IX. Об использовании немецких специалистов

Размещение немецких специалистов в СССР и организация научных учреждений

Группа доктора Риля

Институт «А» (директор — профессор Арденне. — С.К.)

Институт «Г» (директор — лауреат Нобелевской премии 1925 года профессор Герц. — С.К.)

Лаборатория «В» (научный руководитель — профессор Позе. — С.К.)

Не знаю, хватило ли у читателя сил за один присест прочесть план этого отчета Сталину, занимающего 67 страниц в книге третьей II тома документов советского Атомного проекта. А ведь Берия его внимательно, с карандашом в руках, изучил! И все для того, чтобы потом отдать распоряжение, зафиксированное на оборотной стороне последнего листа секретарем Спецкомитета генералом Махнёвым: «По указанию т. Берия Л.П. отчет никуда не посылался. В. Махнев».

И такое решение было вполне оправданным — отчет получился избыточно — для Сталина — подробным. Зато для Берии и его сотрудников он был вполне приемлем и полезен, позволив еще раз охватить все проблемы и задачи сразу.

Ну, как, спрошу я читателя, очень все это напоминает круг интересов и образ жизни «монстра», «дьявола», «вурдалака», «палача»? Да плюс — еще и «сексуального маньяка», только и думающего о том", какую бы еще девятиклассницу приказать затащить в свой «черный ворон»...

МИМО Берии не проходили вопросы даже, казалось бы, второстепенные. Так, 10 апреля 1948 года директор лаборатории №3 АН СССР академик Алиханов обращался к «Заместителю Председателя Совета министров СССР товарищу Берия Л.П.» с подробным письмом, обосновывающим необходимость издания «в закрытом виде ряда руководств по различных вопросам производства атомной энергии и, в первую очередь, с просьбой о разрешении издания в закрытом виде для служебного пользования книги А. Ахиезера и И. Померанчука».

Имелась в виду монография по общей теории реакторов, и Берия поручил неизменному В.А. Махневу (о нем еще будет сказано) направить копию письма Алиханова «на заключение Научно-технического совета».

Что понимал Берия в теории реакторов? Он имел о процессах, в них происходящих, более чем общее представление и сознавал это. И остальные сознавали. И Алиханов — тоже.

Однако Алиханов знал — обратись к другому, «замотают» надолго. Да так оно и было, потому что академик пояснял:

«Эта книга (Ахиезера и Померанчука. — С.К.)... является чрезвычайно ценной и полезной, а между тем рукопись без всякого движения лежит в архиве Техсовета, и до сих пор не предпринято никаких шагов к ее изданию в закрытом виде для служебного пользования. Это обстоятельство не дает возможности пользоваться книгой ни научным сотрудникам, ни студентам».

Вот почему Алиханов написал прямо Берии, зная, что тот решит все оперативно. Причем Лаврентий Павлович не стал ведь вникать в суть дела — в ней он не разбирался. Но решил компетентно — как управленец! Не возмутился «мелочностью» темы письма, а переадресовал его через Махнева Завенягину и в Научно-технический совет. Понимая, что коль уж «вопрос» попал в поле зрения Берии, то больше «без всякого движения» лежать не будет — сами не решат, так генерал Махнев кому надо напомнит.

И здесь, пожалуй, надо сказать хотя бы несколько слов о самом Василии Алексеевиче Махневе — человеке скромном, но, по мнению людей сведущих, уникальном. Вятич, 1904 года рождения (умер в 1966 году). После окончания в 1926 году Института народного хозяйства и работы в Вятке и Горьком в системе Рабоче-Крестьянской Инспекции, в 1940 году он стал заместителем Комитета советского контроля при СНК СССР. В 1941—1945 годах был заместителем наркома боеприпасов, будучи с 1942 года одновременно заместителем члена ГКО Берии.

С 1945 года Махнев — член Спецкомитета и начальник его секретариата. В 1949 году после испытания первой атомной бомбы он стал Героем Социалистического Труда, в 1951

году — лауреатом Сталинской премии I степени, а в 1953 году — II степени.

Как я понимаю, он был для Берии чем-то вроде Поскрёбышева для Сталина. Возможно, его можно назвать и «серым атомным кардиналом» Берии, не забыв при этом, что хотя «серое преподобие» Жозеф дю Трамбле и был крайне умен, великим был его шеф — сам кардинал Ришелье.

Французы говорят: «Каков хозяин — таков слуга». И Василий Махнев был достойным слугой — не Берии, а России, Советского Союза.

ЧИТАТЕЛЬ уже знаком с Андраником Петросьянцем. Берия хорошо знал его еще по Наркомату танковой промышленности, а потом — по совместной работе в Государственном Комитете Обороны, и в конце 1946 года добился его перевода в атомную отрасль. В ПГУ Петросьянц обеспечил сооружение и ввод заводов №813 и №418 по диффузному и электромагнитному разделению и обогащению урана-235, а почти через десять лет после смерти Берии, в 1962 году, стал председателем Государственного комитета СССР по использованию атомной энергии. Ранее я приводил его оценку роли и заслуг Берии во время войны. А вот как он же сказал об «атомном» Берии:

«Берия... сумел полностью оправдать доверие Сталина, использовав весь научный потенциал ученых ядерной науки и техники... Он придал всем работам по ядерной проблеме необходимые размах, широту действий и динамизм. Он обладал огромной энергией и работоспособностью, был организатором, умеющим доводить всякое начатое им дело до конца. Часто выезжал на объекты, знакомился с ходом и результатами работ, всегда оказывал необходимую помощь и в то же время резко и строго расправлялся с нерадивыми исполнителями, невзирая на их чины и положение. В процессе создания первой советской ядерной бомбы его роль была в полном смысле слова неизмеримой. Его усилия и возможности в использовании всех видов и направлений отраслей промышленности страны в интересах создания ядерной ин-

дустрии, научно-технического потенциала страны <...> обеспечили ему полную свободу действий и победу советскому народу в этой научно-технической эпопее»...

Увы, уважаемый читатель, я и в этой характеристике Берии Петросьянцем кое-что выпустил. Вместо многоточия в жирных угловых скобках текст Петросьянца таков: «...и громадных масс заключенных, страх перед ним...»

Насчет «страха» — это, увы, малодушный экивок академика Петросьянца в сторону разгулявшейся к 1995 году «демократии». И если перед мысленным взором читателя по прочтении слов «расправлялся с нерадивыми исполнителями» встает густая «лагерная пыль», то я могу уверить его, что глаза ему закрывать не стоит — эта пыль глаза не выест по причине отсутствия ее наличия. Я позднее приведу примеры, подтверждающие только что сказанное, но, затронув эту тему, сразу скажу следующее...

Объективное изучение рассекреченных документов и конкретные (без общей «лагерной пыли») воспоминания тех из атомщиков, кто прямо имел дело с Берией, позволяют сделать вполне однозначный вывод о том, что роль Лаврентия Павловича Берии в советском Атомном проекте была не только выдающейся — это очевидно, но и вполне положительной с позиций обеспечения нормального делового климата в отрасли.

Вот как, например, происходило назначение Бориса Глебовича Музрукова директором комбината № 817.

Комбинат № 817, он же: Государственный химический завод, объект № 859, «Проект № 1859 горно-обогатительного завода», База-10, завод «А» или «агрегат №1» — это комплекс сооружений первого промышленного реактора-наработчика плутония, построенный в 16 километрах к востоку от города Кыштым, на берегу озера Кызыл-Таш в Челябинской области. Современное его название: производственное объединение (ПО) «Маяк». Возникший при комбинате закрытый город впоследствии был назван «Челябинск-40» (ныне Озерск) — в просторечии «сороковка».

Между прочим, Василий Васильевич Чернышев, заместитель вначале наркома внутренних дел Берии, а затем —

министра внутренних дел Круглова (К. Залесский в своем биографическом словаре называет генерала Чернышева «хозяином миллионов рабов ГУЛАГа») в 1947—1949 годах практически постоянно жил в «сороковке» вместе с семьей, контролируя ход строительства атомных предприятий Южного, Среднего и Северного Урала. Скончался он всего 56 лет от роду в 1952 году (такие его бывшие «рабы», как, например, Лев Разгон, благополучно загрязняли умы и души сограждан даже в 90-е годы прошлого века).

Берия на этот «объект» приезжал не раз, и он у него был на особом счету, потому что при всей общей грандиозности проблемы ее ключевым и наиболее дорогостоящим звеном оказывалось получение в необходимых количествах активных, делящихся оружейных материалов — высокообогащенного урана-235 и плутония.

Здесь, в отличие от работ по схеме и конструкции атомной бомбы, было меньше «тонкой» науки, зато много «грубой» организационной рутины, которая постоянно грозила превратиться в паутину. И здесь Берия был способен без консультаций ученых увидеть резервы ускорения и оптимизации, в том числе — и кадровые.

Одно время «объект» лихорадило. Главный инженер Славский и уполномоченный Совмина Ткаченко (тот самый, во время войны приезжавший в Ижевск, генерал НКВД) направляли Берии докладные о неблагополучии.

Несколько отвлекаясь от рассказа о Музрукове, я приведу указание Берии от 27 июня 1947 года, которое не подписано им, а написано им:

«Тт. Круглову (созыв), Ванникову, Завенягину, Чернышеву (замминистра внутренних дел. — С.К.), Борисову (ПГУ и Госплан СССР. — С.К), Комаровскому (крупный строитель, начальник Главпромстроя НКВД СССР. — С.К.)

1. Срочно рассмотрите докладные записки тт. Славского и Ткаченко и доложите о принимаемых мерах по ускорению и упорядочению строительных работ на строительстве № 859.

2. Свяжитесь с тт. Хрулевым (начальник тыла Советской Армии. — С.К.) и Кафтановым (министр высшего образования СССР. — С.К.) и вместе с ними разработай-

те меры дополнительной посылки на строительство №859 необходимого количества младшего и среднего инженерно-технического состава из оканчивающих вузы молодых строителей, а также из числа командиров военно-строительных батальонов.

3. Тов. Круглову командировать заместителя министра МВД СССР т. Чернышева сроком на 2—3 месяца на строительство № 859 для усиления руководства строительством и принятия на месте всех необходимых мер по обеспечению окончания строительно-монтажных работ в установленные правительством сроки.

4. Тт. Чернышеву, Завенягину, Курчатову, Комаровскому, Борисову, выезжающим на строительство, на месте рассмотреть состояние дела строительства и монтажа завода №817, принять необходимые меры и о результатах доложить.

Тов. Круглову и тов. Ванникову взять под свой контроль ход строительно-монтажных работ по заводу №817 и каждые 10 дней докладывать о положении дел на этом строительстве и о принимаемых мерах.

Л. Берия».

Однако положение не улучшалось, и 8 июля 1947 года Берия впервые приехал на Базу-10 сам, отстранил от должности директора П.Т. Быстрова (он остался в замах) и назначил на его место Ефима Павловича Славского (мы не раз еще с ним встретимся). Однако у Славского тоже появились проблемы, и на Урал выехал В.А. Малышев — нарком транспортного машиностроения, без пяти месяцев — зампред Совмина СССР.

Возник конфликт уже между властным Малышевым и крайне уверенным в себе Славским. Вячеслав Александрович позвонил Берии и предложил немедленно Славского снять. В результате на комбинат 20 октября 1947 года вновь прибыл Берия. И тут Малышев предложил заменить Славского Музруковым, хорошо знакомым Берии и Малышеву с войны по танковым делам, по «Уралмашу». Лаврентий Павлович согласился, обратился к Сталину и, получив его согласие, вызвал Музрукова в Москву.

Выслушав предложение (не приказание!) Берии, Борис Глебович призадумался — дело было для него новым. И вот как поступил Берия... Он не топал ногами (думаю, он вообще никогда ни ногами не топал, ни кулаками по столу не стучал — не его стиль). Он и приказывать не стал. Он вначале свел Музрукова и Курчатова. И Игорь Васильевич провел оперативный и внятный «ликбез» потенциального коллеги. Лишь после этого Музруков пришел к Берии и дал согласие при двух условиях.

Первое... Курчатов и до этого формально числился научным руководителем комбината, однако Музруков попросил назначить его своим заместителем «по делу» (естественно, заручившись согласием Курчатова).

Второе... Ответственные представители генерального проектировщика комбината — ГСПИ-11 и генерального разработчика оборудования — НИИхиммаш, а также и самого ПГУ будут руководить строительством и монтажом не из Ленинграда и Москвы, а на месте, быстро решая с Музруковым все «больные» вопросы.

Вначале Славского хотели понизить сильно (до главного инженера одного из заводов комбината), но Музруков попросил Берию оставить его главным инженером всего комбината. Славский работал самоотверженно (облучения тогда хватало на комбинате на всех, включая начальство!), стал Трижды Героем Социалистического Труда, первую Звезду получив при Берии. Но, будучи человеком, увы, злопамятным, Славский держал потом обиду на Музрукова всю жизнь, а ведь с течением лет Ефим Павлович стал «атомным» министром. И Музруков, имея одну Звезду Героя Труда за танки и вторую — за первый советский плутоний, так и не получил заслуженной третьей Звезды за руководство с 1955 по 1972 год крупнейшим оружейным центром в «Арзамасе-16».

Впрочем, последний факт к Берии отношения не имеет, а вот то, что Берия не только не вскипел по поводу условий Музрукова, а полностью с ними согласился, обещав полную поддержку, говорит о том, что нездоровых амбиций для Лаврентия Павловича не существовало.

Зато нездоровых сплетен вокруг имени Берии впоследствии было наплетено много. И то же смещение Славского да-

же некоторые заслуженные ветераны-оружейники в позднейших мемуарах (!) описывали так, что инициатором снятия Славского оказывался, причем по вздорному поводу, Берия, который повел себя со Славским якобы грубо.

Нет, Лаврентий Павлович исходил из соображений дела и уважал всех, кто мыслил так же... И если они были людьми идеи, то он прощал им даже серьезные промахи. Так, уже будучи директором комбината №817, Музруков опрометчиво, без санкции ПГУ, провел переговоры о возможности приглашения на работу человека, в «режимном» отношении сомнительного. Этот случай разбирался даже Сталиным, но все окончилось строгим внушением о недопущении подобного впредь.

Всего в «сороковку» Берия приезжал четыре раза. Второй приезд, 20 октября 1947 года, закончился назначением Музрукова. Третий раз Берия приезжал в октябре 1949 года — лично наградить людей за их героический труд.

Что показательно — в «Челябинске-40» Берия провел тогда беспрецедентное по повестке дня 86-е заседание Специального комитета. Оно стало одним из немногих выездных, и хотя его протокол отпечатан на стандартном бланке с типографской позицией «г. Москва, Кремль», тут она перечеркнута и сверху напечатано: «Комбинат №817».

Все заседание было посвящено одному вопросу, а протокол его настолько выразителен, что я приведу его полностью! Старожилы «сороковки», если уж вспоминать легенды, рассказывали, что все закрутилось после того, как Берия, зайдя в магазин, стал свидетелем недовольства кого-то из горожан скудноватым ассортиментом гастрономического отдела. Думаю, что это все же легенда. Зато протокол — достоверный исторический документ.

Вот он:

«Комбинат № 817 22 октября 1949 года Строго секретно (Особая папка)

Присутствовали: тт. Берия Л.П., Ванников Б.Л., Курчатов И.В., Махнев В.А.

Присутствовали (при рассмотрении соответствующих вопросов): зам. председателя Госплана Союза ССР т. Бо-

рисов, пом. заместителя Председателя Совета министров Союза ССР т. Сазыкин, начальник Главпромстроя МВД СССР т. Комаровский, секретарь обкома ВКП(б) т. Белобородое, директор комбината № 817 т. Музруков, начальник строительства МВД СССР № 247 т. Царевский, гл. инженер комбината т. Славский, уполномоченный Совета министров Союза ССР т. Ткаченко, зам. директора комбината Быстров, зам. директора комбината по кадрам т. Сурмач, начальник политотдела комбината т. Морковин, начальник политотдела строительства т. Антонов, зам. директора комбината по рабочему снабжению Т.Смирнов, пом. директора комбината по быту т. Овчинников, начальник медсанчасти комбината т. Моисейцев, начальник конторы торгпита строительства т. Розенталь, зам. начальника конторы торгпита строительства т. Иванов.

О жалобах на недостатки в торговле, медицинском и культурно-бытовом обслуживании рабочих и служащих комбината №817

(т. Берия)

1. Поручить тт. Костыгову, Музрукову, Царевскому, Честных и Паничкину в 5-дневный срок проверить имеющиеся сигналы о фактах неудовлетворительного состояния торговли, медицинского и культурно-бытового обслуживания рабочих и служащих комбината № 817 и строительства, принять в оперативном порядке меры по устранению недостатков и привлечению виновных в этих недостатках к ответственности.

Предложения о мерах по решительному улучшению торговли и культурно-бытового обслуживания рабочих и служащих комбината и мерах укрепления руководства этими участками представить в Совет министров Союза ССР в 7-дневный срок.

2. Обязать Первое главное управление при Совете министров Союза ССР в месячный срок вновь проверить состояние торговли и культурно-бытового обслуживания рабочих и служащих комбината и о результатах доложить.

Председатель Специального комитета при Совете министров СССР Л. Берия».

Сам состав вызывавшихся на заседание говорит о том, что это было полностью «социальное» мероприятие и там не забыли ни один из социальных вопросов. И читатель может не сомневаться — заседание было проведено по инициативе Берии. Он ведь еще в 1920 году в Баку занимался улучшением быта рабочих. И уроки тех дней усвоил так, как их и обязан усваивать настоящий общественный лидер-большевик.

Конечно, значение необычного по месту проведения и по повестке дня заседания Спецкомитета выходило далеко за рамки жизни только «сороковки». Молва о том, что Берия провел у Музрукова такое мероприятие, разнеслась, естественно, по всей отрасли, этот факт приняли к сведению все директора всех «атомных» объектов, чтобы самим не попасть в неловкое положение. Думаю, что и этим соображением руководствовался Лаврентий Павлович, собирая на 817-м комбинате его руководство для участия в 86-м заседании Спецкомитета.

А вот в Саров («Арзамас-16»), в КБ-11 к генералу Зернову и профессору Харитону он не приехал ни разу. Легенд на сей счет тоже хватает, но то, что Берии в центре разработки непосредственно атомной бомбы не было ни разу, точно документировано.

Он не хуже Курчатова, в полной мере допущенного ко всей разведывательной «атомной» информации из США, знал, что работоспособная конструкция непосредственно бомбы будет разработана — ведь кроме своих идей в распоряжении ведущих разработчиков была американская схема, известная достаточно подробно. И Берия понимал: если будет «продукт» комбината № 817, то у державы будет и ядерный щит.

Так зачем ему навещать физиков? На Урале его опыт и полномочия могли помочь выправлению провалов. И помогали. А что он мог подсказать теоретикам, экспериментаторам и конструкторам КБ-11? Осуществлять же «общее вмешательство в дела подчиненных» у него обыкновения не было.

НЕТ, Берия управлял не при помощи страха даже в критических ситуациях. Но это не исключало — при объективной необходимости — обоснованной жесткости. В районе уральского поселка Верх-Нейвинское (закрытый город «Сверд-ловск-44», позднее Новоуральск) создавался завод № 813 по производству оружейного урана-235 газодиффузионным методом. Однако дело не ладилось, и Берия, приехав на объект, в конце концов жестко заявил, что разработка конкретной технологии — государственное задание и если оно не будет выполнено в срок, то будет считаться, что коллектив с ним не справился.

Угроз не было, да и вряд ли они бы здесь помогли. Решить сложную инженерную и конструкторскую задачу — это не канаву выкопать. А вот жесткость и высокий статус задания свою роль сыграли. Вместо прежнего «раскачивания» началась настоящая работа в режиме «мозгового штурма» — сидели за кульманами и в цехах день и ночь, все решали быстро и дружно — без формальностей и препирательств.

И задание было выполнено, да как! Было создано такое производство, которое по сей день не имеет аналогов в мире по дешевизне и производительности обогащенного урана! В мире не имеет аналогов! И работу по тому заданию Берии на предприятии вспоминают как легенду, гордясь ей и... И отдавая Лаврентию Павловичу должное.

Да. Советский Союз решал атомную проблему ударными темпами! 30 августа 1945 года образуется Первое главное управление.

9 апреля 1946 года положено начало КБ №11 (самые первые, отпавшие почти сразу, наименования также «Лаборатория №5» и «КБ-5») с дислокацией в поселке Сарово Мордовской АССР. Начальником этого исследовательского комплекса для конструирования ядерного оружия был назначен генерал Зернов, Главным конструктором — профессор Харитон, его заместителем — физико-химик Щелкин.

А в августе 1949 года «Учебный полигон №2 Министерства Вооруженных сил (обороны) СССР» в Казахстане — наш первый ядерный полигон, уже готовился к первому испытанию. 27 августа 1949 года, в 2 часа ночи, Игорь Васильевич Курчатов утвердил подписанный Зерновым, Харитоном

и Щелкиным и исполненный от руки в единственном экземпляре еще 21 августа «Оперативный план окончательной сборки и подрыва изделия»... «Изделием» именовался наш атомный первенец — бомба РДС-1.

Начался окончательный и бесповоротный отсчет обратного времени. В 8.00 27 августа 1949 года к дежурству на командном пункте приступил дежурный диспетчер, москвич, выпускник МГУ, кандидат технических наук, бывший сотрудник Московского энергетического института, а в КБ-11 — старший научный сотрудник отдела 25, Сергей Сергеевич Чугунов. По графику до опыта оставалось 48 часов. К этому времени на полигоне собрались уже все, участвующие в опыте и ответственные за него.

Председатель Государственной комиссии Берия вместе с Кобуловым и Махневым побывал в сборочном здании утром 28 августа. Естественное чувство озабоченности, да и — надо полагать — простое человеческое любопытство привели его туда на некоторое время. Однако «над душой» у оружейников Лаврентий Павлович не стоял, хотя утром следующего дня и ему, и всем, кто четыре последних года жил ожиданием приближающегося события, предстоял итоговый экзамен.

В книге Серго Берии об отце он пишет, что тоже присутствовал на том первом испытании, но этого не могло быть и не было. На полигон строго допускались только те, кого испытания касались прямым, служебным образом. Даже такой крупный ракетчик, как Сергей Павлович Королев, попал на полигон лишь в ноябре 1955 года, когда испытывался наш первый «двухступенчатый» термоядерный заряд РДС-37 — прототип ядерного боевого оснащения первой межконтинентальной баллистической ракеты Р-7 разработки ОКБ Королева. Причем и описание Серго Берией хода эксперимента показывает, что он пишет о том, чему свидетелем не был, хотя Елена Прудникова, например, приняла его байки за чистую монету.

А вот свидетельство такого авторитетного эксперта, как Юлий Борисович Харитон. Оно публиковалось в различных изданиях, но я привожу его по коллективной монографии «Советская военная мощь от Сталина до Горбачева», где говорится:

«Нагромождением грубых ошибок, мистификаций, а то и просто непонимания обсуждаемого вопроса... изобилует практически вся глава «Ядерный щит» книги С. Берия.

В книге-интервью «Сын Лаврентия Берия рассказывает...» Р. Чилачавы... С. Берия договорился до того, что его с И.В. Курчатовым «деловое сотрудничество заключалось в выработке конструкции ядерных зарядов», хотя Курчатов, возглавляя советский атомный проект, конструкциями зарядов непосредственно не занимался. Тем более не занимался «выработкой конструкции ядерных зарядов» С. Берия...»

Итак, сборочные работы шли по плану... Заминка, произошедшая при установке «поршня» с плутониевым ядром, хотя и доставила неприятные минуты, имела ту же причину, что и у американцев, — прецизионная сборка обусловила воздушную «подушку» под поршнем, но воздух постепенно стравился через тончайший кольцевой зазор, и все стало на место. Наконец, были завершены последние сборочные операции.

Наступило время подъема «изделия» и закрепления его на рабочей площадке 37-метровой стальной ферменной башни. На вольном воздухе, у башни, стояли Берия и Курчатов. К ним подошел Щелкин — за разрешением на вывоз заряда из сборочного здания ДАФа.

«Команда» КБ-11 выкатила «изделие» по рельсовому пути и установили его в клети грузового лифта башни. За выкаткой наблюдала внешняя офицерская охрана ДАФа — несколько полковников из МГБ СССР и Министерства внутренних дел Казахстана.

Берия отправился на командный пункт опыта. Через некоторое время туда же с опустевшей площадки вокруг башни прибыли Завенягин и Щелкин. В 6.18 Председателю Государственной комиссии Л.П. Берии и научному руководителю опыта И.В. Курчатову было доложено о полной готовности к подрыву.

Начальник полигона генерал Колесников подтвердил полную готовность полигона и своих подчиненных. Отвечавший за авиацию генерал Комаров — Герой Советского Сою-

за, во время войны — командир штурмовой дивизии, в отличие от них не обрадовал. Из-за нелетной погоды вылет самолетов с фотоаппаратурой задерживался.

Берия, Первухин и Курчатов вышли из здания КП под открытое небо в надежде увидеть хоть какое-то прояснение. Однако, как зафиксировал отчет К.И. Щелкина, «погода не предвещала ничего хорошего». В этих местах при такой погоде можно было ожидать в это время года всякого — вплоть до грозы.

Много лет спустя один из участников сборки РДС-1 Герой Социалистического Труда профессор Д.А. Фишман вспоминал:

«Испортившаяся погода в ночь с 28 на 29 августа как бы повторила ситуацию при 1-м американском взрыве в Аламогордо».

В Аламогордо перед испытанием погода действительно испортилась, и тоже — неожиданно, вопреки прогнозу синоптиков. Генерал Лесли Гровс в своей знаменитой книге «Теперь об этом можно рассказать» писал:

«Главная неприятность была связана с погодой... Тот вечер оказался дождливым и ветреным. Многие настаивали, чтобы испытание были отложено хотя бы на 24 часа».

Опасаясь капризов погоды, американцы вынуждены были отложить взрыв на некоторое время — хотя и меньшее, чем сутки. У нас же вышло наоборот... Курчатов, опасаясь неожиданностей от ветра и дождя, решил перенести взрыв с 8.00 на 7.00. И в 6.33 Щелкин и сотрудники КБ-11 Матвеев и Давыдов по указанию Курчатова в присутствии генерала МГБ А.Н. Бабкина сняли пломбы с двери в аппаратную, вскрыли ее и включили питание системы автоматики.

1300 приборов и 9700 индикаторов были полностью готовы зарегистрировать все явления взрыва.

Кирилл Иванович Щелкин в своем отчете описал эти последние неполные полчаса до взрыва весьма подробно и ярко:

«Диспетчер последнего этапа опыта т. Мальский А.Я. по трансляционной системе оповещения несколько заунывным голосом объявил: осталось 25 минут». На командном пункте все притихли. Электрические часы мерно отсчитывали секунды. Тов. Мальский А.Я. периодически нараспев объявлял время, оставшееся до взрыва.

За 12 минут до подрыва был включен автомат поля. За 10 минут автомат включил накал всех ламп в приборах, расставленных по обоим радиусам опытного поля.

Потянулись долгие минуты...»

Накалялись, конечно, не только нити радиоламп — рос накал и внутри тех, кто был сейчас на КП. За три минуты до времени «Ч» Берия, Курчатов, члены Специального комитета Первухин, Завенягин, Махнев, не занятые непосредственно финишными операциями руководители КБ-11 подошли к открытой двери, приготовили темные защитные очки...

Обращусь опять к авторитету Ю.Б. Харитона, чтобы опровергнуть очередной миф, связанный с Берией:

«В одной из книжек Головина (И.Н. Головин — сотрудник Курчатовской Лаборатории №2, известный физик. — С.К.) было написано, что когда был запущен автомат поэтапного включения всех устройств воспламенения капсюлей, то Берия сказал Курчатову, что у вас, наверное, ничего не выйдет. Но такого не было. Головин на этих работах не был, а слухи распространялись всякие...»

Здесь видно все то же стремление представить Берию неким провокатором, чего на самом деле не было.

За 20 секунд до взрыва оператор по команде начальника подрыва включил главный разъем (рубильник), соединяющий изделие с системой автоматики.

«С этого момента, — писал Щелкин, — все операции выполняло автоматическое устройство. Однако оставалась возможность одним движением руки по команде начальника остановить процесс. Причин для остановки не было, и ровно в 00 вся местность озарилась ослепительным светом. Приблизительно через 30 секунд к командному пункту подошла [ударная] волна.

Всем стало ясно, что опыт удался»...

ДА, В 7 ЧАСОВ 00 минут 29 августа 1949 года отсчет обратного времени закончился. Наступил реальный момент «0»... И над казахской ковыльной степью в то утро как будто второй раз взошло солнце...

Впрочем, это действительно было утро нового дня планеты — дня, когда Россия обрела тот ядерный щит, который

мог сдержать уже занесенный над ней ядерный меч мирового зла.

Будущий академик и будущий научный руководитель полигона М.А. Садовский описал первые минуты новой эпохи так:

«Что тут было! Мы бросились друг к другу, обнимались, поздравляли друг друга и сами себя, кричали: «Она у нас есть!», «Мы сумели ее сделать!..»

Обнимался и Берия — все помнят, как он порывисто обнял Курчатова. Обнял он и Харитона, а тот все вырывался, стремясь закрыть дверь до прихода ударной волны.

Счастливы были все, но на КП первого испытания Лаврентий Павлович был единственным, кто знал, какое важное событие в истории России только что произошло. Ведь только он из всех, здесь собравшихся, даже не как председатель Спецкомитета, а как заместитель Председателя Совета министров СССР, имел всю информацию о планах ядерной агрессии США против России.

Юлий Борисович Харитон вспоминал, как Берия поцеловал его в лоб... Наверняка так и было... Но особо любопытный эпизод запомнил знаменитый Георгий Николаевич Флеров, а рассказал о нем в своих воспоминаниях другой крупный оружейник, Александр Иванович Веретенников, ученик Флерова...

Нейтронный фон от «нейтронного запала» (НЗ) заряда регистрировался механическим счетчиком, установленным на командном пункте испытаний. Постоянство фона (иначе — количество щелчков счетчика с частотой 2—3 импульса в минуту) доказывало сохранность НЗ до момента взрыва.

Веретенников писал:

«Когда произошел взрыв, никто уже не обращал внимания на счетчик, а Берия посмотрел на его показания и обнаружил, что последний раз он... зарегистрировал в обоих каналах сразу по 3—4 импульса. Немедленно он потребовал объяснений, что же случилось с НЗ? ГН (Флеров. — С. К.) ответил, что это, видимо, наводки на аппаратуру. И не ведал в тот момент никто из присутствующих, что здесь неожиданно произошла одна из первых регистрации электромагнитных явлений, сопровождающих ядерный взрыв».

Придумать этого Флеров не мог, но когда же Берия ус-

пел уловить всплеск импульса? Это же явление мгновенное, а он не мог ожидать его заранее! Так как же надо владеть собой, чтобы в состоянии нервного ожидания фиксировать такие детали, как щелчки счетчика! И, выходит, единственным внимательным наблюдателем-экспериментатором, впервые в СССР зафиксировавшим явление электромагнитного импульса, оказался, как ни крути, Берия. И его наблюдение не пропало впустую — ученые и факт, и вопрос Берии запомнили, и когда возбуждение спало, задумались. Так пытливость их главного куратора впоследствии помогла понять — мы имеем дело с новым явлением.

В воспоминаниях того же Михаила Александровича Садовского, опубликованных в имеющем, увы, мизерный тираж в 750 экземпляров 11-м выпуске за 1997 год «Истории Атомного проекта» Курчатовского института, есть и еще два поразительных свидетельства, касающиеся Берии. Садовский пишет, что сразу после взрыва, «воспользовавшись ситуацией», он отправился на поле.

В его центре, там, где стояла башня, он увидел сравнительно небольшую впадину и «блестящий, стеклообразный слой оплавившегося грунта. Оскальзываясь, по нему, подскакивая, ползал обгоревший орел-беркут». Садовский знал, что долго оставаться здесь нельзя (собственно, сразу после взрыва в этой точке было такое количество рентген, что здесь вообще нельзя было быть, но...), и направился обратно.

«Едем обратно, — вспоминал Садовский, — и вдруг видим еще одну машину, выезжающую из-за развалин. Оказалось, что сам Л. Берия со своими приближенными (антибериевский «негатив» во всех вбили так, что иного слова М.А. не нашел, хотя Берия ехал не с «приближенными», а с товарищами и коллегами. — С.К.) одним из первых, если не первый, сумел выбраться на место взрыва. Он спросил меня, что я видел, и когда я сказал, что обгоревшего орла, то Берия и его команда долго хохотали, приговаривая: «Он видел орла!»

В такой реакции Берии не было бессердечности. И дело не только в том, что он и его «команда» четыре года назад

вышли из такой войны, что чувствительность неизбежно притуплялась. Хохот стал нервной разрядкой после пережитого напряжения. К тому же едущие в эпицентр взрыва опять испытывали напряжение — они ведь знали, что ехать туда очень опасно! Однако желание да и необходимость увидеть самим превозмогли осторожность.

За два года до этого, в 1947 году, из-за панической радиофобии пришлось заменить на комбинате №817 приехавшего с Музруковым директора Воскресенского химкомбината. Он, назначенный главным инженером, заявил, что физически не может работать на атомном объекте (хотя химические производства тоже никогда курортами не были). Именно отказ воскресенца позволил Музрукову попросить Берию назначить на должность главного инженера Славского.

А Берия имел крепкие нервы да и пытливость имел немалую. И еще — чувство ответственности. Он обязан был доложить Сталину: «Да, товарищ Сталин! Был в центре сам, лично! Все видел и на корке стеклянной стоял! Бомба есть!» Хотя Сталин будет смотреть фильм, первыми зрителями которого стали участники опыта вместе с Берией. Вот как описал этот без преувеличения исторический киносеанс Садовский:

«Успели проявить и кинофильм, который в связи со срочным отъездом Берии решили продемонстрировать прямо в оптической лаборатории полигона. Именинником... был мой друг Г.Л. Шнирман... Решили, что он заслужил честь самолично продемонстрировать Берии результаты своей работы. В... лаборатории... установили кинокамеру, наладили затемнение. Собралось около 30 зрителей, в том числе и Берия со своими приближенными (увы, опять! — С.К.). Георгий Львович с нескрываемым удовольствием занялся кинопроектором, зарядил пленку, затемнил помещение и попросил разрешения начинать. Получив согласие, включил проектор, и вдруг сильная вспышка, взрыв!.. Все в ужасе, молчание. Наконец Георгий Львович заявляет: «Лампочка лопнула. Сейчас поставим новую». Поставил, включил, все с удовольствием посмотрели и весело разошлись».

Весело разошлись... И никто из «приближенных» «сталинского сатрапа» Берии после вспышки и взрыва (!) не ки-

нулся в темноте хватать «террориста» Шнирмана... Никто после сеанса не начинал следствия с пристрастием. Все весело разошлись. Потому что были нормальными людьми с нормальными реакциями, а этот инцидент ничего, кроме смеха, вызвать не мог.

УСПЕХ есть успех, и все понимали, что те, кто его обеспечивал, будут награждены. Но вокруг первых «атомных» наград тоже обвилась очередная антибериевская клевета: мол, Берия распорядился давать награды по принципу: кому в случае неудачи был определен расстрел, тому дать Звезду Героя. Кому — максимальный срок заключения — тому орден Ленина и т.д. Этой клеветой не погнушался, например, профессор В.Я. Френкель в статье, опубликованной в №7 журнала «Звезда» за 1990 год.

Другой миф — о возможных репрессиях в случае неудачи — распространялся после расстрела Берии даже почтенными людьми из оружейной среды, но это тоже был всего лишь антибериевский миф, как и россказни о постоянном якобы страхе Курчатова перед Берией. Профессор В.А. Цукерман, Герой Социалистического Труда из «Арзамаса-16», в книге «Люди и взрывы» сообщает, что любивший придумывать «острые словечки и обороты» Курчатов публично употреблял словцо «рукребята» (сокращенное «руководящие ребята»), величая так всех, «начиная от заместителя министра».

Так о каком «страхе» тут можно говорить? И о каких «дублерах», которые в случае неудачи якобы начали новые работы вместо репрессированных Курчатова и его коллег?! Это ведь чепуха даже с чисто деловой точки зрения! В работах по урановой проблеме были заняты все лучшие силы страны, и Сталин это прекрасно знал.

В некотором отношении ложь о страхе «атомных» репрессий напоминает мне ложь о роте, расстрелянной-де собственным заградительным отрядом. После такого идиотского расстрела заградотряд вынужден был бы принять удар атакующих немецких войск на себя, поскольку сам лишил бы себя «щита» в виде роты. И уже по этой причине никто никогда ни одной своей роты не расстрелял. Так и

тут! Ни о каких возможных репрессиях никто не думал — тогда! Это в хрущевские уже времена после первого «отказа» на испытаниях некий бравый полковник госбезопасности хотел «начать следствие». Но и тогда министр Малышев просто грубо отшил его. Хотя и этот, уже часто гуляющий по страницам «исторических исследований», эпизод известен всего лишь со слов многолетнего Главного конструктора ядерных зарядов академика, генерал-лейтенанта Е.А. Негина и не может рассматриваться как абсолютно достоверный. В чекистской среде ходило 15 версий поимки Савинкова, но и в среде оружейников имеется свой фольклор...

Что же до наград, то вопрос о них решался спокойно и по-деловому. Генерал А.С. Александров из ПГУ (потом он был некоторое время начальником КБ-11 в Сарове), вспоминая, свидетельствовал, что именно Берия, после того как РДС-1была успешно испытана, при обсуждении вопроса, как надо награждать оружейников, стал инициатором постройки — в награду за счет государства — дач ведущим оружейникам, выделения им автомобилей и т.д.

Впрочем, это лишь легенда, хотя для «имиджа» Берии и положительная. Но мне, пишущему эту книгу о Берии, не нужны даже «белые» байки о Лаврентии Павловиче. Правда же о иерархии атомных наград такова...

За почти два с половиной года до того, как РДС-1была успешно испытана, вышло подписанное Сталиным совершенно секретное Постановление Совета министров СССР № 627-258сс от 21 марта 1946 года, где заранее были установлены виды наград и поощрений за научные открытия и технические достижения в области использования атомной энергии.

Предусматривалось пять типов премий. И о первой премии было сказано так:

«1. Первая премия присуждается за решение одной из поименованных ниже задач:

а) за разработку проверенного и принятого к промышленному применению метода получения плутония;

б) за разработку проверенного и принятого к промышленному применению метода выделения урана-235;

д) за создание проверенной конструкции атомной бомбы...»

То есть всё: звания Героев и лауреатов, крупные денежные премии (до миллиона рублей), дома-особняки с обстановкой, легковые автомобили, право бесплатного проезда для себя и членов семьи в пределах СССР всеми видами транспорта (Хрущев это право у оружейников отобрал) и т.п., все это было определено заранее!

Но оружейников награждали тайно. Тайно потому, что был скрыт сам факт успеха — сообщение ТАСС от 25 сентября 1949 года, сделанное «в связи с заявлением президента США Трумэна о проведении в СССР атомного взрыва», имело стратегически дезинформационный характер. Факт взрыва отрицался, и фиксация его Западом связывалась со «строительными работами больших масштабов».

В Заявлении ТАСС, в частности, говорилось:

«Что же касается производства атомной энергии, то ТАСС считает необходимым напомнить о том, что еще 6 ноября 1947 года министр иностранных дел СССР В.М. Молотов сделал заявление относительно секрета атомной бомбы, сказав, что «этого секрета давно уже не существует»... Научные круги Соединенных Штатов Америки приняли это заявление В.М. Молотова как блеф, считая, что русские могут овладеть атомным оружием не ранее 1952 года. Однако они ошиблись...

Следует сказать, что Советское правительство, несмотря на наличие у него атомного оружия, стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия...»

В таком блефе был точный и умный расчет Сталина на создание того психологического эффекта неопределенности результата ядерной агрессии против России, на котором по сей день держится режим ядерного сдерживания, а точнее — ядерной стабильности. Пусть, мол, янки думают, что бомба есть у русских давно!

Показательно, что в письме, направленном Берии начальником Генерального штаба С.М. Штеменко 19 ноября 1949 года, в частности, было сказано:

«...американцы считают, что если испытания бомбы прошли успешно, то, видимо, в СССР уже начато серийное производство атомного оружия».

Как видим, предельная секретность была полезна. И по-

этому оружейников наградили тайно, но щедро: Золотые Звезды, ордена, Сталинские премии и просто крупные премии...

Завенягин, Курчатов, Славский, Доллежаль, академики Хлопин и Бочвар, члены-корреспонденты Виноградов и Харитон, Зернов, Щелкин, сотрудники КБ-11 Алферов, Зельдович, Флеров и еще ряд атомщиков стали Героями Социалистического Труда.

Курчатов, Славский, Харитон, Щелкин и Зельдович позднее станут трижды Героями, Завенягин и Зернов — дважды. А прецедент вторичного награждения Золотой Звездой был создан в 1949 году. По предложению Сталина первыми дважды Героями стали Ванников, Музруков и Духов (Николай Леонидович Духов, как и Ванников, потом получит и третью Звезду).

Стал Героем Социалистического Труда — тоже по предложению Сталина — немецкий профессор Риль.

А что же Берия?

29 октября 1949 года ЦК и Совмин приняли Постановление №5039-1925сс и о его награждении.

«За организацию дела производства атомной энергии и успешное завершение испытания атомного оружия» Берия получил а) благодарность; б) Почетную грамоту; в) орден Ленина; г) Сталинскую премию первой степени.

И все!

Но такая официальная формулировка заслуг — это фактически признание того, что дело производства атомной энергии (иными словами — атомную отрасль) организовал он — Лаврентий Берия! А объем его усилий и усилий его соратников виден еще и из того, что за период с августа 1945 года до момента испытания РДС-1 только постановлений и распоряжений ГКО, Совнаркома и Совмина СССР было принято более 1000! Примерно по 20 в месяц. И каждое из них было не пустой канцелярской бумажкой, а результатом серьезной проработки тех вопросов, которых касались эти постановления и распоряжения. И ко всем ним так или иначе Берия имел отношение.

Тысяча организующих документов только высшего, правительственного, уровня! А был же еще и ежедневный теку-

щий поток других бумаг, за которыми были большие и малые проблемы.

Когда уж тут девочек в переулках ловить!

Нынешние «демократические» реформаторы уже почти угробили то Державное Дело, которое организовал якобы «тоталитарный», однако умеющий быть — по свидетельству академика Харитона — «вежливым, тактичным и просто нормальным человеком» Лаврентий Берия. А тогда — на рубеже сороковых и пятидесятых — это дело после первого успеха бурно развивалось.

И поэтому рассказ о нем надо продолжить.

Глава 18