, что я могу сказать на Ваше письмо. Повторяю опять, что желание быть кратким и не утруждать Вас своим письмом заставило меня несколько скомкать эти важные вопросы, которые Вы возбудили в своём любезном письме.

С уважением» (Там же. С. 14 - 18).

Немало несуразиц находит Я.Д. Коблов в этом письме и приводит свои, пусть и отдающие местами плеснецой православной догматики, но в целом – вполне справедливые возражения:

1) «Довольно затруднительно понять, против чего автор этого письма возражает и что он собственно пытается защитить. Л. Толстой, говоря о суфизме, в качестве его недостатка выставляет то, что, по нему, сознание Бога есть удел только некоторых людей, достаточно подготовивших себя воздержанием и молитвою. И действительно – это вполне справедливое замечание относительно суфизма. По учению суфитов, люди только на последнем пути суфизма к единению с Божеством, в состоянии хакиката, различными подвигами доходят до общения с истиной. Между тем составитель письма, защищая несродное чистому мухаммеданству учение суфитов, или просто смешивая их между собою, говорит о познании Божества чувствами, как бытия, находящегося вне человека. И утверждает, что это невозможно, т.е. утверждает невозможность того, о чём Л. Толстой и не говорил. Последний говорит в своих письмах не о познании Божества, а о внутреннем сознании Его без посредства каких-либо орудий познания» (Там же. С. 18).

2) «Спросим в свою очередь составителя письма по поводу представленного им словоизвержения, из каких мухаммеданских первоисточников почерпнул он сведения о том, что душа человека “способна постичь Бога”, ”в душу человека взирает Бог” и “возвышает её до общения с Собою“. Как понимает эти слова, какой смысл они в себе заключают и откуда заимствованы – совершенно неизвестно. <…> Мухаммеданству чуждо учение о близком, тесном единении человека с Божеством. Все творения, по учению Корана, как духовно-разумные, так и вещественные суть только слепые орудия Бога. Всё в воле Бога; чему Он определил быть, так и бывает. Разумно-свободные существа должны только раболепно склоняться пред всевластием Божиим и покорно исполнять Его повеления. Как единственная действующая сила во вселенной, Бог, по мухаммеданскому учению, определяет, наказывает, награждает. Но Он так недосягаем, что о каком-либо общении между Ним и человеком не может быть и речи (Кор. 30, 47; 14, 32; 65, 5; 14, 4; 3, 14; 4, 80; 91, 8; 5, 9; 7, 178: 6, 39; 16, 9, 38; 32, 13; 8, 17; 10, 107; 11, 35). Составитель письма измыслил своё учение об отношении Бога к человеку, выдавая его за мухаммеданское, и сам себе, очевидно, не отдаёт отчёта в том, о чём он говорит. Под его словами не подпишется ни один благочестивый мухаммеданин, знающий свою религию» (Там же. С. 20 - 21).

3) «В защиту своего пророка апологет ислама снова повторяет, что только христианская предубеждённость может иметь что-либо против личности такого великого человека, каким был Мухаммед. Для большей убедительности он ссылается на следующие слова Карлейля: “Вся ложь, которую благонамеренное рвение нагромоздило вокруг этого имени (Мухаммеда) позорит лишь нас самих” (“Герои и героическое в истории”. Публичные беседы Т. Карлейля. Перевод с английского Яковенко. С.-Петербург. 1891 г., стр. 60). В чём выразилась эта ложь, какие лживые суждения о Мухаммеде высказаны, ни из писем, ни из сочинения Карлейля мы не видим. <…> Признаем Карлейля за авторитет и посмотрим, что, собственно, пишет Карлейль о Мухаммеде. Это тем более необходимо, что мухаммедане несомненно уже зачислили его в ряды своих защитников.

В другом месте своей беседы о Мухаммеде Карлейль говорит: “истина в учении Магомета перепутывается с чудовищными заблуждениями” (Ibid. стр. 87). <…> По взгляду Карлейля, Мухаммед не есть пророк в том смысле, как понимают его мухаммедане… Для Карлейля Мухаммед – герой, названный людьми пророком, он – герой второй эпохи религиозного развития, в учении которого, как человека, хотя и великого, ложь смешана с истиной.

Чтобы не подумали мухаммедане, что Карлейль сам склонен к исламу, а потому восхваляет и основателя его, мы сделаем несколько цитат из его сочинения относительно Корана – вероучительной книги мухаммедан. “Никогда, - пишет Карлейль, - мне не приходилось читать такой томительной книги. Скучная, беспорядочная путаница, непереваренная, необработанная, бесконечные повторения, нескончаемые длинноты, запутанности; совсем непереваренные, крайне необработанные веши; невыносимая бестолковщина, одним словом! Одно только побуждение долга может заставить европейца читать эту книгу. Мы читаем её с таким же чувством, как перебираем в государственном архиве массу всякого неудобочитаемого хлама, в надежде найти какие-нибудь данные, проливающие свет на замечательного человека”… “Принимая во внимание все оговорки, мы с трудом поймём, каким образом люди могли считать, когда бы то ни было, этот Коран за книгу, написанную на небе и слишком возвышенную для земли; за хорошо написанную книгу или даже за книгу вообще, а не просто за беспорядочную рапсодию, написанную, поскольку дело касается именно этой стороны, невозможно скверно, так скверно, как едва ли была написана когда-либо другая книга (Ibid, 91 стр.)”.

Доверяя Карлейлю и признавая его авторитетным в отдельных словах и выражениях – они, чтобы быть последовательными, заодно должны признать справедливым и этот приговор над их мнимо-божественной книгой.

<…>

В истории можно насчитать много великих людей, Будда, Зороастр, Конфуций – всё это великие люди. Но считают ли их мухаммедане за пророков? Нет. Почему же они оказывают такое преимущество Мухаммеду? Чем он превзошёл этих людей? Он провозгласил истину единобожия. Но она до него существовала у евреев и христиан, и ему оставалось только заимствовать её от них. Его нравственное учение не отличается высотою и не может удовлетворить нравственно развитого человека. Да и сам Мухаммед по своему характеру не всегда стоял на высоте того призвания, которое он усвоил себе. <…> Мухаммед сам сознавался в своей греховности (Кор., 40,57; 47,21; 48,2); между тем, по теории мухаммедан, пророк непогрешим. <…> Он никогда не отказывал себе в чувственных удовольствиях и это известно мухаммеданам более, чем кому-либо другому. Отсюда – с точки зрения их собственной теории о пророке, -- у них нет оснований превозносить Мухаммеда пред другими людьми и причислять его к разряду пророков.

Когда Мухаммед занимался грабежом караванов и набегами на соседние арабские племена, арабы – сподвижники Мухаммеда, склонные к грабежу, вероятно, чувствовали нечто родственное в поступках их вождя. Но соответствует ли это высшим потребностям человеческого духа? Даже мухаммедане, мало знакомые с евангельским учением, едва ли чувствуют в этом что-либо родственное своей душе. Враждебное отношение к иноверцам, священная война, -- всё это такие постановления Мухаммеда, которые могли удовлетворить диких арабов, но не людей с развитым нравственным сознанием. Не думаем также, чтобы возвышенная душа человека, долженствующая преобладать над неразумными влечениями тела, увидела нечто родственное в дозволении Мухаммеда иметь несколько жён и в его обещании райских гурий. Задача религии – не освящать эти потребности низшего порядка, как это сделано Мухаммедом, а по возможности подавлять в целях наибольшего развития идеальных духовных способностей человека. Вообще Мухаммед дал арабам религию, применительную к их диким нравам и склонностям. Но она никогда не может быть религией общечеловеческой вследствие низменности её идеалов. <…>

В чём же, снова спросим, заключается его пророческое достоинство? И не прав ли Л. Толстой, предлагающий мухаммеданам отказаться от веры в Мухаммеда как пророка?» (Там же. С. 24 – 31. Выделение наше. – Р.А.)

4) «Проповедуя всецелую покорность Богу во всех отношениях без рассуждения и исследования Его требований, ислам посягает на разум и свободу своих исповедников, унижает значение человеческого разума. Сам человек, по учению Корана, не может наследовать истину и потому должен принимать лишь то, что даётся ему в писании: “Только писание, учит Коран, есть действительное учение и для тебя и для твоих однопоклонников и с вас будет непременно спрошено за него” (Кор. 43, 43). При самостоятельных исследованиях человек приходит ко лжи, или, в лучшем случае, к спорному мнению (Кор. 4, 156), -- взгляд противоположный взгляду Библии, где говорится: “испытуйте писания” (Иоанн. 5, 39).

…Как известно, Мухаммед в своём Коране пытается охватить человеческую жизнь со всех сторон. Коран представляет из себя и юридический и законодательный кодекс общества, рисует правила житейских отношений, торговых и военных предприятий. И всё это высказано с непререкаемым авторитетом для пользования людям на все времена. <…> Жизнь идёт вперёд. Многие законоположения и правила, высказанные Кораном, отжили своё время, устарели и совершенно неприменимы к жизни. Но мухаммедане в силу своей религии, требующей безусловного повиновения, не могут освободиться от устарелых традиций ислама. <…>

Дух учения Корана и факты из жизни мухаммедан, восполняя одно другое, непререкаемо свидетельствуют об одном и том же, что ислам подавляет разум человека, стесняя свободу его действий. Накладывая отпечаток на жизнь человека со всех сторон, ислам требует безусловного подчинения всем его многочисленным постановлениям. А отсюда проистекает и слепота веры. В мухаммеданине нет критического отношения к требованиям религии и проверки их; подавленный постановлениями её, он не различает чисто религиозного от житейского и бытового. Поклонение единому Богу, сложные омовения и истребление неверных для мухаммедан – дела одного порядка. Для него на всё есть предписание воли Божией, о которых он должен не рассуждать, а которым должен слепо подчиняться. Но что такое слепота веры, как не смешение временного, обыденного, не имеющего отношения к религии, с вечным и неизменным, что служит содержанием религии? Не по причине чего-либо иного, а именно вследствие этого смешения развивается в мухаммеданах и фанатизм, и приверженность к известного только рода устоям жизни и другие ненормальности, как последствия их слепого отношения к вере. Опять, как видим, Л. Толстой был вполне прав, когда упрекнул мухаммедан в “слепоте веры”. И мухаммеданам следует не оправдываться и защищаться от этого справедливого упрёка, а нужно исследовать причины своего ослепления и позаботиться об исправлении этого недостатка религиозной жизни» (Там же. С. 31 – 32, 35 - 36).

5) <О “путешествии Мухаммеда на небо”>.

Во все времена все мухаммедане смотрели на это событие, как на событие чрезвычайной важности, как на фундамент ислама. Составитель письма называет это событие “фундаментом обвинений, предъявляемых к исламу его противниками”. И чтобы отделаться от этого “фундамента обвинения”, он начинает сглаживать то великое значение, какое придают “путешествию Мухаммеда на небо” мухаммедане. Это выражается в неправильном изложении и освещении этого события.

Вопреки общераспространённому и самому сильному мнению о нём, как действительном событии, составитель письма называет его сном. …Составитель письма намеренно опускает существенный в этом отношении стих Корана, положительно не допускающий мысли о путешествиях Мухаммеда на небо как видения во сне. Этот стих читается так: “Хвала тому, кто в некоторую ночь содействовал рабу своему совершить путь от запретной мечети к отдалённой мечети, которой окрестности мы благословили для того, чтобы показать ему некоторые из наших знамений” (Кор., 17,I). <…>

В авторитетном среди мухаммедан толковании на Коран Фахр-ер-Рази это событие налагается подробно и при том в том смысле, что Мухаммед путешествовал на небо в теле, а не духом только во время сна (т. 5, с. 541).

Мухаммедане так всегда и понимали путешествие Мухаммеда на небо. В рассказах об этом событии согласно с Кораном передаётся, что Мухаммед, прежде чем проникнуть на небо, был в Иерусалимском храме и осматривал его. Перед путешествием Мухаммеда на небо, рассказывается также, он спал с молодою женою Айшою; но ангел Гавриил разбудил его и даже при этом задел крылом своим стоявший рядом с постелью кувшин с водою. Впрочем, вода не вылилась из кувшина. Мухаммед успел вернуться с неба и удержать кувшин от падения. Во время возвращения с неба он, по словам преданий, пил воду, которую выпросил у купцов, сопровождавших торговый караван.

Всё это такие события, которые исключают всякую возможность совершения этого события в духовном смысле.

Далее, по словам автора письма, “Мухаммед не хотел из своего летания на небо делать какого-то чуда, ниспосланного от Бога, а просто рассказывал об этом сне”. И это неправда. <…> Мухаммеданские предания, основывающиеся на словах самого Мухаммеда, рассматривают его “путешествие” как великое чудо. И это сделано было не вопреки Мухаммеду, а сообразно его желанию. Как о чуде, сам Мухаммед рассказывал об этом событии своим последователям после мнимого возвращения с неба. Его слушали: одни соглашались с ним, другие отказывались верить; а некоторые даже поставили его в тупик своим требованием описать Иерусалимский храм. <…> Неверующие в него, как пророка, неоднократно и настойчиво требовали от него чуда (Кор. 6, 37). Лишь в случае совершения Мухаммедом чуда они могли признать его за пророка. И вот, как бы в ответ на эти запросы, в Коране появляется извещение о том, что чудо совершилось: “Хвала Тому, кто в некоторую ночь содействовал рабу своему совершить путь от запретной мечети, которой окрестности мы благословили для того, чтобы показать ему некоторые из наших знамений” (Кор., 17.1).

<…> В интересах Мухаммеда было доказывать, что его ночное путешествие на небо – чудо. Он так и поступает. Так поняли это событие и последователи Мухаммеда и всегда приводили и приводят его как одно из сильнейших доказательств пророческого достоинства Мухаммеда. <…>

В данном случае выход для мухаммедан один: они должны или совсем отказаться от веры в путешествия Мухаммеда на небо, и тогда Мухаммед должен явиться в сознании их лжецом, утверждающим то, чего не было в действительности; или же должны верить в его путешествие на небо во всей полноте, т.е. так, как учил об этом событии сам Мухаммед. Но тогда они вынуждаются признавать все очевидные нелепости и внутренние противоречия, которые заключаются в мухаммеданских рассказах о путешествии Мухаммеда на небо» (Там же. С. 37 - 42).

Наконец, разобрав несуразицы и враньё анализируемого письма к Толстому, Я.Д. Коблов делает важный для нас общий вывод:

«Ни кто иной, как только мухаммеданин, мог написать такое пристрастное письмо о своей религии, противоречащее действительному положению дела. Мухаммедане для ознакомления иноверцев с их религией привыкли говорить и писать, что только им заблагорассудится. Пользуясь тем, что их религия в обществе малоизвестна, они без стеснения дают ей такое освещение, какое им желательно. Переписка с Л. Толстым вполне подтверждает это.

Напрасно мухаммедане представляют в привлекательном виде то, что на самом деле непривлекательно. Как бы они ни ухищрялись в изображении привлекательных черт ислама, развитое сознание и чувство правды и добра никогда не будут на стороне их. Только среди некультурных людей, какими были, например, арабы в период Мухаммеда, ислам может ещё иметь успех – да и то временный» (Там же. С. 42. Выделение наше. – Р.А.).

Мы видим, что, хотя автор и пытается на протяжении всей своей статьи держаться отстранённо в отношении как «веры мухаммедан», так и «веры Толстого», но здравый смысл и религиозное чувство просто заставляют его признать христианскую проповедь Льва Николаевича несовместимой не только с тайным исповеданием ислама, но и со всякими симпатиями к нему как к вероучению и метафизически, и, в особенности, нравственно низшему, примитивнейшему, нежели евангельское учение Христа.

В заключительной главе мы скажем, отчего этот вывод явился неизбежным даже для адепта церковного учения. Теперь же – поговорим ещё об одной фальсификации, имеющей распространение в лже-толстоведческой литературе.

Глава 6. «СЧИТАЙТЕ МЕНЯ ДОБРЫМ МАГОМЕТАНИНОМ…»

Презентовав читателю как «путь к исламу» едва ли не всю биографию Л.Н. Толстого, Кямилев и Маркус «подводят итоги».

Один из «итогов» заключается в том, что, по мнению авторов, Толстой участвовал в общем с мусульманами «духовном пробуждении на рубеже 19-20 веков, как внутри России, так и далеко за её пределами».

Иначе говоря, Кямилев и Маркус настаивают, что, начиная со времени своего мировоззренческого кризиса рубежа 1870 - 1880-х гг. Толстой был озабочен как мировыми судьбами ислама, так и лично своей судьбой во Аллахе и рефлексировал по поводу того и другого.

В «доказательство» своего вывода они цитируют ОДИН источник, письмо Толстого – цитируют, произвольно, вырывая из контекста лишь «нужное», и, разумеется, не называя ни адресата письма, ни даты его написания.

Это письмо Л.Н. Толстого своей родственнице, двоюродной тётке Александре Андреевне Толстой (1817 - 1904), датирующееся приблизительно 22-23 апреля 1884 года. Чтобы читатель мог понять, НАСКОЛЬКО явно подтасованы Кямилевым и Маркусом их выводы, позволим себе процитировать значительную его часть.

«Вы говорите, что я учительствую. Милый друг, это ужасная неправда. Я считаю, что нет человека убеждённого, верующего, менее склонного к учительству и менее учительствующего, чем я. <…> Что мне делать, когда у меня спрашивают, во что я верю? Скрывать свою веру? Скрывать потому, что моя вера несогласна с царствующей верой, потому что мне неприятно, тяжело и опасно высказывать её? Ясно, что я обязан сказать, во что я верю <…>. Я это самое и сделал. Теперь вы говорите, что я учительствую. Это несправедливо. Весь смысл моих писаний тот, что я высказываю свою, свою личную веру и не только не говорю, что помимо моей веры нет спасения, но признаю, что всякая вера хороша, если она искренна, и непременно соединяет нас в делах любви. Я говорю только то, чему я верю и чему не верю и почему не верю. -- Я часто удивляюсь раздражению, которое вызывает моё исповедание веры. Почему протестантизм, унитарьянство, магометанство не вызывают такого раздражения? <…>

Раздражение же против меня особенно жестоко. Вы вникните немножко в мою жизнь. Все прежние радости моей жизни, я всех их лишился. Всякие утехи жизни – богатства, почестей, славы, всего этого у меня нет. Друзья мои, семейные даже, отворачиваются от меня. Одни – либералы и естетики считают меня сумасшедшим или слабоумным вроде Гоголя, другие – революционеры, радикалы считают меня мистиком, болтуном; правительственные люди считают меня зловредным революционером; православные считают меня диаволом. -- Признаюсь, что это тяжело мне, не потому, что стыдно, а тяжело то, что нарушается то, что составляет главную цель и счастье моей жизни – любовное общение с людьми: оно труднее, когда всякий налетает на тебя с злобой и упрёком. И потому, пожалуйста, смотрите на меня, как на доброго магометанина, тогда всё будет прекрасно» (63: № 291. Выделения жирным шрифтом – наши, курсивом -- Толстого. – Р.А.).

Вот на основании этого письма, и в особенности заключительных строк процитированного нами отрывка из него, Кямилев и Маркус и делают вывод о происламских симпатиях и рефлексиях Льва Николаевича.

Посмотрим, однако, каковы были настоящие его симпатии.

Для этого необходимо выяснить некоторые обстоятельства, которые затрагивает Толстой в письме. Каким соображениям А.А. Толстой они служат ответом? Быть может, Толстой проповедал ей что-то исламское?

Отнюдь. Александра Андреевна, упрекая Толстого в «учительстве», имела в виду, в числе прочего, ставшее ей известным его сочинение «В чём моя вера?», где Львом Николаевичем критикуется церковное учение и излагается суть открывшегося ему христианского понимания жизни, а об исламе – нет и речи.

Date: 2015-07-01; view: 328; Нарушение авторских прав