Твой Ричард». 10 page

Крещение новорожденного принца отмечали пышно. Королева заказала ему во Франции золоченую крестильную рубашечку, которая стоила дороже, чем платье крестной матери младенца, герцогини Анны Бекингемской. Крестными отцами стали архиепископ Кентерберийский и Эдмунд Бофор, герцог Сомерсет.

— Разумно ли это? — тихо обратилась я к ней, когда она называла своему духовнику имена выбранных ею крестных.

Мы с ней стояли на коленях перед маленьким алтарем в ее родильных покоях, а священник находился за ширмой. Никто не смог бы услышать моего тихого, но настойчивого голоса.

Она даже головы в мою сторону не повернула и, по-прежнему оставаясь в молитвенной позе, прошептала:

— Никто другой мне не нужен. А герцог будет о нем заботиться и заступаться за него, как если бы это был его собственный сын.

Я только головой покачала; я видела, что она уже успела натворить, окружив своего мальчика избранными придворными: теми людьми, которым она доверяет, — то есть либо назначенными Сомерсетом, либо его родственниками. И если король никогда уже не очнется, она, наверное, приставит к своему сыну целую маленькую армию, чтобы его защитить.

Герцогиня Анна Бекингемская понесла драгоценное дитя к купели Вестминстерского аббатства, и я заметила, как гневно поглядывает на меня Сесилия Невилл из толпы знатных дам, словно именно я ответственна за очередной щелчок по носу ее мужу, герцогу Ричарду Йорку, которому, собственно, и следовало бы быть крестным отцом младенца. Никто не комментировал отсутствие короля, ведь крещение — дело крестных, да и королева все еще пребывала в родильных покоях. Но, как известно, шило в мешке не утаишь. Не мог же король болеть вечно? Должно же было ему когда-нибудь полегчать?

На пиру после крещения Эдмунд Бофор отвел меня в сторонку и попросил:

— Передайте королеве, что я непременно вскоре соберу большой совет, приглашу туда и герцога Йоркского, а потом отвезу маленького принца в Виндзор показать королю.

— Но, ваша милость, что, если Генрих не проснется, когда ему предъявят дитя? — засомневалась я.

— В таком случае я буду настаивать, чтобы совет признал ребенка вне зависимости от того, узнал его король или нет.

— А нельзя ли заставить их сделать это, не показывая им короля? — предложила я. — Всем известно, что он болен, однако, если члены совета увидят его только что не бездыханным…

Бофор поморщился.

— Нет, это, к сожалению, невозможно. Я пытался, так и скажите королеве, но совет настаивает на том, чтобы ребенка представили королю в присутствии всех. Ни одна отговорка тут не пройдет; члены совета любое наше объяснение найдут слишком странным и заподозрят, что король умер, а мы это скрываем. Нам и так Господь даровал куда больше времени, чем можно было надеяться. Однако логическая развязка близка. Совету необходимо видеть короля, а ребенка показать королю. И мы никак не можем этого избежать. — Он помолчал, явно колеблясь. — Есть и еще одна вещь, о которой мне лучше сразу предупредить вас, а уж вы в свою очередь предупредите королеву: поползли слухи, что ребенок вовсе не сын короля.

Я замерла, почуяв опасность.

— Вот как?

Он кивнул.

— Разумеется, я изо всех сил стараюсь приглушить эти сплетни. Ведь подобная болтовня — это чистой воды предательство! И я, конечно, позабочусь о том, чтобы каждый, кто смеет распускать эти гнусные слухи, закончил свою жизнь на виселице. Но поскольку король скрыт даже от глаз придворных, разговоры все равно будут продолжаться; на чужой роток, как известно, не накинешь платок.

— А кого называют отцом ребенка?

Герцог посмотрел на меня, взгляд его темных глаз был абсолютно честен.

— Понятия не имею, — ответил он, хотя уж кому это было знать, как не ему. — Вряд ли это вообще имеет какое-то значение.

Хотя значение это имело огромное!

— Так или иначе, никаких свидетельств тому не имеется, — добавил он.

Это, по крайней мере, было правдой. Слава Богу, никаких свидетельств нарушения королевой супружеской верности действительно не было.

— К сожалению, — продолжал Бофор, — герцог Йоркский все время требует показать младенца королю и королевскому совету. Так что королю придется хотя бы подержать сына на руках.

И вот двенадцать лордов, членов совета, явились во дворец, чтобы отвезти ребенка вверх по реке и представить его отцу. Возглавлял их Сомерсет, а мне предстояло сопровождать принца — вместе со всеми его няньками и мамками. Герцогиня Анна Бекингемская, крестная мальчика, также собиралась поехать. День был холодный, осенний; барк был тщательно укрыт плотными занавесями, а младенец крепко спеленут и завернут в меха. Нянька держала его на руках, сидя на корме, прочие прислужницы устроились возле нее, там же находилась и кормилица. Следом за нами плыли еще два барка: на одном герцог Сомерсет со своей свитой, на втором герцог Йорк и его сторонники. Прямо-таки флотилия необъявленных врагов! Я стояла на корме и смотрела на воду, прислушиваясь к ее успокоительному шелесту и наблюдая за мощными рывками весел.

Мы заранее сообщили, что лорды намерены посетить короля, и я была потрясена видом Виндзора, когда мы высадились у его ступеней и прошли через притихший замок до верхних дверей, у которых стояла стража. Обычно, если король со своим двором отправлялись из одного замка в другой, слуги использовали эту возможность, чтобы после их отъезда все хорошенько омыть и отчистить, а затем закрыть королевские покои до следующего визита. Но поскольку короля отослали в Виндзор, а весь двор остался в Вестминстере, слуги даже не открывали большую часть помещений и спальных комнат; пустовали и те огромные кухни, где обычно готовили еду для сотен человек; в приемных и пустых конюшнях царило гулкое эхо. А те немногие, кто на этот раз сопровождал короля, разместились прямо в его личных покоях; остальной замок был пуст и казался совершенно заброшенным. Прекрасный парадный зал, обычно являвшийся сердцем дворцовой жизни, имел весьма небрежный, какой-то обшарпанный вид; даже камин не был вычищен, и неровно мерцавший в нем огонь свидетельствовал о том, что разожгли его совсем недавно. В замке было холодно и полутемно. Голые стены не украшали гобелены, да и многие окна по-прежнему были закрыты ставнями. На полу шуршал пересохший старый тростник; в подсвечниках торчали жалкие огрызки свечей. Я пальцем поманила к себе тамошнего дворецкого.

— Почему огонь в каминах не разожгли заранее? Где королевские гобелены? Эти помещения выглядят просто позорно!

Он склонил голову.

— Простите меня, ваша милость, но здесь у меня в распоряжении всего несколько слуг. Остальные находятся в Вестминстере, обслуживают королеву и герцога Сомерсета. И потом, все равно ведь король никогда в эти комнаты не заходит. Если вам угодно, я велю затопить камины в комнатах врачей и их слуг. Ведь кроме врачей здесь никто не бывает; нам приказано не допускать сюда никого, если только он не прислан самим герцогом.

— Мне угодно, чтобы вы затопили все камины и повсюду зажгли свечи! Пусть залы королевского замка выглядят, как и подобает: светлыми, чистыми и приветливыми, — заявила я. — А если у вас недостаточно слуг для содержания этих помещений в чистоте, вам следовало доложить об этом. Его милость короля, безусловно, надо обслуживать гораздо лучше, чем это делается сейчас. Он все-таки король Англии! И вы обязаны относиться к этому с должным уважением.

Дворецкий поклонился, выслушав мои упреки, но вряд ли он был со мною согласен. Если король ничего не видит, какой смысл развешивать на стенах ковры? Если во дворце никого не бывает, зачем подметать парадный зал и приемные? Если в замке никто не гостит, зачем разжигать огонь в каминах? Я заметила, что герцог Сомерсет, стоя у двойных дверей, ведущих в личные покои короля, поманил меня к себе. Стражи там не было, только один дежурный.

— Объявлять о нашем прибытии нет необходимости, — быстро сказал мне герцог.

Одинокий стражник распахнул перед нами двери, и мы тихо вошли.

Покои короля тоже претерпели существенные изменения. Раньше это была красивая комната с окнами в эркерах; два окна выходили на заливные луга и на реку, а два окна напротив смотрели на город, откуда всегда доносился людской гомон, звуки шагов, топот копыт по булыжной мостовой, а порой и музыка. В приемной короля всегда было полно придворных и королевских советников. На стенах висели красивые гобелены, на столах стояли золотые и серебряные вещицы, расписные шкатулки и разнообразные диковинки. Теперь же приемная была совершенно пуста и пугала своей непристойной наготой; там остался только огромный стол, заваленный и заставленный всевозможными медицинскими снадобьями, сосудами и приспособлениями; я разглядела плошки для растирания и размешивания лекарств, ланцеты, огромный кувшин с извивающимися в нем пиявками, множество бинтов, склянки с бальзамами и мазями, коробку с сушеными травами, медицинский дневник, куда записывались ежедневные курсы весьма болезненных процедур, и еще несколько коробок со специями и металлическими стружками. Возле стола находилось тяжелое кресло с широкими ременными петлями на подлокотниках и на ножках, с помощью которых, видимо, короля заставляли сидеть неподвижно, вливая ему в глотку те или иные снадобья или кромсая ланцетом его исхудалые руки. Сиденья как такового у кресла не было; там была просто доска с дыркой, под которой стоял большой таз для сбора мочи и кала. В комнате было довольно чисто и тепло, в камине за решеткой горел огонь, и все же это помещение больше напоминало палату в Вифлеемской лечебнице, а не королевские покои. Здесь все было оборудовано скорее для содержания сумасшедшего, за которым, впрочем, неплохо ухаживают, а не для жизни короля. Мы с герцогом переглянулись; он тоже явно был в шоке. Никто из вошедших сюда людей не поверил бы, что здесь английский король, удалившись от мира, всего лишь молится в полной тишине.

Три главных королевских врача, выглядевшие очень торжественно в своих темных одеяниях, стояли возле стола; они поклонились нам, но ничего не сказали.

— Где же наш король? — спросил герцог.

— Его одевают, — сообщил доктор Арундель, — и сейчас доставят сюда.

Герцог шагнул было в сторону спальни, затем спохватился и остановился; мне показалось, что он просто боится увидеть, что там внутри.

— Немедленно выведите его оттуда, — кратко приказал он.

Доктор подошел к двери в спальню, широко ее распахнул и велел:

— Внесите короля.

Внутри послышались такие звуки, точно там двигали мебель, и я невольно впилась ногтями в ладони, спрятав руки в рукава. Мне было страшно. Я с ужасом ждала, что же сейчас оттуда появится. Затем в дверях возник мускулистый мужчина, одетый в королевскую ливрею; он нес тяжеленое кресло, напоминавшее королевский трон и установленное на помост с поручнями, более всего похожий на носилки; вместе с ним этот помост нес еще один слуга. А в кресле, бессильно покачивая головой из стороны в сторону и закрыв глаза, сидел король — вернее то, что осталось от нашего короля.

Одет он был хорошо — красивая синяя туника, а поверх нее красный колет, — и его редкие темные волосы были тщательно расчесаны и подстрижены до плеч. Его даже побрили, хотя при этом слегка порезали: на горле у него краснело пятнышко крови. Поскольку голова Генриха безвольно качалась из стороны в сторону, возникало ощущение, что из спальни вывезли только что зарезанного человека, из ран которого все еще течет кровь, однако же убийцы его продолжают стоять рядом. Для того чтобы он сидел ровно, его закрепили ремнями — на талии и на груди. Но голова короля все равно клонилась набок, а когда кресло опустили на пол, голова его и вовсе упала на грудь, и он стал кивать ею, точно китайский болванчик. Доктор аккуратно поправил ему голову, пристроив ее относительно вертикально, но спящий даже не пошевелился. Глаза его были закрыты, дышал он тяжело, точно человек, погруженный в пьяный сон.

— Король-рыболов, — неслышно прошептала я.

Да, более всего он походил на того, кто опутан колдовскими чарами. Это была какая-то нездешняя, не свойственная нашему миру болезнь; скорее всего, насланное на Генриха проклятие. Казалось, он не живой человек, а восковое изображение покойного правителя, которое кладут на крышку гроба во время королевских похорон. И только поднимавшаяся и опускавшаяся в такт дыханию грудь да легкое похрапывание свидетельствовали о том, что наш король еще жив. Но был ли он жив на самом деле? Я вопросительно взглянула на герцога: тот смотрел на своего короля с выражением нескрываемого ужаса.

— Все гораздо хуже, чем я думал, — тихо произнес он. — Гораздо хуже.

Доктор, сделав шаг вперед, возразил:

— Но с другой стороны, его милость находится в добром здравии.

Я тупо на него уставилась. Подобное состояние никак нельзя было назвать «добрым здравием». Более всего король напоминал мертвеца.

— Неужели невозможно заставить его хотя бы пошевелиться?

Врач покачал головой, указал на стол и ответил:

— Мы перепробовали все и продолжаем свои попытки. В полдень, каждый раз после того, как его удается слегка покормить, мы примерно час пытаемся его разбудить, а затем то же самое делаем в течение часа каждый вечер. Но он, кажется, по-прежнему ничего не видит и не слышит. К тому же он не чувствует никакой боли. Каждый день мы умоляем его проснуться, мы посылаем за священником, и тот взывает к его чувству долга, требует, чтобы он вернулся к исполнению своих обязанностей, укоряет его, ведь он не оправдывает чаяний своих подданных; но все это, увы, тщетно.

— А ему не стало хуже?

— Нет. Не хуже, но и не лучше. — Врач помолчал, явно колеблясь, и все же добавил: — По-моему, его сон стал теперь даже крепче, чем прежде.

Он повернулся к другим врачам, как бы прося их подтвердить или опровергнуть его слова, и один из них, качая головой, возразил:

— Наши мнения на сей счет расходятся…

— Как вы считаете, он смог бы хоть что-то сказать, когда мы внесем сюда его сына? — поинтересовался герцог. — Он вообще хоть что-то говорит? Хотя бы во сне?

— Нет, он ничего не говорит, — отозвался доктор Фейсби, — но, по-моему, он видит сны. Порой можно заметить, как движутся под веками его глаза, как он вздрагивает и шевелится во сне. — Фейсби посмотрел на меня. — Однажды он даже плакал.

Я невольно прижала пальцы к губам: мне было больно думать, что король мог плакать во сне. Что же он оплакивал, что видел там, в ином мире, в мире грез? Он проспал уже почти четыре месяца — чересчур долго. Что может увидеть человек во сне, длящемся четыре месяца?

— А можете ли вы заставить его совершить хоть какие-то движения? Удержит ли он младенца, если мы положим мальчика ему на руки?

Герцога явно тревожило, какой шок испытают члены совета, когда король предстанет пред ними в таком ужасном состоянии.

— Нет. Он совершенно не управляет своими конечностями, — посетовал доктор Арундель. — Боюсь, он тут же уронит ребенка. Ему нельзя класть в руки вообще ничего сколько-нибудь ценного. Он совершенно недееспособен.

После его слов в комнате повисло прямо-таки гробовое молчание.

— И все-таки это сделать придется, — решительно заявил герцог, нарушая затянувшуюся паузу.

— А еще уберите куда-нибудь это ужасное кресло, — вмешалась я.

Двое носильщиков тут же вынесли из комнаты кресло с крепежными ремнями и сосудом для испражнений.

Бофор посмотрел на меня: оба мы прекрасно понимали, что лучше от этого не стало, но ни он, ни я больше ничего не могли придумать.

— Ладно, впустите их, Жакетта, — кивнул он.

И я вышла к ожидавшим приглашения лордам.

— Его милость король находится сейчас у себя в спальне, — сообщила я и отступила в сторону, пропуская их туда.

За ними последовали герцогиня Бекингемская и няньки с младенцем. Я, чувствуя себя полной дурочкой, вдруг страшно обрадовалась от того, что темно-голубые глаза малыша открыты, он моргает и бессмысленно смотрит в потолок. Было бы совсем ужасно, если бы и младенец сейчас спал мертвым сном, как его отец.

В королевской спальне лорды растерянно окружили короля, никто не проронил ни звука, и я заметила, как один из них перекрестился. Ричард, герцог Йоркский, выглядел очень мрачным. А один из лордов перед лицом столь ужасного зрелища даже прикрыл глаза рукой. Некоторые же просто плакали. Все были потрясены до глубины души. Герцогиня Анна Бекингемская, которую заранее предупредил о состоянии короля ее родственник Эдмунд Бофор, страшно побледнела, однако была вынуждена играть в этом гротескном представлении отведенную ей роль и делать вид, будто чуть ли не каждый день показывает младенца его полумертвому отцу. Она взяла ребенка у нянек и подошла к недвижимому королю, который лишь благодаря ременным петлям удерживался в своем кресле.

— Ваша милость, — тихо промолвила она, — это ваш сын.

Она сделала еще шаг вперед, но король так и не поднял рук, чтобы принять у нее ребенка. Герцогиня неловко приткнула младенца к его груди, однако король и тут не пошевелился. Анна вопросительно посмотрела на Сомерсета, и тот, приняв у нее ребенка, положил его королю на колени. Генрих по-прежнему не проявлял признаков жизни.

— Ваша милость, — громко произнес герцог, — это ваш сын. Поднимите руку в знак того, что признаете его.

Но рука осталась недвижима.

— Ваша милость! — еще громче сказал герцог. — Хотя бы кивните, если признаете вашего сына.

Король не реагировал.

— Хотя бы моргните! Всего лишь моргните в знак того, что понимаете: это ваш новорожденный сын!

Теперь уже казалось, будто все мы находимся под воздействием неких чар. Врачи замерли, уставившись на своего пациента и надеясь на чудо; герцогиня ждала, пребывая в каком-то оцепенении; ждал и герцог, одной рукой придерживая ребенка, лежавшего на королевских коленях, а второй сжимая королю плечо; я видела, что он жмет все сильнее и сильнее, буквально вдавливая пальцы в костлявое плечо Генриха и, вероятно, причиняя ему жестокую боль. Я молчала, застыв в полной неподвижности. И на мгновение мне показалось, что этот паралич, поразивший короля, перекинется и на всех нас, и все мы тоже уснем — заколдованный спящий двор вокруг своего спящего короля. Но тут ребенок негромко заплакал, и я, очнувшись, шагнула вперед, подхватила его и поспешно отошла, словно опасаясь, что и он заразится от отца той же болезнью.

— Это безнадежно! — воскликнул герцог Йоркский. — Он же ничего не видит и не слышит. Боже мой, Сомерсет! Как давно он пребывает в таком состоянии? Ведь он совершенно ни на что не способен. Вам следовало сообщить нам.

— Но он по-прежнему король! — резко ответил Эдмунд Бофор.

— Этого никто не отрицает. — Ричард Йорк явно начинал злиться. — Однако он не узнает даже собственного сына! В таком состоянии он, безусловно, не может управлять государством. Он, король Англии, сам подобен сейчас новорожденному младенцу. Нам давно уже следовало об этом знать.

Бофор оглянулся в поисках поддержки, но даже те лорды, что клялись в верности его Дому, те, что ненавидели и боялись герцога Йоркского, не могли отрицать очевидного. Король действительно не признал собственного сына; он явно был недееспособен; он ничего не видел и не слышал; он вообще находился где-то далеко-далеко — неведомо где.

— Хорошо, мы сейчас вернемся в Вестминстер, — объявил Бофор, — и будем ждать, когда его милость, король Англии, поправится. — Он бросил в сторону врачей яростный взгляд. — Надеюсь, наши добрые врачи все-таки сумеют его разбудить. Я очень на это надеюсь!

В ту ночь, уже у себя, в Вестминстерском дворце, я все думала, погружаясь в дремоту: что же это за сон, если его невозможно прервать? Скорее уж он подобен смерти, хотя, с другой стороны, как человеку в таком состоянии могут сниться сны, отчего он вдруг, не просыпаясь, обретает способность двигаться, шевелиться? И каково это — внезапно проснуться после столь долгого и глубокого сна и увидеть всех этих врачей, и эту жуткую, пустую комнату с креслом, к которому тебя привязывали ремнями, и эти хирургические приспособления, эти ножи и ланцеты, этих пиявок в кувшине? Увидеть, ужаснуться и снова соскользнуть в сон, не имея ни сил, ни возможности даже протестовать против подобных издевательств? Каково это — увидеть жуткий сон, но, пытаясь закричать, лишь открывать рот в безмолвном вопле и, чувствуя себя немым, снова уснуть? Когда сон все же сморил меня, мне опять снился сказочный Король-рыболов, который ничего не может поделать, даже когда его королевство охватывают хаос и тьма, который бросает молодую женщину на произвол судьбы, и она остается одна, без мужа. И этот Король-рыболов ранен в пах, а потому не может ни произвести на свет ребенка, ни удержать свои земли. Вот почему пуста колыбель в его доме и бесплодны поля в его стране. Я проснулась среди ночи — спасибо Господу, ведь те чары, что темным одеялом накрыли нашего спящего короля, меня ни в малой степени не коснулись. А потом я еще долго металась по подушкам, размышляя: а что, если это все же моя вина? Что, если это я приказала королю не видеть? Что, если это мои неосторожные слова сделали его слепым и глухим?

Но на рассвете я встала вполне бодрой и отдохнувшей, мысли мои были ясны, и я была готова действовать. Казалось, кто-то разбудил меня, тихонько окликнув по имени. Я достала шкатулку с драгоценностями, подаренную мне двоюродной бабушкой Жеанной, и вынула оттуда кошелечек с магическими амулетами. На этот раз я выбрала корону, которая символизировала для меня возвращение короля. К короне я привязала четыре тоненьких ленточки разных цветов: белую — как символ зимы, если король придет в себя зимой; зеленую — как символ весны, если нам предстоит ждать до весны; желтую — как символ лета, если он не очнется до сенокоса; и красную — на тот случай, если король вернется к нам только через год, когда на зеленых изгородях созреют ягоды. К этим четырем ленточкам я привязала четыре черные лески и спустилась на берег Темзы, в то место, где она была особенно полноводной и быстрой, поскольку вода там значительно поднималась в связи с морскими приливами.

Вокруг не было ни души. Я прошла к небольшому деревянному причалу, где лодочники-перевозчики обычно высаживают своих пассажиров, и примотала лески к одному из столбиков причала, а маленький амулет в виде короны с четырьмя разноцветными ленточками постаралась забросить как можно дальше от берега. Затем я снова вернулась во дворец, где королева Маргарита с нетерпением ожидала возможности покинуть наконец родильные покой, пройти обряд очищения и обрести свободу.

Амулет в виде короны я оставила в реке на целую неделю. Маргарита за это время успела «очиститься» в церкви, где отслужили чудесную мессу в присутствии всех герцогинь королевства, составлявших свиту королевы и тем самым оказывавших ей особые почести. Казалось, мужья этих герцогинь вовсе и не сошлись в жестокой схватке, пытаясь решить, каким образом маленький принц может быть признан королем и каким образом следует управлять страной, если сам король ничего не видит, не слышит и со своими обязанностями справляться не способен. Теперь, когда королева влилась в светскую жизнь, герцог Сомерсет снова стал навещать ее и как-то поведал следующее: граф Солсбери, зять герцога Ричарда Йоркского, прилюдно заявляет, что король вовсе не является отцом маленького принца, и очень многие, даже слишком многие, ему верят, а это уже весьма опасно. Королева, разумеется, тут же дала всем понять: любой, кто станет слушать подобные мерзкие сплетни, может более ко двору не являться, а уж ее ближайшие друзья даже общаться не должны ни с графом Солсбери, ни с его злобным сынком, графом Уориком. Она постоянно твердила мне, что герцог Ричард Йоркский, все его сородичи и даже его супруга герцогиня Сесилия — отныне ее смертельные враги, и мне запрещается и близко подходить к кому-либо из них. Однако же она так и не попыталась ни объяснить, ни опровергнуть того, что именно эти ее «враги» говорят, а вместе с ними и столько других людей, утверждающих, что король наш не имеет достаточной мужской силы для зачатия сына, а значит, этот мальчик — никакой и не принц вовсе.

Королева и Эдмунд Бофор надумали удвоить усилия, направленные на то, чтобы пробудить короля Генриха от сна. Они наняли новых врачей и экспертов, они изменили закон, запрещавший практиковать алхимию, они позволили ученым людям снова заниматься и теорией, и научными опытами, попросив их особо поразмыслить над причинами различных душевных недугов и возможностями их излечения. Алхимики вновь разожгли огонь в горнах и печах, вновь принялись посылать друг другу иноземные травы и специи, ведь теперь не только травничество, но даже занятия магией снова были законными, поскольку все надеялись, что в конце концов будет найдено средство, способное исцелить короля. Маргарита и Сомерсет разрешили врачам применять любые сильнодействующие средства и любые способы лечения, однако по-прежнему никто так и не мог понять, что же случилось с королем и как исцелить поразивший его неведомый недуг. Поскольку король с детства был известен как меланхолик, врачи попытались изменить тип его темперамента. В глотку Генриха вливали обжигающе-острые и горячие напитки, супы, сдобренные всевозможными специями, желая таким образом «разогреть» его; несчастного короля укладывали спать под грудой толстых меховых одеял, прикладывали ему к ногам разогретые кирпичи, а по обе стороны от постели еще и ставили жаровни. Он, бедняга, не только обливался потом во сне, но и жалобно плакал, однако так ни разу и не проснулся. Врачи ланцетами рассекали ему руки и с помощью кровопускания пытались изгнать из его тела «водянистые соки», которые якобы и порождают меланхолию; они смазывали ему спину жгучей пастой из семян горчицы, и кожа у него на спине становилась красной и воспаленной; они проталкивали ему в горло различные пилюли; они так часто мучили его клизмами, что он испражнялся даже во сне и его, беднягу, часто рвало желчью.

Кроме того, врачи пытались заставить Генриха рассердиться, для чего больно били по ступням, кричали на него, всячески ему угрожали. Они, считая, что это врачебный долг, изводили его упреками в трусости, в том, что он никудышный мужчина, что он собственному отцу в подметки не годится. Они — да простит их Господь! — жестоко оскорбляли короля, выкрикивали ему в лицо такие вещи, что, если бы он услышал их, это разбило бы ему сердце. Только он ничего не слышал. Они хлестали его по щекам — от этих ударов на лице у него еще долго оставались красные пятна. Но он даже головы ни разу не приподнял, не попытался уйти от этих ударов; он лежал, совершенно безучастный ко всему, и врачи безнаказанно делали с ним все, что взбредало им в голову. Боюсь, это было уже не лечение, а настоящая пытка.

Я все еще оставалась в Вестминстере и с нетерпением ждала, когда закончится положенный срок и я все узнаю. Я была уверена, что в это долгожданное утро я снова проснусь на рассвете, бодрая, с ясной головой, ощущая, как прозрачны мои мысли и чиста каждая частичка тела, и отправляюсь к реке, к тому месту, где холодные воды омывают столбики причала с привязанными к ним четырьмя лесками. Я всем сердцем надеялась, что вытащу леску с прикрепленной к ней белой ленточкой и маленький амулет в виде золотой короны окажется на месте, и это будет означать, что король вернется к нам ближайшей зимой.

Вставало солнце, когда я подошла к причалу и взялась за лески. Я невольно залюбовалась солнцем, поднимавшимся над самым сердцем Англии и отбрасывавшим на воду слепящие блики. Это было предзимнее солнце, бело-золотистое, с каким-то серебристым отливом; оно ярко светило в холодном голубом небе, но над рекою еще клубился утренний туман, и вдруг в этом тумане я увидела нечто совершенно невероятное: не одно солнце, а три! Да, я отчетливо разглядела три солнца — одно в небе, а еще два почти над самой водой. Возможно, это были просто два отражения в пелене тумана и в воде, но мне показалось, что это все же были три самых настоящих солнца. Я же явственно видела их! Я поморгала, протерла глаза, однако три солнца продолжали ослепительно сиять передо мною, и тогда я все же потянула за леску. И сразу почувствовала, что идет она слишком легко. Нет, мне не удалось вытащить леску с белой ленточкой, которая означала бы, что король вернется к нам этой зимой, как не удалось вытащить и леску с зеленой ленточкой, означавшей его весеннее выздоровление. Я достала лески одну за другой, но все напрасно: концы всех ленточек оказались свободны, золотая корона исчезла. Это говорило только об одном: наш король никогда не вернется к нам, и после долгой ночи будет новый рассвет, и над землею во всей красе взойдут сразу три солнца.

Я медленно брела обратно во дворец, держа в руках смятые мокрые ленты, и все размышляла, что могут значить эти три солнца над Англией. Приблизившись к покоям королевы, я услышала странный шум — какие-то крики, бряцанье оружия — и, подхватив подол своего длинного платья, поспешила туда. У дверей приемной Маргариты толпились люди в плащах, украшенных белой розой: люди герцога Йоркского. Двери были распахнуты, и возле них в нерешительности топталась личная охрана королевы, а сама королева сердито кричала на стражников по-французски. Фрейлины с визгом пытались укрыться в спальне Маргариты, а двое или трое членов королевского совета пробовали навести порядок и восстановить спокойствие. Оказалось, что гвардейцы Йорка захватили Эдмунда Бофора; когда я подошла, они как раз выводили его из покоев королевы. Когда его проводили мимо, он бросил на меня разъяренный взгляд, но я не успела ничего у него спросить и ничего сказать, поскольку его тут же потащили дальше. Королева бегом кинулась за ним следом, но я перехватила ее и крепко держала, пока она, обливаясь слезами, повторяла:

Date: 2015-12-12; view: 396; Нарушение авторских прав